Пантелеймон Романов - Рассказы Страница 61

А, кроме того, тут всякий народ, может быть, кто-нибудь из своих увидит его и скажет завтра в редакции: «Есть писатели, которые делают вид, что они живая часть пролетариата, а какие знакомства они водят, спросите-ка их!..»

Поэтому как только кто-нибудь оглядывался на ее голос, так Останкин сейчас же повертывал в обратную сторону. И так был поглощен наблюдением над тем, кто оглядывается, что однажды повернул два раза на протяжении одной сажени, точно они танцевали кадриль.

Раиса Петровна удивленно оглянулась на него, а он покраснел.

В первом антракте, проходя с Раисой Петровной по фойе вдоль стен, он вдруг увидел какого-то военного с малиновыми петличками, с длинной рыженькой бородкой, который внимательно смотрел на него, как показалось Останкину.

Пройдя несколько шагов, он оглянулся, чтобы проверить себя: военный совершенно определенно провожал его внимательным взглядом. У Останкина загорелись уши. И сколько он ни делал беззаботный вид человека, у которого совесть чиста, и его не запугаешь внимательным выслеживающим взглядом, чувство страха, связанности, неловкости и тоскливого ожидания охватывало его все больше и больше.

Сейчас кто-нибудь смотрит на него и, наверное, думает: «Что же у этого субъекта уши-то так покраснели?..»

Перед концом второго действия он сказал Раисе Петровне:

— Не будем сейчас ходить, посидим лучше, а то я устал.

Они остались в партере.

Останкин стал украдкой оглядываться и вдруг увидел, что военный стоит в дверях партера и кого-то ищет глазами. Он поскорее повернулся лицом к сцене и почувствовал неприятное ощущение в спине, как будто по ней проводили гвоздем.

Смертная тоска охватила его. Он старался собрать все усилие воли, чтобы не поддаваться страху. В конце концов, что они могут сделать с его свободной душой. Он может уйти куда-нибудь в глухие места и жить там содержанием своей личности.

Чувствуя, что он никуда не может деться от своих мыслей, отвечает своей соседке невпопад, так что она уже начала на него тревожно коситься, он пошел покурить.

И вот тут-то, в табачном дыму, он увидел опять этого военного. Военный смотрел на него. Отступать было поздно.

Он стал закуривать, но в рассеянности, возросшей до крайних пределов, взял папиросу обратным концом в рот.

— Прошу извинения… — услышал он вдруг, — ваша фамилия не Останкин?

Леонид Сергеевич, не успев заметить своей ошибки с папиросой и не вынимая ее изо рта, испуганно оглянулся.

— Нет… то есть, да… — сказал он и так покраснел при этом, что человеку в военной форме только оставалось после этого сказать:

«Пожалуйте за мной, а то вы, кажется, уже в глухие места собираетесь?»

Но военный сказал совсем другое:

— Вы не из Тамбова?

— …Из Тамбова…

— То-то я смотрю, лицо знакомое, в восемнадцатом году вас там видел. Папироску-то вы не тем концом взяли, — прибавил военный, улыбнувшись.

Леонид Сергеевич тоже хотел улыбнуться, но губы его вдруг одеревенели, точно замерзли, и вместо улыбки вышло так, как будто он передразнил своего собеседника.

— Нет-нет да встретишь кого-нибудь из земляков, — сказал военный. — Ну, простите пожалуйста, всего хорошего, уже звонок.

— Что с вами, милый друг, — спросила Раиса Петровна, когда он вернулся, — на вас лица нет?

Останкин вздрогнул и некоторое время остолбенело стоял.

— Так, все неприятности… — сказал он, оправившись через минуту.

Они вышли из театра.

— Что же, в чем дело?

Раиса Петровна при этом вопросе даже положила руку на рукав его пальто и заглянула ему в глаза при свете фонаря. Они шли одни по опустевшей улице. И ее ласка от этого имела какой-то интимный оттенок.

Теперь, когда сзади никто не шел и не видел ее плешины, Останкин вдруг почувствовал, что в его одиночестве — это единственно близкая душа, пожалевшая его и пригревшая своей нежной женской лаской.

И ему захотелось ей рассказать все… Рассказать ей, что его отсиживание, кажется, сыграло с ним дурную шутку: он потерял свою позицию и не знает, с кем он и против кого. Кажется, ни с кем и ни против кого.

Но он искоса подозрительно посмотрел на Раису Петровну и ничего не сказал.

— Какой-то незнакомый субъект сейчас все следил за мной и потом очень язвительно, как мне показалось, сказал: «Нет-нет да встретишь земляка…» А я даже не знаю, кто он, — проговорил он через минуту.

— Э, милый друг, стоит обращать внимание. Давайте хоть на сегодня забудем обо всем! Хорошо?

Она сказала это так энергично и весело, что Останкину тоже вдруг показалось море по колено. Он забежал в открытый еще кооператив и купил бутылку шампанского.

Они пришли прямо к Раисе Петровне. Ее небольшая комната с широким диваном была уютно увешана коврами, старинными гравюрами и репродукциями с картин старых итальянских мастеров.

На туалетном и угольном столике были расставлены вещицы музейной ценности.

И вся комната как бы имела один стиль с хозяйкой, у которой на глухом черном платье с кружевным воротничком висела длинная нитка из египетских амулетов.

Раиса Петровна, остановившись перед зеркалом, с улыбкой оглянулась на Останкина, оправляя сзади шпильки в пышных волосах, потом сказала:

— Это все, что у меня осталось, — и она провела рукой, указывая на вещи и ковры. — Ну, как же мы устроим?

Они решили к дивану придвинуть маленький столик и на нем поставить вино и закуски.

А еще через некоторое время Останкин положил ей голову на колени, лицом вверх и лежал так, чувствуя незнакомое ему блаженство.

Он лежал и тихо проводил своей рукой по нежному и тонкому шелку ее рукава выше локтя, в том месте, где шелк плотно облегает полную часть руки. Она не отстранялась. Останкин поднял руку выше и гладил ее по плечу. Потом взял за шею и стал тихонько наклонять к себе ее голову.

Она, поняв, чего он хочет, замолчала и, не сразу поддаваясь его движению, смотрела ему в глаза, голова ее все ниже и ниже наклонялась над ним. Черные блестящие глаза ее все больше и больше приближались к нему.

Вдруг в дверь постучали.

Останкин вскочил так поспешно, как будто он ждал этого стука, но в самый последний момент забыл о нем. Вскочил и почему-то прежде всего спрятал бутылку под диван.

— Кто там? — спросила Раиса Петровна и подошла к двери.

— Вас спрашивают, — сказала она.

Останкин, побледнев, пошел к двери. За дверью стоял его сосед.

— Простите, что беспокою, — сказал он, — к вам два раза звонили и спрашивали, когда вы придете. А я не видал, что вы уже пришли.

— Кто звонил, не говорили?

— Упорно не говорят. Сказали только, что они до часу ночи еще раз позвонят.

— Мужской или женский голос? — спросил Останкин.

— Мужской.

Останкин вернулся в комнату с таким видом, как если бы ему сказали: «Приготовьтесь, в час ночи за вами придут и возьмут вас неизвестно куда».

Раиса Петровна уже сама подошла к нему и, взяв его руку, с тревогой спросила:

— Что там?

— Я сам не знаю, что-то непонятное… — ответил Останкин.

И кое-как простившись с Раисой Петровной, он ушел к себе. Она, стоя в дверях своей комнаты, провожала его тревожным взглядом близкой женщины, когда он шел по коридору.

Останкин не спал почти всю ночь. Часов до трех он ходил по комнате, все ожидая звонка. Он был почти уверен, что звонил человек с малиновыми петличками.

Раз он знает его фамилию, то он так же знает, кто его отец. И вполне естественно, что он заинтересуется, как Леонид Сергеевич обозначил себя в анкетах?

А он служил в ГПУ. А там, наверное, у них все анкеты.

— Ну, это уж психоз! — сказал себе Останкин, — кто это ночью полезет рыться в анкетах! А в крайнем случае скажу, что описался. Велика разница, подумаешь: «народных училищ» или «народный учитель»… А вот почему в одной анкете написано, что образование высшее, а в другой — среднее? — спросят его.

— Написал так, вот и все; теперь вон у иного — никакого образования, а он пишет, что среднее, — скажет Леонид Сергеевич. — А если в этом есть преступление, тогда привлекайте к ответственности, а не пилите по одному месту!

— Нет, особенного преступления нет, — скажут ему, — а есть мелкое жульничество, и нам просто интересна психология этого жульничества, как будто человек всячески старается скрыться.

Он с тоской посмотрел на свой рассказ и, развернув его, долго сидел над ним. Потом осторожно оторвал уголок, на котором была надпись красными чернилами.

— Скажу, что нечаянно оторвал.

Вдруг его сердце замерло от новой пришедшей ему мысли:

— А мало ли попадают по недоразумению, например, найдут твой телефон у какого-нибудь подозрительного человека и начнут копаться.

— Кому я давал свой телефон? Кажется — никому… И вдруг новый толчок в сердце: