Пантелеймон Романов - Рассказы Страница 62

— Писал записки Раисе Петровне! А что она за человек? Вдруг окажется что-нибудь такое… Вот тут твою позицию-то и выяснят… — Вы коротко знакомы были с этой дамой?

— Нет, не коротко.

— А шампанского так-то не пили с ней?

— Этого никто не мог видеть.

— Как же никто, а ваш сосед разве не приходил к вам в это время?

— Боже мой, какой вздор я говорю, — сказал себе вдруг Останкин, — ведь живут же настоящие преступники по нескольку лет, и их не могут обнаружить, а я разве преступник?!

И сейчас же его охватила сильнейшая радость жизни при этой мысли. Его комната показалась ему такой милой, приветливой, уютной, а работа над рассказом такой сладкой.

Конечно, все — чушь!

К пяти часам утра он одолел рассказ и остался им совершенно доволен. Он построил его на безоговорочной бодрости и вере в революцию.

— Так писать может только самый передовой коммунист, — сказал он себе. — И я написал это вполне искренно

Проспав всего около трех часов, Останкин, бодрый и свежий, пошел было в редакцию. Но вдруг остановился, как бы что-то обдумывая, и повернул к двери Раисы Петровны.

— Все-таки так лучше, на всякий случай, — сказал он себе.

— К вам можно?

— Пожалуйста, — сказала Раиса Петровна, удивленная столь ранним визитом. Она была в капоте и держала его, запахнув рукой на ногах. — Куда вы так рано встали?

— Мне нужно в редакцию, — сказал Останкин и, покраснев, прибавил: — Не сохранились ли у вас мои записки: на одной из них у меня записан очень важный телефон.

— Сейчас посмотрю.

Раиса Петровна повернулась к туалетному столику и, придерживая локтем запахнутую полу капота, стала рыться в ящичке.

Останкин стоял сзади нее и смотрел на ее округлые бока, обтянутые тонким батистом капота, делавшего глубокую складку на талии, что означало полные бока и тонкую талию.

— Вот записки, но тут, кажется, ничего нет…

— Позвольте-ка… Да, здесь нет.

И, как бы машинально разорвав их, бросил в умывальник.

— Зачем! Зачем!.. Ну, — как дурной! — крикнула Раиса Петровна.

— Я совершенно машинально. И опять это вздор…

По лестнице Останкин бежал через две ступеньки, как будто от радости какого-то освобождения. На дворе его остановил комендант.

— Товарищ, на минуточку!

Останкин почувствовал, что волосы у него под шапкой зашевелились. Он ждал, что комендант скажет: «Вчера ночью вас разыскивали и приказали дать о вас самые точные справки, кто вы и… и вообще». Но комендант сказал совсем другое:

— Товарищ, вы спрашивали, когда будет собрание. Собрание в пятницу. И желалось бы ваше присутствие ввиду одного вопроса, так как вы у нас вроде как общественная величина.

— Непременно буду, — ответил Останкин.

Придя в редакцию, он подал рассказ редактору и, когда тот прочел, спросил его:

— Ну, а теперь как?

Редактор подумал и, почесав висок, сказал:

— Вы как-то уж очень повернули. То было полное безразличие, пребывание где-то в сторонке, а то уж сразу — ура.

— Да, но лицо-то теперь есть?

— Какое ж тут к черту лицо! Стертый пятак. Этак десятки тысяч пишут.

— Сейчас очень серьезно смотрят на этот вопрос, — сказал Рудаков, взяв карандаш и поставив его стоймя на стол, взглянув снизу вверх на Леонида Сергеевича. — Серьезно в том смысле, что ставится вопрос: чем должна быть литература? Писанием «кому что не лень» или серьезным общественным делом, таким же, как наука, где все обусловлено необходимостью, а не делается так себе.

Редактор бросил карандаш на бумагу, потер лоб и несколько времени сидел, как будто думая о чем-то. Потом, вспомнив, сказал:

— Да! вы ничего не будете иметь против, если я поручу рецензии писать товарищу Ломакину, он, кстати, марксист? А вы лучше возьмите на себя чтение рукописей побольше и… построже относитесь.

Собственно, тут не было ничего особенного. Отчего не дать, если можно, человеку излишек работы. Но для Останкина вся суть вопроса была в том, что этот человек, товарищ Ломакин, был, кстати, марксист…

У него молнией пронеслась в мозгу мысль:

«Сводят на нет, выживают!»

Он почувствовал, что у него на лбу выступил холодный пот. А в следующий раз редактор позовет его и скажет:

— Вы ничего не будете иметь против, если мы вас пошлем к чертовой матери, а на ваше место возьмем товарища Жевакина, он, кстати, коммунист?..

Когда Останкин после этого разговора взялся за чтение рукописей, он с режущей ясностью видел одно:

Нет лица!..

Он теперь с каким-то сладострастием вчитывался в каждую строчку, чтобы увидеть, есть лицо или нет. И когда убеждался, что все это рассказы и рассказики, написанные для того, чтобы заработать, что этим людям совершенно нечего сказать, а они могут только описывать, давать картины быта, или видел, что автор становится вверх ногами для того только, чтобы хоть как-нибудь обратить на себя внимание, — Останкин злорадно делал в левом углу надпись:

«Где у автора лицо? Найдите сначала лицо, тогда пишите».

И чем больше было таких, у которых не было лица, тем больше у него оставалось оправдания: если среди людей так много брака, то отсутствие лица у него уж не такой большой позор.

Он теперь стал предметом страха и ужаса всех молодых авторов.

— Прямо не дает жить! — говорили все, — запечатывает и конец.

В особенности Останкина поразил один разговор, который он и прежде слыхал десятки раз, но не находил его странным.

Несколько авторов говорили в редакции о том, что такой-то едет туда-то. «Вот привезет материала!..»

Леонида Сергеевича это поразило. Значит, эти люди сами в себе не имеют ничего. Им нужно ездить за материалом. Это только безлицые рассказчики и развлекатели едущих на колеснице. И он сам точно такой же. И прежде этого он не замечал.

Но колесница едет не на прогулку, где нужны увеселители и развлекатели. Она едет по делу. По делу очень важному. Настолько важному, что от выполнения или невыполнения его зависит жизнь едущих. Они должны учесть все свои ресурсы, все необходимые траты. Они смотрят на каждого из едущих и определяют, кто он и на что нужен.

«Предъявите свое право на проезд».

В чем ваша плата? Не платите ли вы тем, что нам даром не нужно? Нам нужно то, что увеличивает наши ресурсы, что освещает дорогу, что указывает нам на наши отклонения от взятого пути. Иначе мы не доедем. Веруете ли вы в нашу цель, стремитесь ли к ней вместе с нами или вы только случайный попутчик, едущий по своим надобностям?

Что он мог ответить на все это?

Он, собственно, мог ответить так:

— Я верю в вашу цель, но не верую в нее. Я не стремлюсь к ней всеми силами души, как вы, но я не брошу вас на половине дороги, как попутчик, едущий по своим надобностям, потому что у меня своих надобностей нет. Вся моя беда в том, что я могу существовать только при наличии вас или кого-нибудь другого.

Он сидел и каждую минуту ждал, что начнется самое страшное — проверка сидящих на колеснице, и его право измерят великой мерой его абсолютной, а не относительной нужности.

Наедине с самим собою, когда никто не видит и не слышит, можно быть честным. Останкин был честен настолько, чтобы признать, что он злостный безбилетный пассажир.

И вся его удача в том, что большинство людей не мудры настолько, чтобы мерить этой великой мерой. Они меряют малой мерой. А при этом условии у каждого пассажира всегда найдется какая-нибудь относительная ценность.

Благодаря этому он и цел сейчас.

А что, если начнут мерять великой мерой?..

Он все старался уловить, что нужно им. И потерял то, что нужно ему. И стал благодаря этому производить то, что не нужно никому. И потерял себя в человечестве, как целую единицу.

И в одно прекрасное время на него посмотрят и скажут, почему у этого пассажира лица нет? Посмотрите-ка, чем он занят и что нам дает. Если это окажется ерунда, то на том повороте пустите его кверху тормашками под откос…

Идя домой, Останкин вспомнил о собрании и ему пришла испугавшая его мысль:

«Если на собрании будет и Раиса Петровна, то ему придется сидеть с ней, все увидят, что он сидит рядом с женщиной подозрительного происхождения, и когда человек с малиновыми петличками пришлет запрос о нем, то про него напишут:

„Имеет определенное тяготение к буржуазии, а собственного лица нет, анкеты какие-то путаные, так что затрудняемся определить, за кого он и против кого“».

Придя домой, Останкин лег на диван и стал думать о том, что не всех же меряют великой мерой. Иные живут всю жизнь спокойно, без всякого права на это. А у него теперь есть то, что вполне компенсирует ему этот недостаток — любовь к этой тонкой, прекрасной женщине, у которой он найдет ласки любовницы и теплое участие матери. На это-то сокровище он имеет право, как его не перевертывай.