Евгений Козловский - Киносценарии и повести Страница 65

- Ирочка, деточка!.. - состроил Анатолий Иванович мину уж-жасных внутренних мучений. - Я старый больной человек. Неудачник. Живу в общаге. Бегаю утром по крыше - чтобы аборигенки не смеялись. А сегодня, развел руками, - дует хакас.

- Я не жениться зову - в постель. Впрочем, конечно: ты благороден. Ты в ответе за всех, кого приручил. Потому, наверное, и недоприручаешь. Или, может, тебе уже нечем? Возрастные изменения?

- О-го! - выразил Толя восхищение. - Злая! И не подумал бы!

- Я не злая! Я красивая! Я самая красивая в этом городе! Не так? И самая девственная! Смешно?

- Толя, Толя! ты чего, оглох?! - неслось истеричное режиссерово из зала. - Стоп! выруби!

Анатолий Иванович, буркнув под нос:

- Мейерхольд! - остановил скрипочки.

Режиссер снова полез на сцену: показывать. Покрикивал, помахивал руками!

- Так ты еще и девственница? - полуспросил-полуконстатировал Анатолий Иванович. - Как интересно! Или это! метафорически?

- Фактически! - выкрикнула Ирина. - Тьфу! шут гороховый! - и побежала вон.

Возле машины ждал-перетаптывался квадратный парень.

- Опять? - спросила Ирина.

- Чо ты тут делала?

- А что, Васечка, нельзя?

- Он у меня допрыгается, твой ленинградец.

- Эх, был бы мой! Убьешь?

- А мне не страшно: я уже там побывал.

- Может, лучше меня убей?..

- Не-а. На тебе я женюсь.

- Точно знаешь?

- Точно.

- Ну и слава Богу.

- Где тачку-то раскурочила? Сколько тебе говорили: не можешь - не гоняй. Крылышко отрихтуем, а вот фонарь!

- А ты б, когда учил, меньше лапал, - я б, может, уже и могла! Ладно, инструктор, садись! Садись за руль и вези куда хочешь!

- В смысле? - недопонял Васечка.

- В том самом, - вздохнула Ирина.

- Ну ты даешь!

- Ага, - кивнула и заняла пассажирское сиденье.

"Жигуленок" взвыл, вильнул задом, рванул за угол.

Белые лебеди с гнутыми роскошными шеями плавали под полной луною, отражаясь от глади пруда у подножья таинственного замка.

- Уйди, Васечка. Мне надо одеться, - сказала, не открывая глаз, лежащая на спине Ирина.

- Ты чо, не останешься?

Ирина чуть качнула головою.

- Чо ж я мать тогда отправлял?

Помолчали.

- Ладно, я терпеливый, понимаю, - татуированный Васечка встал, собрал одежду, скрылся за ситцевой занавескою, отделяющей альков от горницы.

Ирина села на постели.

- Вот я и женщина, - выдохнула едва слышно. Отвернула лоскутное одеяло, посмотрела на расплывающееся по простыне кровавое пятнышко. - Фу, гадость. - Помяла ладошкою грудь, ту самую, в которой Антон Сергеевич, кажется, обнаружил опухоль.

Подружка Тамарка, одноклассница, девица прыщавая и вообще некрасивая, работала на местной междугородной, в беленом толстостенном полуподвальчике старого, прошлого века еще, купеческого дома. Ирина подошла с задворок, прильнула к стеклу, присев на корточки - тамаркина смена! - и постучала.

Тамарка обернулась, узнала подругу, обрадовалась, отперла черный ход.

- Случилось чо?

- Заметно?

- Ничо не заметно.

- А чо спрашиваешь? - и Ирина повесила долгую паузу. - Ладно, Тамарка, беги.

- Ага. Постой, а чо приходила?

- Завтра заскочу, завтра, - и Ирина исчезла.

Тамарка стояла, недоумевающая, встревоженная, а в зальчике бухало, внушительно и невнятно:

- Астрахань, Астрахань! Пройдите во вторую кабину. Пройдите во вторую кабину.

Пока Ирина отпирала и открывала ворота, пес прыгал вокруг, пытаясь лизнуть в лицо, повизгивал восторженно.

- Хватит, Пиратка, хватит! Н вот, - порылась в кармане, бросила сигарету. - Наркоман!

Пират поймал лакомство на лету, отнес подальше, чтобы никто не отнял, принялся лизать, жевать табак.

Ирина завела машину во двор, вошла в сени, едва не опрокинув фанерный лист с замороженными пельменями, проломила ковшиком лед, глотнула воды.

В доме стоял храп и несло сивухой. Ирина брезгливо скосилась на комнатку, где спал зять. Сестра демонстративно не подняла головы от стопки тетрадок.

- Полунощничаешь? - бросила Ирина как можно нейтральнее, проходя к себе. - Твой опять нажрался?

- Сама-то где шляешься?

- Так, - пожала Ирина плечами и скрылась за дверью, повалилась, не сняв пальто, на кровать, обернулась к стенке, на которой висел немецкий трофейный гобелен: шестерка белых лошадей несет во весь опор карету роскошная дама в окошке - а шевалье а la д'Артаньян на вороном скакуне пытается догнать!

В дверь постучали. Ирина вскочила, принялась раздеваться со всею возможной беспечностью:

- Войди!

- Доктор твой приходил. Часа два дожидал.

Ирина внимательно глянула на сестру: знает - не знает, сказал доктор - не сказал? Поняла: знает.

- Подтвердилось?

- Вот, - сестра достала из кармана лабораторное стеклышко.

- Убери, - заорала Ирина. - Не хочу видеть!

- Он тебя завтра с десяти ждет.

Ирина взглянула на две фотографии на большом, накрытом салфеткою ришелье домодельном буфете: отца и матери: обе - в траурных рамках, перед обеими - вазочки с искусственными гвоздиками.

- Алька! Сколько раз маме операцию делали? И сколько она прожила? Как ее всю измучили, изуродовали. Рентген, химия! А толку? Сама рассказывала, что из их палаты ни одна дольше трех лет не протянула. Ни-од-на!

- Ей тогда больше сорока было!

- Акселерация, - грустно улыбнулась Ирина. - А сколько папе делали переливаний, костный мозг пересаживали! Судьба, Алька, судьба! Наследственность!

- Это, - сестра суеверно умолчала название болезни, - по наследству не передается.

- Доктор сказал? - в иронии Ирины скользнуло пренебрежение к медицине.

- Но бороться-то все равно надо! Обязательно бороться! Помнишь про лягушку в молоке?

- Ты, Алька, как масло сбивать, ученикам рассказывай. А я уже взрослая.

- Да я ж тебя!

- Знаю-знаю. Выкормила. Ты мне как мать. Я тебе по гроб. Все, все, хватит! Спать хочу! Слышишь? уйди! хочу спать!

Алевтина на мгновенье застыла в обиде и вышла, привалилась к изнанке двери, заплакала:

- Все гордые: умирают, умирают!.. A я - дом тащи!

Ирина же водила пальчиком по гобелену и шептала:

- Ведь вы меня вывезете снова, правда? Вывезете, а?..

03.11.90

К утру хакас стих. Повалил мягкий, крупный снег. Ирина упихивала в багажник последние сумки. Пират носился возле.

- Ну-ну, Пиратка, - потрепала Ирина собаку. - Вот тебе, сухой паек, полезла в карман, достала непочатую пачку, распечатала, аккуратненько разложила сигареты в будке. Пошла в дом.

Прощально-внимательно огляделась. Взяла с комода отцовскую фотографию, спрятала в сумочку. Сорвала листок с календаря, написала наискосок: пианино можешь продать. Уезжаю на юг. Ира. Совсем было собралась выйти, но вернулась с порога, сняла со стены гобелен с каретою.

Возле автомобиля стоял мрачный, похмельный зять.

- Раненько, - сказала Ирина.

- Молодая - учить-то! Куда загрузилась? - кивнул на заднее сиденье, на барахло.

- Развеяться. Погреться. На юг.

- В ноябре?

- В ноябре, - ответила и уселась в машину.

Зять стал перед капотом твердо, как памятник большевику.

Ирина высунулась:

- Отвали!

- Тачку оставь и ехай куда хочешь. На юг она собралась. Разобьешь аппарат.

- Машина моя! - крикнула Ирина, едва не плача. - Мне ее папа оставил.

- Ага, твоя! Мы на ей весь огород тащим, весь дом! А ну выходи!

Ирина щелкнула шпеньком-замочком, включила передачу.

- Не выпущу, - сказал зять и еще глубже врос в землю.

Ирина сжала зубы, прижмурилась и потихоньку отпустила сцепление. Зятя ткнуло капотом. Ирина притормозила. Родственник на карачках выполз из-под машины, поднялся, забарабанил по крыше. Ирина ударила по газу, оставила позади зятя, орущего на бегу:

- Эй! фонарь-то где разъ..ла?..

Когда Ирина выезжала из города, поневоле пришлось притормозить, чтоб выпустить с автостанционной площадки громоздкий ярко-красный "Икарус": шофер заложил руль недостаточно круто и тыкался туда-сюда, загораживая дорогу.

Но Ирине наскучило ждать, и она, улучив мгновенье, заставила "жигуленка" буквально выпрыгнуть из-под огромных автобусных колес!

03.11.90 - 09.11.90

Долгого, с приключениями и встречами, поначалу - зимнего - пути: через пол-Сибири, через Урал и дальше: на юг, на юг, на юг! - достало б, пожалуй, и на целую повесть, но нас ждут нетерпеливо главные перипетии сюжета, потому длину одной только мелодии, нежной и печальной, той самой, что зазвучала из магнитолы, куда Ирина, разминувшись с "Икарусом", вставила кассету, - длину одной этой мелодии мы отмерим и на то, как затерянная, микроскопическая на фоне бесконечной тайги, ползла (Ирине казалось: летела) белая букашка по белому же извилистому тракту; и на то, как у подножья изъеденной тысячелетиями каменной бабы сорвалась (Ирина меняла колесо) машина с домкрата и содрала кожу с наманикюренного пальчика: горе, в сущности, пустячное, но не из-за него одного, видать, кричала Ирина звериным криком, била бессильными кулачками в холодную, равнодушную грудь земли; и на то, как в ночном коридоре грязной транзитной гостинички разбудил ее, тяжело спящую на диване, уголовного вида немытый жлоб и точно, больно - Ирина и сама не ждала от себя такой прыти получил по яйцам; и на то, как бросал жгучие взгляды - через зеркальце, под которым покачивался Микки-Маус, - красавец-майор, а лампочки на приборной доске не горели, ибо тащили "жигуленка" не полста с небольшим собственных его лошадей, а полтыщи танковых, на тросе, а сзади-спереди гудели, ревели, чадили, рыли траками снег остальные машины дивизии; и на то, как на крупном, перекресточном посту остановил гаишник, дернул наверх, в стакан, и, поизучав документы, сообщил: