Марк Поповский - Семидесятые (Записки максималиста) Страница 6

На том мы и распрощались с беднягой Владимиром Михайловичем, человеком хорошим, добрым и честным. На чьей-то панихиде мы еще встретимся?

"Вечерняя Москва" отказалась дать некролог по поводу смерти Померанцева. Главный редактор Индурский посоветовался в верхах и там сказали, что в день открытия партийного съезда нельзя пятнать газету некрологами.

Утром, 30 марта, был у инспектора медицинского отдела МВД Евгении Карловны Шах. Снова толковали о здоровьи Галанскова. Его из больницы отправили обратно в лагерь, хотя сам врач сказал сестре Галанскова, что состояние больного тяжелое и радикальную помощь ему может дать только операция. Е. К. Шах подала мне бумажку, помеченную 25 марта. Зам. нач. Потьменских (Мордовских) лагерей сообщает нач. мед. отдела МВД, что Галансков отказывается от хирургического вмешательства, опасаясь тяжести операции.

Снова твержу, что он не хочет оперироваться в дрянной больничке, где лежит, но согласился ехать в Ленинград. В ответ - истеричный крик: "Мы не станем их развозить по стране, на это и денег нет. Если бы Вы знали, за кого заступаетесь, - давно отступились бы от него!"

4 апреля

Газета "Эдази" (Тарту) возвращает мне очерк о хирурге Арнольде Сеппо. Чиновник "объясняет": "Персональный вопрос о Сеппо несколько раз стоял на повестке дня в партбюро университета. Окончилось это дело его исключением из рядов партии... Согласитесь, что тартусцам сейчас трудно было бы воспринять очерк о нем так, как это Вами написано..."

6 апреля

Директор института русского языка АН СССР Филин сказал своим сотрудникам, что те, кто когда-либо выражал недовольство линией партии (подписывали письма), должны публично покаяться, иначе им не позволят защищать диссертации, их не будут переаттестовывать и пускать за границу.

14 апреля

Вернулся из Тамбова, где за четыре дня опросил 12 человек о жизни в этом городе (1944-1946 гг.) Войно-Ясенецкого. Беседовал и с верующими, с деятелями церкви, и со здешними медиками. Рассказ бывшего начальника Тамбовского Облздрава Артема Сергеевича Гаспаряна обнажил ту двойную игру, которую Сталин вел с церковью в годы войны. С одной стороны, наркомздрав Третьяков звонил Гаспаряну, чтобы тот наилучшим образом принял хирурга-архиерея Войно-Ясенецкого и организовал ему быт. А с другой - из Обкома звонят Облздраву: "Что там за поп приехал, и почему вы ему особое питание устраиваете?" Особенно эффектен эпизод, когда на совещание хирургов входит в рясе с крестом Войно-Ясенецкий и садится в первом ряду. Председательствующий, полковник м/с, нач. МЭП Савонько знает, что по программе конференции предстоит доклад проф. В-Я.; и так как проф. пришел с крестом и в рясе, Савонько шепчет Гаспаряну: "Доклад надо снять". Между ними в президиуме начинается легкая "война", в результате Гаспарян берет слово и объявляет доклад В-Я. А через час после великолепного доклада, вызвавшего аплодисменты, облздрава вызывают в Обком: "Что вы там за контрреволюцию разводите?" Спасает Гаспаряна от исключения из партии только телеграмма Сталина, который приветствует Войно-Ясенецкого с присуждением Сталинской премии.

18 апреля

Христос воскрес! Сегодня пасхальное воскресенье. Если даже правы те, кто утверждает, что никакого Христа не существовало, то нельзя не признать, что перед нами восхитительная сказка, поэтическая и благородная. А философия Евангелия - вершина нравственной мудрости. За две тысячи лет мир ничего не придумал выше в плане нравственности и теории общежития.Утром с семьей С. гуляли по окрестностям. Вышли в лес, к Москве-реке. Солнце, бодрящий весенний воздух, беготня и смех детей (у С. их двое). Одна беда: куда ни пойдешь - везде высокие дощатые заборы правительственных дач. Господ еще нет, они приедут летом, но лакеи уже тут. Один такой лакей с револьвером на поясе пытался задержать нас, когда мы шли вдоль берега к Троице-Лыковской церкви (ее золотой купол был нашим маяком во время прогулки). "Здесь нельзя ходить!" Мы не вступили на территорию дачи (помилуй, Бог!), но даже и рядом проходить нельзя, ведь у господ здесь своя купальня, своя лодочная станция.

За рекой - Серебряный Бор, место отдыха масс. Но те, что за забором, с массами смешиваться не любят.

20 апреля

Получил вести, что Солженицын много работает. Его роман "Август 14-го" разослан первочитателям со специальным письменным предуведомлением автора, в котором Солженицын просит никому не давать читать рукопись и запрещает ее копировать и передавать в Самиздат. По замечаниям первочитателей он уже переработал десять глав. Такое трудолюбие и отзывчивость на взгляды читателей весьма привлекательны. К сожалению, Александр Исаевич не всегда радует своим поведением и взглядами. Религиозный писатель А. Э. Краснов-Левитин, человек, отсидевший за свои религиозные убеждения многие годы в лагерях и тюрьмах, рассказывает. Он пришел просить А. И., чтобы тот выступил с письмом в защиту недавно арестованного "за политику" Буковского. Солженицын ответил, что считает писание писем делом, не достигающим цели. Его письмо, озаглавленное "Так мы живем", сыграло свою роль в освобождении из психушки Жореса Медведева. Но, подписывая все новые и новые письма, человек приводит свое имя к полной инфляции. "А Сахаров?!" - воскликнул Краснов-Левитин. И услышал спокойный голос А. И.: "Подпись Сахарова уже давно ничего в общественном смысле не весит". О себе А. И. сказал без лишней скромности, что его дело "на века". И вообще выразился в том смысле, что люди индивидуального творчества создают более долговечные ценности, нежели те, кто пытается действовать скопом.

21 апреля

Из шуток нового времени: "Что лучше, иметь близких родственников на Дальнем Востоке или дальних родственников на Ближнем?"

Провинциальный хирург, бывавший у меня в доме, прислал мне подарок два тома Гамсуна, сборник рассказов Камю и книжечку Моруа "Париж". Почему он может приобрести эти книги в Караганде, а я не могу достать их в столице? Торговля книгами, как и торговля другими товарами, давно превратилась в фикцию. Торговли нет, есть распределение. На прилавках магазинов - мусор, который никому не нужен. Всякая же хорошая книга либо продается из-под полы спекулянтами, либо распределяется среди высокопоставленных чиновников посредством специальных бланков-заказов.

26 апреля

Моя коллега, женщина лет сорока, жалуется на 18-летнего сына, студента. Парень по отцу - еврей (по паспорту русский). Все его мысли вот уже три года сосредоточены на отъезде в Израиль, учит иврит. Мать без ума любит сына, кроме того, он единственный внук у трех или четырех бабушек и любимый племянник многих теток. Мать расспрашивала меня, насколько реален выпуск такого юноши за границу. Я сказал ей, что она имеет право не дать согласия на его выезд. Но она сказала, что не может отказать в согласии, т. к. не знает, где он будет счастливее. А вдруг - там...

Эта проблема - выезд части евреев в Израиль - обернется трагедией еще для многих семей. Семьи раскалываются не только по национальному признаку, но и просто по складу характера, по строю души.

27 апреля

Дал редакторше ответы на полсотни вопросов цензора. Редакторша отправилась "туда" и вернулась грустная. У цензора есть еще вопросы. Почему же он не дал их с самого начала? Они носят политический характер, а о таких вопросах цензор докладывает начальству, а не редактору. Напряженно думаю, какая еще осталась "крамола" в моей несчастной книжке, из которой редактор выдрала, кажется, абсолютно все (нет, не протестующие!) мысли-сомнения, мысли-недоумения и вообще мысли.

28 апреля

Встреча с акад. Леонтовичем Михаилом Александровичем. Вовек не видать бы мне этого знаменитого физика (в Большой Советской Энциклопедии о нем понаписано строк 25, с портретом), если бы не познакомила нас инспектор медотдела МВД Шах. Осердясь на меня за мои хлопоты о заключенном Галанскове, ткнула она пальцем в "Дело" и заорала: "Вот еще один лезет не в свое дело!" Это было письмо академика Леонтовича министру внутренних дел. Ответ академику, составленный все той же Шах, гласил, что у Галанскова ремиссия и он выписан на работу. Еще одна ложь. Не добившись ничего от мадам Шах, решил я познакомиться со своим товарищем по несчастью, позвонил Леонтовичу. Он пригласил приехать к нему домой. Дом неподалеку от института им. Курчатова, один из тех добротных "академических", какие строили при Сталине для высокопоставленных технократов. Просторная, но какая-то запущенная, лишенная женского присмотра квартира. Мебель громоздкая и обшарпанная, которая считалась очень модной в 40-х годах. Окна без занавесей. Старая обувь валяется в кабинете академика и в прихожей. Лыжи, рюкзаки. Обстановка удивительно простая. Сам - худой, спортивного вида (я бы сказал - предельно узкий, в фигуральном смысле слова) человек. Принял любезно, живо беседовал, очень прост, демократичен. Простая домашняя, без претензий, одежда. Речь очень ясная, точная. Весь без какой-либо аффектации. Договорились идти вместе к министру и просить, чтобы Галанскова все-таки прооперировали. Потом заговорили о судьбах науки. Он рассказал, как пытались повторить лысенковскую сессию в 1949 году в физике. Все шло к разгрому физики на идеологической основе. Д-р Штамм позвонил Берии, и тот сказал "Отставить, это мешает решению проблемы", и физики были спасены от идеологической чистки. "Проблема" касалась атомной бомбы и других атомных дел. Но самая интересная для меня часть разговора относилась к Сергею Ивановичу Вавилову. Леонтович с ним дружил. С. И. рассказал о своих разысканиях о Лавуазье. Оказывается, к Лавуазье как директору Парижской Академии наук несколько раз попадали работы по химии и физике, написанные неким доктором Маратом. Статьи были, по словам С. И., "патологические", т. е. завиральные, и Лавуазье их со всей твердостью ученого изничтожал. Когда же совершилась Великая революция, неудачливый химик, но радикальный революционер Марат припомнил откупщику Лавуазье свой бывший позор. Сергей Иванович говорил Леонтовичу, что видит аналогию этой истории в судьбе своего брата. Роль Марата сыграл на этот раз Лысенко.