Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015) Страница 67

Коротко говоря, до порта назначения мы так и не добрались, а на следующий день вернулись к туманному берегу. Почтенный старик встретил нас радушно. Он называет себя Владельцем Замка, хотя никакого замка-то и нет. Но это уж как он пожелает… А мы с тех пор живем на том острове и время от времени выходим в море за добычей. Вот как сейчас.

Эй, эй! Погоди! Чего это ты в меня тычешь своим ножичком? Ха-ха! Старина Билл, иди-ка посмотри на умалишенного! Ты во мне не сделаешь ни одной дырки, приятель! Слышишь? Себе ты уже ничем не сможешь помочь…

Ваше корыто было обречено, как только попало в эти воды. Остров достаточно близко, чтобы Владелец Замка мог удержать корабль здесь. Плывите куда хотите, но все равно окажетесь у наших гостеприимных берегов. Да, и вот тот парень, что бросился в воду, вовсе не спасся, как он наверняка думал. Я бы вам не советовал прыгать за борт, ребята.

Так, а сейчас всем молчать! Будет выход Джереми! Вот-вот луна выйдет из-за туч, и начнется прекрасное действо! Радуйтесь, олухи, что увидите это собственными глазами!

Да, и еще… Можете пока выбрать того, кто будет нам на ужин, не то потом это сделает кто-нибудь из нас. С той памятной ночи мы привыкли к человечинке…

Вкуснее нашего капитана, кстати, мы еще и не едали!

© Дмитрий Квашнин, 2012

Иван Гавришкевич

«Страхи»

Этот рассказ по праву принадлежит к числу важнейших произведений украинской мистической прозы, а его автор Иван Гавришкевич оставил свой след в истории еще и как священник греко-католической церкви, краевед, этнограф и москвофил, живший в Западной Украине в XIX веке.

DARKER. № 9 сентябрь 2012

ІВАН ГАВРИШКЕВИЧ, «СТРАХИ», 1861

Ни с чем не сравнить осенние мясницы[47]! Тогда души покойников, мытарства терпящих, в достатке пребывают, когда мы их пирогами, кнышами[48] и караваями поминаем. Пробуют где-то за нашими молитвами, как молодые пташечки на яр[49], первый свой полет по светлице небесной.

Будет тому лет по десять несколько раз, как справлял поминки старший брат церкви Гаврило Пасичинский. Хозяин, кмет[50] на весь Цапив, как верхний, так и нижний, наприглашал свояков и кумов, и сватов, и урядников сельских полнехоньку хату. Там сидел почтенный войт[51] на оба села Никита Палочник и не прекращал ни на минуту заливать свое горло обильными хлебками из кувшинчика, медом наполненного, а в коротких перерывах, насколько позволяло состояние, держался хотя бы важным своим органом нюха в атмосфере пахучего напитка, чтобы по возможности и наркотические пары его с ветром не пустить.

Возле войта ссутулился второй от церкви брательник[52] Пантелеймон Цапович и бегал кругом глазами, что бы кому прихлебательского бросить. Рядом с ним вертелся пономарь Тимко Чепыга, известный на селе как Тимко Подрыгайло. Именем он обязан несравненной своей ловкости при звонарстве, которое, кроме обеих рук, еще и содействия обеих его ног и зубов требовало и принуждало его всеми своими членами выбрыкивать, почти как жаба. Помимо этого, уважаю я Тимко как очень веселого и до края преданного товарища, с которым было мне не раз немало потехи.

За ним сидели оба присяжные и с десять сватов, за теми же распрямились и мостились наши честные супруги, между которыми первое место занимала любимая моя Хавроня.

Я выбрал себе одно из низших мест, которое виделось мне самым выгодным, и мог без знаков верховодских наперебой вести беседы.

Кроме тех гостей, самой, как говорят, сметаны села, глодали губами и глазами, но молча, за другим столом простые гости, сквозь полуоткрытые двери заглядывали сельские дети и деды, а в коптильне рокотало и гудело от шума беседующей последнейшей из села голытьбы.

Наш честный хозяин крутился из кладовой, выбранной в тот день хозяйкой, по дому, вынося нам гостинцы.

Уже стало смеркаться, а их преподобие попрощались уже и ушли к себе; значит, мне пришла пора за поводья беседы весело хватать. Но один гость, о котором я еще не упомянул, доставлял мне хлопот. Не раз уже в подобных случаях не захотел он мои слова беспрекословно принять и перетрясывал мои блестящие беседы, которыми я бы наверняка у слушателей величайшее изумление вызвал, и обрезал им крылья немилостивыми своими выходками.

Это был отставной вояк Гарасим Сикун. Перед двадцатью годами уйдя в рекруты в мир, волочился где-то по французским войнам, а теперь вернулся Бог знает откуда и осел на родине. Мужик высокий, плечистый и здоровый, как орех, хотя уже немало седых волос, а годами где-то около пятидесяти был. Говорил мало, но то, что рассказывал, хотя не раз без головы, но голосом таким твердым, что не найдешься, чем ответить. А как станет клясться и взывать, то аж волос дыбом становится, и только озираешься, где щеколда.

— Добрая то душа, наш батюшка, — сказал второй брательник, простившись с их преподобием и вернувшись на свое место.

— Пусть же себе век живут здоровы, — сказал пономарь, — и по всем нам еще парастасы[53] поют. Здоровья им, кумы!

Все дружно поддержали пономаря, как тут из-под печи отзывается Гарасим:

— Был бы Господь Бог не очень музыкальным, если бы такой голос многого у него добился.

Ужаснулись все этих неучтивых слов.

— Ба! — отозвался Подрыгайло. — И из чистейшей ржи выпадет хоть стебель метлицы. Еще не родился тот, кто бы всем угодил.

— Триста кружек бы выпил с медом! Вы мне еще скажете, что не слыхали хорошего пения?!

— Вот не сердитесь, кум, — наливал ему хозяин в опорожненный кувшин. — Знаете, что у нас человек не ангел. По-другому, может, только где в чужой стороне.

— Та вы же знаете, какой я вояк[54]! Сколько свету увидел!

— Вот не величайте так сильно вояков, — огрызнулся ему пономарь, — потому что у нас был недавно Наум бородатый, который всех ворон и сов во всей околице повидал. На войне Бог знает сколько французов посек, а ругаться мог по-французски, московски и венгерски. Так на ночь пришлось его провожать мимо цвынтаря[55], а то что-то ему не хватило отваги.

— Ба, ба, ба! — снова мешает Гарасим куколь с пшеницей. — С упырицами лучше не задеваться.

— Что-то вы тоже болтаете, — встрял и я. — Такой, как вы, мужик должен трястись перед упырицами?

— Но, но, смейтесь на здоровье, пока охота, да упаси Боже, если бы пришлось вам…

— Жаль, что не было вас на поминках у Сварника, там я рассказывал из френологии, что те страхи — то обман.

— То-то, правда, — согласился Подрыгайло, — это какая-то очень мудрая книга, тот фиролой.

— Ха, ха! Фиролой! Но, но, ему бы только буквы размазывать весь белый день. Эй, кум Хаврон! Знаете, лучше бы тот фиролой взяли под калачи и напекли на нем хороших кнышей на поминки.

— Цыц, тихо! — утихомирил я его и взялся было сущность страхов по френологии растолковывать: — Видите, кум, голова человека состоит…

— К сотне полков вражьих! Маршируй до школы с такими мудрагельщинами! А я своими глазами — сорок тысяч бомб мне в печень! — видел…

— Что? Вы сами видели нехристя? — спросил Цапович.

— Ха! Чего я не видел! Да я такое видел, что если бы рассказал, то вам разум перед страхом сховался бы.

— Ну, так расскажите, поучите нас, — сказал я очень спокойно.

— Хм!.. рассказать… Сто сотен пушечных ядер! Эй, хозяин! Похлебки! Наливай, тогда расскажу, что видел.

Помалу все стихло, хоть мак сей. Свеча поминальная принялась догорать — то льнет синим по стене пламенем, то гаснет, то опять льнет, а потом враз и расплавилась да упала на лавку. Темнота грубая окружила нас, только на стене начертал кроваво сходящий месяц образ оконца. Хозяйка раздула на припечке огонь, и мы начали слушать рассказ Гарасима. Не хочу ни повторять все его военные присказки и проклятия, ни считать все его мерки похлебки, достаточно сказать, что было их немало, и гнали они одна за другой вдогонку.

— Видите, кумы мои, — начал Гарасим, — вам кажется, что мир божий везде такой, как у вас за дверью. Вы думаете, Господь не знал, чем землю посыпать, кроме как лазовиной и песком. Легко вам о страхах рассуждать за печью. Но пойдите-ка вы на границу — взберитесь там на Пикуй, на Зелеминь[56], где небо над тобой, как крыша, а облака под ногами плахтами стелются… Пройдите вдоль Опира[57], что, как чертова юха[58], в ложе своем кипит и воркует, а солнце тут бледное и лишь на малое время в день заглянет в глубокую долину и за темные боры скорее ховается. Там-то дичь — только орел зашумит часом, или волк завоет, как бойко в темной одежде, в тихих лаптях передвигается марой[59]. Он и не умрет там, как наш христианин, а будет и после смерти бродить марой и стращать живых, аж пока не выкопают из-под земли и голову не отсекут и, пробив осиновым колом, подмышку не положат.