Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4) Страница 61

Из страны, страны далекой...

Ерухимович, не двигая ни единой чертою каменного лица, отчетливо выводил:

Р-ради славного труда,

Р-ради вольности веселой

Собралися мы сюда...

- Довольно! - крикнул, выскочив вперед хора, рыжеватый юноша в пенснэ на остром носу. - Долой безграмотные песни! Из какой далекой страны собрались мы? Мы все - русские, и мы в столице нашей русской страны.

- Пр-равильно!

- "Быстры, как волны" - аккомпаниатор!

- Просим волны!

Человек, украшенный зелеными камнями, взмахнув головой и руками, ударил по клавишам, а начал соло, и Самгин подумал, не издевается ли он над людями, выпевая мрачные слова:

Что час, то короче

К могиле наш путь!

- Ну, знаете, - закричал кто-то из соседней комнаты, - встречать новый год такими песнями...

- "Более, чем оригинально" - как сказал царь Николай Второй, поддержали его.

Но невозмутимо пел:

Умрешь - похоронят, как не жил на свете,

Сгниешь - не восстанешь...

- Довольно! - закричали несколько человек сразу, и особенно резко выделились голоса женщин, и снова выскочил рыжеватый, худощавый человечек, в каком-то] странного покроя и глиняного цвета сюртучке с хлястиком на спине. Вертясь на ногах, как флюгер на шесте, обнаруживая акробатическую гибкость тела, размахивая руками, он возмущенно заговорил:

- Стыдно слушать! Три поколения молодежи пело эту глупую, бездарную песню. И - почему эта странная молодежь, принимая деятельное участие в политическом движении демократии, не создала ни одной боевой песни, кроме "Нагаечки"-песни битых?

- Браво!

- Замечательно сказано!

- Правильно-о, - подтвердил аккомпаниатор с явной радостью.

- Браво!

Оратору аплодировали, мешая говорить, но он кричал сквозь рыбий плеск ладоней.

Выделился голос Ерухимовича:

- Вот ты бы, Алябьев, и взял на себя роль Руже де-Лиля вместо того, чтоб в "Сатириконе" обывателя смешить...

- Довольно споров!

- Соединимы ли пессимизм и молодости?

- Да! -крикнули в ответ ему. - Большинство самоубийц - молодежь...

- Довольно!

- Давайте споем "Отречемся от старого мира":

- Попробуй, отрекись, болван, - проворчал (Ерухимович), медные его глаза на вспотевшем лице смотрели в упор и точно отталкивая Самгина.

Нужно было сказать что-то этому человеку.

- У вас очень приятный голос, - сказал Самгин.

- А характер - неприятный, - ответил студент.

- Разве?

- Да.

"Груб и неумен", - решил Самгин, не пытаясь продолжать беседу.

"Марсельезу" не приняли, удовлетворились тем, что запели:

Слезы горькие льет молодец

На свой бархатный кафтан.

В комнате, где- работал письмоводитель Прозорова, был устроен буфет, оттуда приходили приятно возбужденные люди, прожевав закуску, облизав губы, они оживленно вступали в словесный бой.

Шум возрастал, образовалось несколько очагов, из которых слова вылетали, точно искры из костра. В соседней комнате кто-то почти истерически кричал:

- Долой проповедников духовной нищеты, ограничителей свободы, изуверов рационализма!

У рояля ораторствовал известный адвокат и стихотворец, мужчина высокого роста, барской осанки, седовласый, курчавый, с лицом человека пресыщенного, утомленного жизнью.

- Девятнадцатый век - век пессимизма, никогда еще в литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она - совершенно очевидна: материализм! Да, именно-он! Материальная культура не создает счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством вещей, хотя бы они были прекрасные. И вот здесь - пред учением Маркса встает неодолимая преграда.

рассказывал на украинском языке игривый анекдот о столкновении чрезмерной деликатности с излишней скромностью. Деликатностью обладал благовоспитанный человек либерального образа мысли, а скромностью Ерухимович наградил историю одной страны. История была дамой средних лет, по профессии - тетка дворянской семьи Романовых, любившая выпить, покушать, но честно вдовствовавшая. Суть отношений скромности и деликатности сводилась к бессилию одного и недостатку инициативы у другой. Кончилось тем, что явился некто третий и весьма дерзкий, изнасиловал тетку, оплодотворил и почувствовавшая себя исполнившей закон природы тетка сказала всем лишним людям:

- П-шли прочь, дураки!

Рядом с Климом Ивановичем покачивался на стуле длинный, тощий, гениально растрепанный литератор Орлов, "последний классик народничества", как он сам определил себя в анкете "Биржевых ведомостей". Глуховатым баском, поглаживая ладонью свое колено и дирижируя папиросой, он рассказывал молодой, скромно одетой и некрасивой актрисе на комические роли:

- Дураков выкармливают маком. Деревенской бабе некогда возиться с ребенком, кормить его грудью и вообще. Нажует маку, сделает из него соску, сунет ребенку в рот, он пососет и - заснул. Да. Мак - снотворное, из него делают опий, морфий. Наркотик.

- Все вы знаете, все! - вздыхая, восхищалась женщина.

- А - как же иначе? Вон они там о марксизме рассуждают, а спросите их, как баба живет? Не знают этого. Книжники. Фарисеи.

Книжники за спиною Самгина искали и находили сходство между "Многообразием религиозного опыта" Джемса и "Философией мистики" Дюпреля. У рояля сердился знаменитый адвокат:

- Позвольте-с! Англичане Шекспира выдумали, а у нас вот Леонид Андреев.

В соседней комнате кто-то очень веселый обещал:

- Подождите! Вздуют итальянцы турок, будут соседями нам в Черном море, откроют Дарданеллы...

- Потом - мы вздуем их...

- А - что вы думаете? Возможно! К Самгину подошла Елена, спросила шепотком и улыбаясь:

- Не скучно?

- Нет.

- Это вы - искренно?

- Вполне.

Погрозив ему пальцем, она взглянула на часы.

- Пора садиться за стол.

Адвокат и стихотворец, ловко взяв ее под руку, внушительно говорил кому-то через плечо свое:

- События конца японской войны и 5-7 годов показали нам, что мы живем на вулкане, да-да, на вулкане-с!

Стол для ужина занимал всю длину столовой, продолжался в гостиной, и, кроме того, у стен стояло еще несколько столиков, каждый накрыт для четверых. Холодный огонь электрических лампочек был предусмотрительно смягчен розетками из бумаги красного и оранжевого цвета, от этого теплее блестело стекло и серебро на столе, а лица людей казались мягче, моложе. Прислуживали два старика лакея во фраках и горбоносая, похожая на цыганку горничная. Елена Прозорова, стоя на стуле, весело командовала:

- Дамы выбирают места и кавалеров.

- Несправедливо! На каждую приходится по два и даже, кажется, с лишком.

- А куда лишек?

- Найдется место.

- Под столом?

- Прислуги мало - призываю к самодеятельности, - кричала Елена, а Самгин соображал:

"Женщины - не уважают ее: певичка, любовница старика. Но она хорошо держится".

Металлический шум ножей и вилок, звон стекла как будто еще более оживил и заострил слова и фразы. Взмахивая рыжей головой, ораторствовал Алябьев:

- Представительное правление несовершенно, допустим. Но пример Германии, рост количества представителей рабочего класса в рейхстаге неопровержимо говорит нам о способности этой системы к развитию.

- Это - вне спора, - крикнул кто-то.

- Германия будет первым социалистическим государством мира.

В стеклах пенснэ Алябьева сверкали рыжие огоньки.

- Представительное правление освобождает молодежь от необходимости заниматься политикой. Политика делает Фаустов дон-Кихотами, а человек по существу своему - Фауст.

- Правильно, - сказал аккомпаниатор, сидевший против Самгина, тщательно намазывая кусок ветчины, - сказал и несколько раз одобрительно, с улыбкой на румяном лице, кивнул гладко причесанной головой.

Соседями аккомпаниатора сидели с левой руки - "последний классик" и комическая актриса, по правую - огромный толстый поэт. Самгин вспомнил, что этот тяжелый парень еще до 905 года одобрил в сонете известный, но никем до него не одобряемый, поступок Иуды из Кариота. Память механически подсказала Иудино дело Азефа и другие акты политического предательства. И так же механически подумалось, что в двадцатом веке Иуда весьма часто является героем поэзии и прозы, - героем, которого объясняют и оправдывают.

"Тор Гедбер, Леонид Андреев, Голованов, какая-то шведка, немец Драйзер", - думал он, потому что слушать споры было скучно, - думал и присматривался к людям.

Рядом с поэтом нервно подергивался, ковыряя вилкой сига и точно собираясь выскочить из-за стола, рыжий Алябьев, толкая солидную даму, туго зашитую в сиреневый шелк. Она уговаривала соседа:

- Не толкайтесь, Митя!

Чмокая губами, сосед Самгина раздумчиво говорил в ухо ему:

- В нашем поколении единомыслия больше было... Теперь люди стали... разнообразнее. Может быть, свободомысленней, а? Выпьемте английской горькой...