Степан Злобин - Остров Буян Страница 52

«Мой бы крестный, я сам из дома ушел бы, а не дал бы Кузьку на улицу выгнать!» — размышлял Иванка.

Ему было голодно, холодно, но он не шел к Кузе. «Выгнали, как собаку, на улицу, на мороз. Не пойду с поклоном, хоть сдохну! Пусть совестно Кузьке будет всю жизнь!» — ворчал про себя Иванка. «Господи, хоть бы Первушка попался! Ходит же он по улицам, не сидит все дни дома!» — такие мысли не покидали Иванку.

Несколько дней он устраивался работать — колоть дрова, раздувать горна в кузнице, но никто не решался его держать безъявочно, и, отоспавшись ночь, две, отогревшись, он уходил снова бродяжить по улицам…

И вот как-то раз возле торга из царева кабака, шатаючись, вышел навстречу Иванке так долго разыскиваемый высокий и статный красавец с русой курчавой бородкой, но возмужалый, раздавшийся вширь — Первушка!.. Он был в новой шубе, в высокой собольей шапке, счастливый, богатый…

Иванка кинулся опрометью к нему, не в силах вымолвить слова и обалдев от радости встречи.

— Ты… ты!.. — сорвалось с его языка.

— Я-то я, а ты, малый, лишнего выпил, что ли? — отозвался красавец, и тут, вблизи, Иванка увидел, что он ошибся: хоть парень и был похож на Первушку лицом и статью, но это был не Первушка, а скоморох и медведчик Гурка Кострома, в прошедшем году проходивший по Пскову с ученым зверем…

— Обознался я… — вдруг весь осунувшись, глухо ответил Иванка дрогнувшим голосом.

В его словах прозвучало отчаяние…

— А может, не обознался — кого тебе надобно?

— За брата я принял тебя… По Москве ищу брата, — сказал Иванка, и невольная слеза застелила его взор.

— Москва велика! И год так проходишь! — ласково взглянув, усмехнулся медведчик. — А где живешь?

— Нигде… По корчмам да с нищею братией…

— Ин пройдешь со мной недалечко, спытаем судьбы. Нашему брату спасенье в Москве одно: у боярина Никиты Романова. — И, понизив голос, Гурка признался: — У нас и безъявочных держат — пойди найди! Боярин наш дядя царю, к нам и сыск не вхож, — пояснил он. — Самый набольший боярин Никита Иваныч.

— Ой ли! — радостно воскликнул Иванка. — Стало, и Первушка у вас! Он отписал, что у набольшего боярина.

— Идем, спытаем. Сулить не стану, а может, удача будет… Как его звать, говоришь?

— Первой, Первунька…

— Троих таких знаю: Первунька Козел, Первунька Бадья да Первунька Ситкин, — сказал Гурка. — У самого у меня брат был Первушка, да тоже не знаю, где ныне… Вас что же, братьев-то, двое?

— Не-е, трое: я, да Первушка, да Федька…

— А Федька где ж ныне? — оживленно, с каким-то особенным любопытством спросил скоморох.

— Федька? С бачкой: он младший, — сказал Иванка и вслед за приветливым скоморохом пошел во двор к боярину Романову…

В боярском дворе нескончаемые тянулись службы. Это была целая вотчина, с пустырями и пашнями, с корчмами, улицами и переулками… Здесь жило столько народу, что заселило бы целый большой посад. Казанские и астраханские татары, литва, донцы, запорожские черкасы, грузины — темный торговый, разбойный удалый люд изо всех краев, городов и уездов. Оружейники, рукавишники, шапошники, сапожники, квасники, брадобреи, золотники[171], егеря, псари, конюхи.

Сколько беглых крестьян нашло себе приют в поместьях и вотчинах Романова! Сколько посадских скрылось к нему от правежа и, заложась за него, спаслось от позора и разорения! К царскому дяде бежали и царские «черные люди», и помещичьи или монастырские крестьяне, и холопы… Сколько их укрылось тут и жило на этом дворе перед тем, как бежать в вольные украины, в Запорожье, на Дон или на Волгу.

Боярина Никиту не любили приказные, терпеть не могли дворяне и ненавидели многие ближние царские бояре, зато простой народ видел в нем прибежище на последний конец, и беглецы избывали тут все свои беды, словно ушли за крепкий рубеж иного государства…

И в самом деле, еще недавно в боярских дворах были как бы особые княжества, но царю показалось, что иные из бояр взяли много излишней воли во вред государству, и он указал выдать беглых[172], переселить закладчиков на старые их посадские места и выставить к правежу недоимщиков. Боярские дворы и вотчины по Москве и в ее окрестностях вдруг запустели. На дворе Романова тоже приутихла шумная и разгульная жизнь, но еще отсиживались здесь многие, словно в крепости. Знали закладчики и беглецы, что сюда не посмеет ворваться сыск. Многие жили теперь здесь, уже не торгуя, не промышляя ничем, но надеясь на силу царского дяди, словно выжидая перемен, целыми днями толкуя о том, что жизнь стала трудна и что в новом году быть великому бунту… Они бездельно проживались, пропивались, играли в кости и в карты да безнаказно курили табак[173].

Воровато выбирались отсюда по утрам на промыслы и торга, а к ночи сползались в кучу…

Боярская челядь их не гнала со двора. Да и сам боярин делал вид, что не знает о том, сколько темного, беглого люда скрывается на его дворе. Это был молчаливый сговор боярина со своими холопами. И хотя беглецы давали немалый доход своим укрывателям — не только из прямой корысти держал их Никита Иванович Романов. Больше всего он хотел сохранить хоть в чем-то свою независимость от правителей государства.

Во двор к Романову часто ходили люди боярина князя Якова Куденетовича Черкасского[174] и тоже роптали и тоже грозили новым правителям бунтом и колебаньем всей Русской земли.

Иванка искал брата среди людей Романова и Черкасского. Встретив добрых полдюжины челядинцев, носивших имя Первой, Иванка пустился бродить по городу и толкался возле других боярских дворов, расспрашивая и вызнавая про брата. Это было теперь легче: люди Романова указывали ему дворы больших бояр.

— Да, может, братень твой и не в боярщине. Может быть, он в патриарших или монастырских людях, а то по торговому делу… — высказал предположение Гурка Кострома.

— Не-е, он писал «у набольшего боярина», — возразил Иванка, — уж он такой — он только к набольшему пойдет…

Несмотря на все неудачи, на голод и одиночество среди чужих людей, Иванка так и не шел к Кузе.

Гурка позвал его с собой скоморошить на святки, и вот Иванка пустился с медведчиком бродить по ближним к Москве посадам и селам.

Игра на гуслях Иванку занимала всегда. Он научился ей как-то походя, от одного из странников, стоявших у паперти Пароменской церкви. Гурка Кострома дал ему гусли. Старинные, черные, крытые лаком, отделанные рыбьим зубом. «В соляной бунт в дворянском дому мне попались. Сами поют!» — сказал Кострома.

Услышав, что иные считают самым большим боярином Бориса Ивановича Морозова, Иванка пошел по его дворам, но также не мог найти брата. Он побывал на его поташных майданах, на каменоломнях, в сукновальнях, но все впустую…

Из загородной усадьбы боярина Морозова, не найдя брата, Иванка по торгам возвращался на романовский двор. Народ слушал выкрики бирюча:

«Умножилось в людях пьянство и мятежное бесовское глумление и скоморошество с бесовскими играми… Многие люди, забыв бога и православную веру, тем прелестником, скоморохом последуют, на бесчинное их прельщение сходятся на позорище и на улицах и на полях богомерзких их всяких игр и бесовских скверных их песен слушают…»

Выкрикивал бирюч царский указ, заключавшийся так:

«Где объявятся домры, и сурны, и гудки, и гусли, и всякие гудебные бесовские сосуды… изломав, те бесовские игры жечь[175], а которые люди от того богомерзкого дела не отстанут, по нашему государеву указу тем людям чинить наказание — бить батоги».

— Уж к тому пришло, что за песни секчи! — ворчали в толпе.

«Беда на Гурку! — подумал Иванка прежде всего о друге. — Бежать, упредить поскорее — на сыск не наскочил бы!» И он пустился проталкиваться сквозь толпу… Народ тесно сбился, слушая новость. Время шло к масленице, когда скоморохи и их забавы были особенно в чести у народа, и царский указ лишал праздник привычных радостей. Это всех взволновало…

Выбраться из тесной толпы было не так легко…

Пока торговцы и покупатели, сбившись толпой, слушали бирюча, какой-то малый украл с ларя сапоги. Целая свора земских ярыжек бросилась усердно ловить всех молодых парней у Владимирских ворот[176].

— Стой, что в мешке? — крикнул один из них, схватив за плечо Иванку, которому только что удалось вырваться из толчеи.

— Тебе что за дело? — дерзко спросил Иванка.

— Кажи, коли спрашиваю! — Земский ощупал мешок, и хотя в нем явно были не сапоги, он вдруг разъярился: — Братцы, гляди, скоморох! Гусли хоронит!

— Вяжи его! — крикнул другой.

Иванка развернулся, дал ему в ухо так, что сыщик упал, и бросился наутек… За ним погнались… Мимо ехал мужик, провозивший на торг оглобли. Иванка схватил с саней тяжелую березовую дубину и стал обороняться. Дело было возле Лубянки. По улице шло много народу и ехало множество саней к торгу. Свалка среди улицы остановила движение. Народ встал стеной, перегородив улицу и подзадоривая Иванку. Иванка взмахивал оглоблей, не подпуская нападавших и не давая им забежать сзади.