Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4) Страница 59

- Вот - помер, - тихо сказала она и тотчас же заговорила громко, угрюмо:

- Двадцать девять лет. Шесть просидел в тюрьме. С семнадцати лет начал. Шпионишка послали провожать, вон - ползет!

Она кивнула на панель.

- Брось, Таисья Романовна, - хрипло сказал человек с палкой.

Самгин искоса взглянул на панель, но не мог определить, кто там шпион.

- Это - мать? - спросил он, указав глазами на старуху.

- Квартирная хозяйка. У него родных - никого нет. Кроме вот этих.

И, взглянув на провожатых через плечо, спросила:

- Почему вас не видно?

Самгин сказал, что вечером придет, и пошел прочь.

"За внешней грубостью - добрая, мягкая душа. Тип Тани Куликовой, Любаши Сомовой, Анфимьевны. Тип человека, который чувствует себя созданным для того, чтоб служить, - определял он, поспешно шагая и невольно оглядываясь: провожает его какой-нибудь субъект? - Служить - все равно кому. Митрофанов тоже человек этой категории. Не изжито древнее, рабское, христианское. Исааки, как говорил отец..."

Было немножко досадно, что приходится ставить Таисью в ряд таких мелких людей, но в то же время [это] укрепляло его желание извлечь ее из среды, куда она случайно попала. Он шел, поеживаясь от холода, и скандировал Некрасова:

Когда из мрака заблужденья

Горячим словом убежденья

Я душу падшую извлек...

"Да, необходимо говорить с нею решительно..." Вечером он все-таки не очень охотно шагал к Дронову,-смущала возможность встречи с Тагильским. Он не мог забыть, что, увидав Тагильского у Дронова, постыдно испугался чего-то и несколько отвратительных секунд соображал: подойти к Тагильскому или не нужно? Но Тагильский сам подошел, кругленький, щеголевато одетый, с добродушной усмешкой на красной роже.

- Содом и Гоморра! - дурашливо поздоровался он, встряхнув руку Самгина, заглядывая под очки его. Настроенный весело, он в пять минут сообщил, что из прокуратуры его "попросили уйти" и что он теперь "свободный мальчик".

- Конституция замечательно успешно способствует росту банков, так я, в качестве любителя фокусов экономики, сочиняю разные доклады о перспективах и возможностях. Банки растут, как чирьи, сиречь - фурункулы.

Веселое его лицо, шутливый тон, несколько успокоив тревогу Самгина, все же не поколебали его убеждения, что Тагильский - человек темный, опасный.

"В деле Марины он обыграл меня, - угрюмо подумал Клим Иванович. Обыграл".

К Дронову он пошел нарочно пораньше, надеясь застать Таисью одну, но там уже сидели за столом Хотяинцев и Говорков один против другого и наполняли комнату рычанием и визгом.

- Перестаньте защищать злостных банкротов, - гремел Хотяинцев, положив локти на стол и упираясь в него. - Партию вашу смазал дегтем Азеф, ее прикончили ликвидаторы группы "Почин" Авксентьев, Бунаков, Степа Слетов, бывший мой приятель и сожитель в ссылке, хороший парень, но не политик, а наивнейший романтик. Вон Егор Сазонов застрелился от стыда за вождей.

Ревущим голосом своим землемер владел очень легко, говорил он, точно читал, и сквозь его бас реплики, выкрики студента были не слышны. Первый раз Клим Иванович мог рассмотреть лица этих людей: у Хотяинцева лицо костлявое, длинное, некрасиво перерезано зубастым ртом, изрыто оспой, усеяно неряшливыми кустиками белобрысых волос, клочья таких же бесцветных волос встрепанно покрывали его череп, вытянутый вверх, похожий на дыню. Он сам называл себя человеком "неблагоустроенным", но Eго лицо освещали очень красивые большие глаза синеватого цвета с неопределимой усмешечкой в глубине их. Говорков - среднего роста, стройный, смуглолицый, черноглазый, с толстыми усами и квадратной бородкой, темные, бритые щеки его нервно дрожат, говорит он высоким голосом, крикливо и как бы откусывая слова, курчавые волосы его лежат на голове гладко, поблескивают, как шелк, и в них немало седых. Он был преподавателем физики где-то в провинции и владельцем небольшой типографии, которой печаталась местная газета. В конце седьмого года газету закрыли, Говорков был арестован, но вскоре освобожден с "лишением права заниматься педагогической деятельностью". Он приехал в Петербург хлопотать о восстановлении его права учить, нашел работу в Думе и хотя прекратил хлопоты, но жаловался:

- Подумайте, как это варварски бессмысленно - отнять у человека право заниматься его любимым делом, лишить его жизнь смысла!

Нервный, вспыльчивый, он, подскакивая на стуле, кричал:

- Ложь! Сазонов застрелился не потому...

- Мне нужно бы поговорить с вами, - вполголоса сказал Самгин Таисье, она посмотрела на него очень пристально и ответила:

- Хорошо. Вот послушаю, как они...

- Я деревню знаю, знаю, что говорили ваши на выборах в Думу,-оглушительно гремел Хотяинцев;-Вы соображаете, почему у -вас оказалось так много попов? Ага!

Тут явились Дронов и Шемякин, оба выпивши, и, как всегда, прокричали новости: министр Кассо разгромил московский университет, есть намерение изгнать из петербургского четыреста человек студентов, из варшавского полтораста.

Хотяинцев, закусив длинные губы так, что подбородок высунулся -вперед и серое лицо его сморщилось, точно лицо старика, выслушал новости, шумно вздохнул и сказал мрачно:

- Ты, Ванечка, радуешься, как пожарный, который давно не гасил огня... Ей-богу!

-Молчи, мордвин! - кричал Дронов.- А - итало-турецкой войны - не хотите? Хо-хо-о! Все - на пользу... Итальянцы у нас больше хлеба купят...

Шемякин поставил пред Тосей большую коробку конфект и, наклонясь к лицу женщины, что-то сказал, - она отрицательно качнула головой.

- Нет, вы обратите внимание, - ревел Хотяинцев, взмахивая руками, точно утопающий. - В армии у нас командуют остзейские бароны Ренненкампфы, Штакель-берги, и везде сколько угодно этих бергов, кампфов. В средней школе - чехи. Донской уголь - французы завоевали. Теперь вот бессарабец-царанин пошел на нас: Кассо, Пуришкевич, Крушеван, Крупенский и - чорт их сосчитает! А мы, русские, - чего делаем? Лапти плетем, а?

- А вы - русский? - ядовито спросил Говорков.

- Я? - Хотяинцев удивленно посмотрел на него и обратился к Дронову: Ваня, скажи ему, что Мордвин - псевдоним мой. Деточка, - жалобно глядя на Говоркова, продолжал он. - Русский я, русский, сын сельского учителя, внук попа.

Самгин, искоса следя за Шемякиным и Таисьей, думал:

"Продаст ее Дронов этому болвану".

Один за другим являлись люди, и каждый из них, как пчела взятку, приносил какую-нибудь новость: анекдот, факт, сплетню. Анекдоты отлично рассказывал только что исключенный студент Ерухимович, внук еврея-кантониста, юноша настолько волосатый, что, казалось, ему не меньше тридцати лет. В шапке черных и, должно быть, жестких волос с густосиними щеками и широкой синей полосой на месте усов, которые как бы заменялись толстыми бровями, он смотрел из-под нахмуренных бровей мрачно, тяжело вздыхал, его толстые яркокрасные [губы] смачно чмокали, и, спрятав руки за спину, не улыбаясь, звонким, но комически унылым голосом он рассказывал:

"Шли по Невскому два обывателя, и один другому сказал:

- Эх, дурак!

Подошел к ним полицейский:

- Пожалуйте в участок.

- За что?

- За оскорбление его величества.

- Да - ты, брат, с ума сошел? Это я приятеля обругал!

- Прошу не сопротивляться. Всем известно, кто у нас дурак!"

Это очень утешало людей, они охотно смеялись, просили:

- Ну, еще, Ерухимович! Еще, пожалуйста! Ax-как талантливо!

Ерухимович смотрел на всех неподвижным взглядом каменных глаз и рассказывал еще.

Самгину все анекдоты казались одинаково глупыми. Он видел, что сегодня ему не удастся побеседовать с Таисьей, и хотел уйти, но его заинтересовала речь Розы Грейман. Роза только что пришла и, должно быть, тоже принесла какую-то новость, встреченную недоверчиво. Сидя на стуле боком к его спинке, держась за нее одной рукой, а пальцем другой грозя Хотяинцеву и Говоркову, она говорила:

- Вы-как гимназисты. Вам кажется, что вы сделали революцию, получили эту смешную вашу Думу и - уже взрослые люди, уже европейцы, уже можете сжечь учебники, чтоб забыть, чему учились?

- Бей, Роза! -с натугой кричал Дронов, согнувшись, вытаскивая из бутылки пробку. - Бей, чтоб не зазнавались!

Она не требовала поощрений, ее не сильный, тонкий, но горячий голосок ввинчивался в шум, точно буравчик, и ворчливые, вполголоса, реплики Хотяинцева не заглушали его.

- Вы думаете: если вас не повесили, так вы победили? Да?

- Что вы хотите сказать? - закричал Говорков. Шемякин взглянул на него и болезненно сморщил свое лицо, похожее на огромное румяное яблоко.

- Вы возвращаетесь к самодовольству старых народников,- говорила Роза. - Воображаете себя своеобразной страной, которая живет по своим каким-то законам.

- Ну-у, это неверно, - сказал Хотяинцев с явным сожалением.

- Неверно? Нет, верно. До пятого года - даже начиная с восьмидесятых вы больше обращали внимания на жизнь Европы и вообще мира. Теперь вас Европа и внешняя политика правительства не интересует. А это - преступная политика, преступная по ее глупости. Что значит посылка солдат в Персию? И темные затеи на Балканах?