Степан Злобин - Остров Буян Страница 53

— Кажи, коли спрашиваю! — Земский ощупал мешок, и хотя в нем явно были не сапоги, он вдруг разъярился: — Братцы, гляди, скоморох! Гусли хоронит!

— Вяжи его! — крикнул другой.

Иванка развернулся, дал ему в ухо так, что сыщик упал, и бросился наутек… За ним погнались… Мимо ехал мужик, провозивший на торг оглобли. Иванка схватил с саней тяжелую березовую дубину и стал обороняться. Дело было возле Лубянки. По улице шло много народу и ехало множество саней к торгу. Свалка среди улицы остановила движение. Народ встал стеной, перегородив улицу и подзадоривая Иванку. Иванка взмахивал оглоблей, не подпуская нападавших и не давая им забежать сзади.

— Один на четверых! Вот удалец!

— Дай им! — кричали из толпы. — Снеси по одной башке с каждого, да и ладно!

Земских ярыжек все не любили, и хоть никто не знал, из-за чего драка, но все ободряли Иванку…

Иванка удачно защищался от нападения. Один из ярыжек свалился под ударом оглобли, трое других попятились было в толпу, но в отступающих из толпы полетели снежки и комки навоза. Иванка в горячке тоже пустился преследовать их с дубинкой. Тогда они кинулись к проезжим саням и живо вооружились оглоблями.

— Кидай дубину — насмерть забьем! — крикнул один из них.

Сраженье стало неравным. Двое земских ярыжек обходили Иванку сзади. Оглобли свистели в воздухе, и толпа раздавалась, очищая шире место для драки.

— Побьют, кудрявый, беги! Тебя пропустим, а им заслоним дорогу! — крикнули из толпы за спиной Иванки.

— Я, дяденька, сроду не бегал от драки, — отозвался Иванка, в тот же миг отбивая удары двух противников.

— Романовски, выручай! Тут нашего бьют! — крикнул кто-то, и Иванка увидел двух человек со двора Романова, пытавшихся тоже схватить оглобли с саней у проезжего мужика.

Вдруг от Мясницкой[177] лихо примчалась гурьба конных боярских слуг. С гиком и свистом они плетьми разгоняли толпу и, даже не разузнав, в чем дело, окружили ярыжек вместе с Иванкой. Защищаясь от плети, Иванка бросил дубину, поднял руки над головой и вдруг обалдел.

— Первунька! — воскликнул он.

Сомнений не было. Это был брат — в том самом красивом наряде, которого он желал, говоря с отцом об уходе в Москву… И сам он стал еще красивей, чем прежде… Поднятая с плетью рука конника опустилась.

— Братко! — крикнул Первунька и спешился.

— Чуть не побили брат брата для встречи! — смеясь, говорили вокруг, когда они обнялись.

Тут же нашлась у Первунькиных товарищей заводная[178] лошадь, и Иванка вскочил в седло.

— Эй, лапотщик, не свались! — пошутили в толпе. — Чай, больше на козах езжал!..

— Ой ли! Глянь, как сижу! Поскачу, как татарин, — похвалился Иванка.

Иванка искал в толпе обоих своих товарищей со двора Романова. Он хотел перед ними покрасоваться в седле и поделиться радостью, но они вдруг словно бы провалились. Земские ярыжки тоже исчезли, словно им никогда не было дела до Иванкиных гуслей…

Когда вечером в день московского мятежа и страшного пожара Первушка добрался к боярину Милославскому и упал ему в ноги, моля спасти своего господина, боярин призвал его в уединенную комнату и говорил с ним, расспрашивая о том, как и куда скрылся Траханиотов. Он объяснил Первушке, что господина его не может спасти никто, даже сам государь. Самого же его за верность и преданность господину боярин оставил служить у себя.

— Будешь мне служить, как служил Петру, и пожалую, — пообещал боярин.

Первушка не жил с холопами в общей людской. В доме боярина у него была особая комнатушка, не богатая убранством, но чистая и опрятная, как и сам Первой…

— Полтора года живу. Боярин во всем мне верит и сам говорил, что, кабы ему не нужда в таком верном слуге, сделал бы он меня и приказным. Да что мне в приказе! И буду сидеть по конец живота, а тут и весело и удало… Больше всего люблю, когда скорым гонцом посылают с тайной вестью. Люблю скакать на коне! — сказал он Иванке.

Он расспрашивал брата о годах, прожитых в разлуке. Он впервые услышал сейчас о смерти матери, и на глазах Первушки блеснули слезы.

— Обедню заупокойную закажу в воскресенье, — сказал он.

Иванка пересказал ему всю жизнь до последних дней.

Когда Иванка сказал, что он нашел приют во дворе Никиты Романова, Первунька усмехнулся:

— На Варварке? Только им и осталось жаться. И Бутырскую и Измайловскую слободы государь взял у Романова…

— Плачут об этом, — сказал Иванка.

— Знамо! Да полно боярину Никите вольничать! Спеси посбили! А какого же знакомца ты встретил на боярском дворе?

— Скомороха, — просто признался Иванка.

— Тьфу! Срам-то! Государь велел скоморохам нигде не Сыть, а боярин государев у себя скоморохов безъявочно укрывает! — возмущенно воскликнул Первунька.

Иванка смолчал.

— Есть у меня при себе извет на псковского воеводу Собакина от всех псковитян посадских. Отдай тот извет боярину.

— Так у тебя тот посадский извет? — воскликнул Первой, словно ждал его долгое время. — К чему ж он написан?

— Помнишь Кузькина дядю Гаврилу? От него да еще от других посадских на воеводу и сына его…

— На Василья? — спросил, перебив Иванку, Первой.

— Ты знаешь его?

— Знавал… Озорник дворянин, — усмехнулся Первушка.

— Чистый вор и разбойник! — с жаром воскликнул Иванка. — Мучит людей, лавки грабит… Первунька, ты ныне же отдай поскорей челобитье боярину: всего Пскова посадские за тебя станут бога молить!.. Отдашь нынче?

— Нынче? — переспросил Первушка. — Нынче у нас с ним будут иные дела… Мало ли дел со всех концов государства! — спесиво сказал он. — Ныне четверг — у нас дела сибирских городов, в пятницу — московские, в субботу — архангельские и заонежские, а в понедельник — Новгородской чети. Тогда и отдать могу.

Иванка добавил:

— И подарят тебя всем городом, брат. Щедро подарят!

— Может, с тобой и денег послали? — оживился Первушка.

— Со мною — нет… Отняли у меня их дорогой… — потупясь, признался Иванка.

— А нет — так молчи. Не сули из чужой мошны, сули из своей. Давай уж, где там твой извет? — милостиво заключил Первушка.

Иванка вспорол полу и вынул извет. Первушка вдумчиво прочел его, но заговорил о другом.

— Зипун твой бросить пора, срам зипуном звать, — сказал он. — Экий ты взрос — больше меня ростом удался! — Первунька сложил и спрятал извет. — Да ладно, — закончил он, — сходи в мыльню, а после того мой кафтан возьми. Хватит у нас лишнего платья… Валенки дам тебе да порты… Всего вволю, а то братом тебя на людях совестно звать!..

Шли дни. Иванка жил у Первушки сытый, в тепле и довольстве.

В воскресенье Первушка сводил Иванку к обедне в собор Покрова-богородицы, куда приезжал молиться и царь с молодой царицей. Только царя на этот раз не было — он жил в Коломенском[179].

Богатство митрополичьей церковной службы, золотые ризы бесчисленных попов, пестрота женских шубок, платков, бархат, шелк и меха на пышных боярских одеждах, блеск бессчетных свечей, горевших вверху и внизу по всей церкви ярче, чем солнечный свет, самоцветные камни на драгоценных ризах икон — все это было невиданно; и казалось почти невозможным, что он, Иванка, живет среди этой сказки.

После обедни Первушка сводил его на карусели, потом в корчму, где бородатый и важный, как боярин, корчемщик согнал со стола для Первушки с Иванкой каких-то богато одетых людей.

Братья ели рыбный пирог, гуся, моченые яблоки, пили брагу и мед.

Когда Первушка подвыпил, он стал шуметь и смеяться, какие-то трое знакомцев, угождая ему, хохотали над каждым его словом…

— Вот так и живем в боярщине! — в самодовольной усмешке поджав губы, заметил Первушка, когда к ночи они возвращались домой.

Иванка видел, что боярская челядь царского тестя почитает Первушку, а некоторые из холопов прямо-таки раболепствуют перед ним. Они бы звали его и по отчеству, но он не хотел того сам.

— Что мне в бачкином имени! — пояснил он Иванке. — Свое имя неплохо… Смекай-ка: Пер-вой! То и есть: первой слуга первого боярина на Руси…

Когда прошел заветный день — понедельник, в который Первушка пообещал передать челобитье боярину, Иванка опять приступил к нему:

— Первушка, братко, родимый, спасибо тебе за кафтан, за валенки, за шубейку — за все, да я бы и без того обошелся, а главное дело — мирское: как псковских людей челобитье? Поспел ты его боярину нынче отдать?

— Вот тоже прилип со своим челобитьем! — нетерпеливо, с досадой отозвался Первушка. — Когда поспею, тогда и отдам. Сам знаю когда, не твоего ума мне указывать!

— Что ты, что ты, как мне указывать! Я лишь спрошаю, — скромно сказал Иванка. — Об людях забочусь, не об своей корысти.

— Вот то и беда, Иван, — возразил Первушка, — тебе б о своей корысти поболе мыслить. Иные и сами сумеют промыслить свои дела. Ты смекни, что затеяли над тобой: несмышленыша молодого послали в Москву к государю с изветом на воеводу. Невесть чего наплели на сильных людей, да сами не смеют подать — на отрока валят, а ты-то и прост и понес, не отрекся… А коли схватят, к расспросу поставят, на дыбу потянут — кого? Не Гаврилку с Томилкой — тебя, молодого дурня!