Леонид Андреев - Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910 Страница 55

Сближаются вокруг Царя Голода и Первого Рабочего.

Второй Рабочий. (мечтательно). А если… попробовать… зажечь землю мечтами?

Смех.

(Волнуясь и спеша, говорит.) Погодите. Есть другой царь, не Царь Голод. (Испугавшись.) Но я не знаю, как его зовут.

Смех.

Царь Голод (говорит покровительственно). Ты поэт, мой сын. Поэты же земли не зажигали никогда. И зажечь ее может только один могучий, один великий и всесильный Царь Голод. Слушайте меня, дети мои! (Опустив голову, говорит угрюмо и сильно.) Здесь ваш старик назвал меня лакеем. Я разгневался, ибо тяжко брошенное оскорбление, — но это правда. Да… я лакей. Я прислужник у сытых. Я наемный убийца в их руках, палач, казнящий только безвинных. О хитрый, о подлый человек, что сделал ты со мною? В какое позорище превратил ты мой великий, мой первозданный трон! (Говорит нежно, ласкающим голосом.) О дети, о милые дети мои! Посмотрите на лес, загляните в глубины рек, морей и болот, где еще царствую я беспредельно, — как там прекрасно! Все движется, все растет, одевается силой и красками, стремится стать радугой и божеством, — как там прекрасно! И там много трупов, но нет убитых, нет безвинно казненных — ибо я царь Справедливости в великом царстве моем! (Загорается гневом.) А здесь? О хитрый, о подлый человек! Ничтожный, сытый, сидит, распустивши слюни, и гоняет меня по свету, как бешеную, но послушную собаку. Царь Голод, туда! Царь Голод, сюда! Убей тех! Обессиль этих! Истреби младенцев и женщин! Отними красоту и мощь у прекрасного тела, и пусть над миром буду только я, сытый, ничтожный, дряблый. Мне не хочется есть, так засунь же мне в глотку баранью ногу, пропихни ее в мое толстое чрево! И я засовываю, засовываю — и салфеткой вытираю сальные губы!

Работающие хохочут, и Царь Голод вторит им гневно и продолжает.

Как смел ты извратить мою волю, о подлый, о хитрый человек! Голодные — со мною против сытых! Вернем человеку его мощь и красоту, бросим его снова в поток беспредельного движения! Со мною, голодные! (Мечется по кругу.) Кто сказал, что вы слабы? Вы сила земли. Разве ты слаб? (Ошибаясь, схватывает за плечо старика, и тот шатается бессильно.) Да, я ошибся. Ты слаб. А ты, а ты, мой друг? (Хватает за руку Первого Рабочего, любуется им.) Разве это не сила? Разве это не красота? Посмотрите на него. На эти мышцы, на эту грудь! Милый сын мой, ты достоин быть царем, а ты только раб. Дай твою руку, я поцелую ее. (Порывисто бросается на колени и целует тяжелую, вялую руку.)

Первый рабочий. Я ничего не понимаю.

Голоса. У них оружие!

— У них пушки, отлитые нами!

— У них инженеры.

— Ученые.

— У них власть, и сила, и ум!

Царь Голод прислушивается, вытянув шею.

— У них машины!

— Страшные машины!

— Мудрые машины!

Царь Голод (топнув ногою, кричит гневно). Так уничтожьте их! Я ненавижу машины! Они лгут, они обманывают, они порабощают вас. Разбейте их.

Голоса. У них пушки!

Царь Голод. Так отнимите их!

Первый рабочий. А кто будет управлять? Мы не умеем, царь!

Царь Голод (полный бешеного гнева, вдруг кричит властно, в безумии).

Молчите! (И когда все стихает, он говорит напряженно сквозь зубы, еле сдерживая клокочущий гнев.) Безумцы! Пушки нужны им, а не вам. Отнимите их только, и они станут бессильны и кротки, как домашние животные, они будут плакать и молить вас о пощаде.

Голоса. Это правда.

Царь Голод. Отнимите пушки — и к вам на службу придут инженеры и ученые, и вы станете господами земли!

Голоса. Это правда!

— Нет, это ложь. Братья, готовится новое предательство!

— Нет, это правда.

Царь Голод. К бунту, дети мои! На улицы! Ломайте машины, режьте ремни, заливайте котлы — на улицы! К бунту, дети мои! Вас зовет великий и несчастный Царь!

Голоса. На улицы!

— Мы боимся!

— Нас убьют!

— На улицы!

— Так жить нельзя. Долой трусов!

— Ломайте машины!

— Мы боимся!

— Боимся!

— Пощади нас, Царь Голод. Мы так боимся!

Царь Голод (властным движением руки восстанавливает тишину и, весь озаренный красным отсветом горна, говорит с холодной и безнадежной свирепостью). Вы боитесь, дети? Пусть так. Но послушайте же меня, трусы. Не с пальмовой ветвью мира пришел я к вам, — я к вам прислан для убийства. Вы не хотите остановить машин — тогда остановлю их я. Вы не хотите бросить работу, тогда заставлю бросить я. И я пойду отсюда за вами — я ворвусь в ваши жилища, я передушу ваших младенцев, я выжму последнее молоко из грудей ваших жен и матерей — и убью их. И над их трупами вы заплачете горькими слезами! (Кричит свирепо.) Смерть! Сюда!

Среди молчания, в жуткой тишине, трижды раздается хриплый звук рога, сперва дальше, потом все ближе и ближе. Тухнут, точно залитые мраком, дальние горны, и позади рабочих, в углу, встает что-то огромное, черное, бесформенное.

Это ты, Смерть?

Молчание и сухой, недовольный ответ:

— Да — это я.

Работающие робко жмутся друг к другу, освобождая угол, в котором черным и бесформенным пятном возвышается Смерть.

Царь Голод. Вы слышали? Она уже здесь. Она уже стоит над вами и ждет послушно. Одно движение, один лишь знак — и черною тучею она ринется на ваши дома, безжалостная, и изобьет ваших жен и детей. Вы знаете, что это значит, когда по темным улицам длинною вереницею несут гробы — маленькие гробики — крошечные гробики — деревянные тихие колыбельки?

Суровое молчание.

Решайте же, трусы: для кого смерть, для кого гибель? Для вас или для детей ваших? Скорее. Она ждет.

Молчание.

Первый Рабочий (решительно). Для нас.

Второй Рабочий. Для нас, для нас!

Многочисленные суровые, покорные, восторженные голоса.

— Для нас! Для нас! Бери нас, Смерть. Победа или Смерть! Смерть!

С криком бросаются к ногам неподвижной Смерти. И, озаренный красным светом горна, охватив голову руками, громко, в безумном отчаянии и восторге рыдает Царь Голод.

Опускается занавес.

Картина вторая

Царь Голод призывает к бунту голодную чернь

Ночь.

Подобие черной, плоской, уходящей ввысь стены. На самом верху ее, видимые только на две трети, несколько очень больших окон с зеркальными стеклами. Окна очень ярко освещены — там происходит бал. Сквозь полупрозрачные гардины и сетку тропических растений видно неопределенное движение; иногда танцующая пара проносится близко, и тогда на мгновение мелькает черный костюм мужчины, белое платье и белые голые плечи женщины. С редкими перерывами играет красивая нежная музыка; и только раз, на короткое время, она играет тот мотив, что играется на Балу у Человека. Случается раз или два во время картины, что кто-нибудь очень красивый подходит к окну и неопределенно смотрит в темноту улицы; или молодая, красивая, влюбленная пара скрывается за гардины и предается нежным, быстролетным ласкам.

Внизу стены — видимое в разрезе подвальное помещение дома. Сводчатые потолки очень низки, и, точно раздавленное огромной тяжестью дома, помещение имеет форму сплюснутого полуовала. Походит немного на сплюснутое тяжестью камня жерло большой печи. Освещено оно несколькими висячими лампами, в общем, свет слабее, чем в верхних господских окнах, но достаточно ярок, чтобы с полною ясностью можно было рассмотреть все, находящееся внутри.

В углах помещения и на дальнем конце его валяется всякая рухлядь: пустые, полурассыпавшиеся бочки без обручей, какие-то доски, деревянные козлы и т. п. — по-видимому, для жилья оно не служит. Посредине длинный стол, и за ним, на бочонках и досках, но в строгом и чинном порядке, сидят собравшиеся представители голодной черни и с несколько зловещей точностью пародируют настоящее деловое заседание. Есть чернильница и звонок, и даже Председатель, который, пошатываясь, сидит на высоком бочонке.

Всего собралось человек двадцать. Это уличные дешевые проститутки, хулиганы и их подруги, сутенеры, мелкие воры, убийцы, нищие, калеки и другие отбросы большого города, все самое ужасное, что может дать нищета, порок, преступление и вечный, неутолимый душевный голод. Только у двух-трех, в том числе у одной девочки, их лица и костюм походят на обыкновенные человеческие лица и платья; остальные — сплошное дикое и злое уродство, только смутно напоминающее человека. Почти полное отсутствие лба, уродливое развитие черепа, широкие челюсти, что-то скотское или звериное в походке и движениях делает их существами как бы совсем особой расы. Одеты фантастически и грязно, и только сутенеры щеголяют нелепо-франтовскими нарядами, пестрыми галстуками и даже тщательно расчесанными проборами на головах микроцефалов. Некоторые лица очень темны; другие очень красны; и есть несколько зловещих лиц, бледных смертельно, совершенно белых, с яркими пятнами румянца на скулах.