Владимир Кожевников - Забытый - Москва Страница 60

- Высота стен? Ворота какие?

- Стены сажени в три, башни в пять. Ворота обычные, дубовые, железом обиты. Изнутри закладываются на два бревна, одно снизу, у земли, другое на уровне плеча. Открыть можно в момент, только бревна мощны, браться надо не меньше чем впятером. Я сам видел, как стражники вечером верхнее бревно закладывали. Вшестером!

- А подобраться изнутри к каким воротам легче?

- К напольным, конечно. Там по дороге лавчонок всяких, закуточков...

- А снаружи?

- Снаружи тоже. Посад же. Дома, заборы.

- Та-ак... А от Зубцова до Ржевы как далеко?

- Верст пятнадцать.

- Всего?!

- Не больше.

- Так-так-та-а-ак! Ну что ж... Назад не возвращайтесь. Будете проводниками.

* * *

Дальше все покатилось очень быстро и как будто независимо ни от чего. Когда дела начинали складываться именно так, Бобер успокаивался и практически переставал задумываться над ближайшими планами, уверенный, что они пойдут (до определенного момента) по намеченной дороге, и к какому-то времени произойдет то-то и то-то, и сложится именно так, а не иначе. Откуда бралась эта уверенность, он бы не смог никому объяснить, но когда она возникала, все всегда выходило, как он задумывал, он к этому привык и не пытался копаться в причинах. Достаточно было того, что это происходило. Теперь это произошло, и он перестал следить за отрядом и за походом. Он следил только за Владимиром, и то не из необходимости (хотя и понимал, что это необходимо), а из легкого любопытства и из-за приятных воспоминаний, возникавших при наблюдении мальчика.

Он вспоминал свой первый поход. Неизвестность, страх, желание узнать, приобщиться к этому жуткому и притягивающему действу, называемому войной. И выглядеть спокойным, уверенным, как они все, кто шел в поход в пятый, седьмой, а кто и двадцатый раз. Постоянная неуверенность, беспокойство: так ли ты все делаешь, не выглядит ли это смешно или, хуже того, жалко.

И грязь, духота, изнурительные часы чавканья по болоту, усталость, тяжелая, как камень на шее, и бесконечная, как болото. Редкие блаженные минуты у костра после ужина и ужасные минуты пробуждения с одной мыслью: опять! И комары!

Сейчас, разумеется, комаров не было. Так же как и грязи, и духоты. Был мозглый, пронизывающий, даже с сыростью, холод, какой бывает от сильного ветра при малом морозе.

Ветер дул спереди, чуть вразрез, в левый глаз, швырялся мелкой колючей крупой. Кони с наветренной стороны покрывались белой коростой, недовольно отворачивались от ветра. Дорогу приходилось пробивать в изрядных сугробах. Хотя для саней проблем не было, после тысячи копыт путь становился гладок, передовые кони проваливались по колено, а то и по брюхо, быстро утомлялись, их приходилось то и дело менять. Это приводило к толчее и задержкам. Светлого времени было мало, а тучи и буран съедали и его, потому за день проходили всего верст двадцать.

И тут Бобер сознательно ничего не делал для ускорения похода (хотя мог бы!), давая Владимиру до конца прочувствовать все прелести черной ратной работы. Правда, и объективно спешить было нельзя. Не только для того, чтобы сохранить в хорошей форме коней, главное - чтобы осторожно и незаметно подобраться к Зубцову, занявшему в задумке Дмитрия неожиданно главное место.

Когда он узнал, как близок Зубцов к Ржеве, в голове его вяло и без особой охоты кружившиеся наметки операции сразу вдруг связались и слились в короткую и простую формулу.

Только к формуле этой сбоку цеплялась совершенно посторонняя, но веселая, задиристая и в общем-то очень детская мыслишка, которой он в конце концов поделился с монахом. Тот заржал, как жеребец, шарахнул кулаком по луке седла:

- А что?! Очень даже интересная штука! И я разомнусь, члены свои убогие расправлю! Главное - очень воспитательная! Аах-ха-ха!

- Ну чего ты ржешь-то?! Жеребец!

- А я тот городишко вспомнил! С нужником. Как его? Городло, кажись.

- Да? А у тебя пенная трава с собой?

- Это зачем?!

- Ну... вдруг молодого князя отмывать придется.

- Аах-ха-ха! Нет, не должно!

* * *

За один переход до Зубцова воевода Константин, получив самые подробные инструкции, принял на себя командование отрядом. Князь Владимир, Бобер, монах и один из проводников, Глеб, сопровождаемые двадцатью всадниками, взятыми только для того, чтобы торить дорогу, в санях уехали вперед к Зубцову. С этого момента благодушные наблюдения для Бобра закончились. Наступил жесткий, по минутам просчитанный, не допускающий никаких сбоев и отклонений режим выполнения задуманного. Это хорошо знал монах, замолчавший и насторожившийся в одночасье. И хотя Владимир знать ничего такого не мог, перемену почувствовал сразу. Тоже насторожился, напрягся, закусил губу: подошло время настоящего дела.

* * *

Сытая длинногривая лошадка равнодушно пофыркивала на редкие понукания, трусила абы как, явно понимая, что хозяева не спешат. В санях сидели четверо: молодой шустрый возница; просто одетый, но глядевший властно и важно купец; двое нищих, одетых в лохмотья, - молодой, почти мальчик, обутый в полуразвалившиеся лапти на босу ногу, и старик, огромный, пузатый и мордастый, этот был вообще босиком. Старый заботливо укрывал мальчика и свои ноги меховой полостью, подшучивал над собой и над купцом:

- Ну что, торгаш, как себя чувствуешь?! В чужой шкуре, да с нищими рядом? Небось, спрашивать начнут - растеряешься.

- Ты сам-то гляди бороду не потеряй, - отшучивался купец, - а то как возмешься трепаться...

Лошадка долго и тяжело одолевала подъем со льда реки на крутой и высоченный берег. Когда поднялись, оказались сразу перед воротами, однако возница в них не сунулся, поехал влево вдоль стены, в посад, к торжищу. Путники умолкли, возница попетлял среди лабазов, остановился у какой-то лавки, окликнул:

- Дядя Егор, ты тут?

Высунулся парнишка:

- Дядя Егор дома, гостей дожидается.

- А, стало быть нас. Тогда мы поехали. Стража-то там как, своя? Пропустят?

- Пропустят, кому вы нужны. Может, спросят чего...

Поехали к посадским воротам. Ступив под своды башни, лошадка перешла на шаг и остановилась, видно, порядки знала. Тут же из полумрака их окликнули:

- Эй, шустряк, куды прешь, кого везешь?

- Из Зубцова мы. Я Глеб, ты меня не помнишь, что ль? К дяде Егору, меховщику, гостя вот везу.

- Всех вас, что ли, упомнишь. А что за гость?

- Купец из Твери.

- Где же твой товар, купец? Мыт надо платить.

- Товар следом, - усмехнулся купец, - сперва сговориться надо. А то ну как не сговоримся.

- Сговоритесь, Егор у нас покладистый. А это кто с вами?

- Это калики, убогие,- заспешил возница,- старик слепой, да мальчишка-поводырь. По дороге подобрал, закоченели они. Вишь, дед аж совсем босой.

- Босой?! В такой холодище? Блаженный, что ль? - стражник подошел к саням, откинул полстину. - Эге! И впрямь! Как же ты так терпишь, божий человек?

- Привык уж, - смиренно улыбнулся старик, - Вовку вон жалко, еще не приноровился. Дак ведь добрых людей много кругом. Как видят беду нашу, так и укроют, и помогут. Вот и Глебушка, храни его Бог...

- И куда ж вы?

- Мы к церкви поближе, сынок, к церкви. Там и помолимся, и с голоду не помрем...

- Эх, бедолаги. Погодь, Глеб, - стражник потопал в караульню и вынес краюху хлеба с куском сала, сунул парнишке, - вот, пожуйте, да словечко перед Господом за меня, грешного, замолвите.

- Спасибо, сынок, спасибо. Как звать-то тебя?

- Михась.

- А?! Не русский что ль?

- Русский. Только с других краев.

- Это откель же?

- Из Литвы. Ну поезжай, Глеб. Да попроси Егора, пусть хоть приобует убогих. Неужто у такого купца обувки лишней не найдется?

- Я и сам подумал, - заулыбался возница, - найдем чего-нибудь. Но, ми-лая!

- Э-эй! Погодь! А нового чего в Зубцове?

- Тпруу! Да так, все по-старому. Только вот... - возница помялся, глянул на купца (тот моргнул), - ...если вам интересно... Когда я сюда поехал, к Зубцову отряд московский подошел. Конный, сабель двести... (купец, уже поприглядевшийся во мраке башни, увидел, как у стражника отвалилась челюсть). - Говорят, в Новгород идут, помочь от немца. Но кто их знает...

Стражник стоял столбом.

- Ну, мы поехали?

Молчание. Возница возвысил голос:

- Я говорю - поехал.

- А! Да-да, езжай.

Глеб хлестнул лошадку вожжей. Та, никак не ожидав такого оскорбления и сильно обидевшись, так дернула с места, что седоки повалились друг на друга и, то ли от этой неловкости, то ли от чего другого, громко заржали, как хорошие жеребцы.

* * *

Не успели приехавшие привести себя в порядок и оглядеться у купца Егора, как в городе поднялся великий шорох. Несмотря на то, что смеркаться только начинало, торг на посаде мигом опустел, вымер, а ворота в крепость захлопнулись. В сгущавшихся сумерках на башнях и по стенам замелькали факелы. По улицам пошло непонятное движение.

Егор и обалдевший от столь неожиданного (оба князя! да еще с монахом!) визита Гаврюха объясняли: в городе, столь часто переходящем из рук в руки, сложились две партии, промосковская и пролитовская, которые в период тишины спокойно сосуществовали, одна возле власти, другая, говоря современно, в оппозиции, и каждая занималась своим делом. Когда же наступал кризис, то есть к городу подступали войска противоположной стороны, тогда внутри стен начиналась драматическая возня, сводившаяся к следующему. Сторонники власти, сидящей пока в городе, оповещали оппозицию, чтобы они запирались в своих дворах и сидели тихо, не рыпались. Делалось это не столько для того, чтобы помочь "своим" удержаться в городе (потому что обычно раз уж к городу подступало войско, оно было достаточным, чтобы его взять), а чтобы не дать этим "своим" сгоряча перебить внутри стен противников, спасти невинных людей, а в будущем заработать право надеяться на такую же помощь от противоположной партии, когда к городу подступятся свои "свои".