Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015) Страница 68

Идешь в белый день, нечисть к тебе цепляется, а коровы дойные кровь дают, люди увядают, у дорог кресты покорежены, в долинах собираются волшебницы за зельем, а другие выше Бескида, как птицы летают. Пусть же нас Бог оградит от таких краев, людей и чар.

Туда-то, в те зачарованные места, загнала меня судьба после французских войн. Год еще оставался мне дослужить.

К моему несчастью, жил я у хозяина, у которого была пречудесная дочь. Скакала она по горам, как легонький олень, смеялась, танцевала, пела, как ангелок небесный. Глазками черными глядела, как двумя звездочками, а куда глянула — там все сразу становилось таким миленьким, будто от солнца красоты прибавило. Как выпустит слово какое-нибудь из уст, будто между шнурочков жемчугов и кораллов, то у вас защекочет в ушах, словно то голос с неба. Эх, и надо же было полюбить, да полюбить насмерть!

Но как? Знал я, что мы ладим, но я солдат — сейчас тут, а завтра где еще. Да и денег нет.

Раз провожаю в сумерках с поля за руку и говорю ей:

— Эй! Что бы было, если бы сейчас язя какая-нибудь выскочила из лесу и тебя у меня вырвала?

Галюня задрожала, как осиновый листок, и сказала:

— Ох, не поминайте язю, я и так боюсь! А вот видите надломанный этот крест возле пустыря — там нехристь сидит.

— Хо, хо! — рассмеялся я, — рад бы смериться силой с этою упырицею и показал бы, как иметь дело с царским вояком.

Она еще больше испугалась и стала бежать, а мне стукнуло в пустую голову и говорю:

— Вот чтоб знала, как ваших страхов боюсь, пойду сегодня к упырице на ночь.

За этим разговором услышали мы разноголосые звуки звонков, которые затренькали то вместе, то по одному, раз ближе, раз издалека. Меж ними хрипло изливала горная фуяра[60] свою печаль.

Ступив на вершину холма, увидали мы перед собой зеленую долину, в которой паслись волы со звонками на шеях. На возвышении под корягой одиноко сидел скотовод, из-под широкополой черной шляпы белел серебристый волос. Он держал возле губ длинную фуяру и наигрывал фантастические мысли, что заполнили все его внимание.

Скатываясь вниз, пересекала долину река, а за ней чернел густой лес. Все покрывала темная тень гор, за которые закатилось солнце, и лишь некоторые низкие хребты переходили солнечные лучи, оставляя на долине ясные полосы. Там, за лесом в долине, попадали они на белые выпирающие руины таинственного пустыря, который, словно обнаженные человеческие кости, сиял из темноты. За пустырем возвышались темные, борами поросшие, обрывистые стены гор, вершины которых играли солнечными лучами.

Послушав минуту приятную игру, подошли мы к пастырю, и Галюня сказала:

— Подождите, дедушка, и расскажите господину вояку про упырев пустырь, а то ему неймется Бога искусить.

— Хлопче! — сказал пастырь, — смотри на скотину, которую называют безумной. Она и не нюхнет вот той мандрыгулы, потому что Господь обозначил на ней признак внутренней отравы. А ты хочешь добровольно с врагом себя сцепить?.. Сядьте-ка возле меня, я вам расскажу историю этого пустыря.

Дети, долины эти не нынешние. Перед веками ходили по ним люди не такие, как мы. Прапрадед покойной мамы моей пас, как я сейчас, скотину пана, который сидел в тогдашнем замке на этом пустыре. Тогда не были такими беспечными, как нынче, и когда шли пасти скот, то собирались вместе по несколько десятков самых сильных мужиков, каждый вооруженный большой палкой, некоторые — и ружьями от опрышков[61], а скотину окружало множество собак для безопасности от волков и медведей. Приходилось следить, потому кровью заработанный кусок выдирал еще и татарин из Крыма.

Однажды, когда прапрадед с другими скотоводами на горах веселые танцы выводили, показалась на востоке кровавая луна.

— Пожар! — крикнул один скотовод.

— Ого! Это татарские факелы.

Луна кровавая медленно заливала все небо, и горы отражали ее червонной краской пекла. Татары пришли нашей горной дорогой, грабили добычу и брали жителей в ясыри[62].

Кто живой — брал, что мог, и убегал в леса. Пан отдал скот моему праотцу и сказал погнать в Венгрию, сам же устремился с семьей в Краков. Деньги, которых у него было очень много, боялся с собой забрать и отдал самому верному слуге-немцу. За пару дней словно вымерли горы, люди попрятались и позагораживали дорогу срубленными лесами. Один только немец остался сам на десятки миль с деньгами своего господина.

А вы должны знать, что татарин — не человек, а целая беда: черный, как уголь, с одним глазом на лбу, сросшийся с лошадью, не ест ничего, кроме пшена и конского молока, а коня гречкой кормит. А какая у него речь и вера, то, видать, один враг знает. У них были палки знахарские, которые вели туда, где какой грош спрятан, а от всеведания их ничто не убежит.

Немец тот был человеком из света, знал, что другие не знали, имел цветок папоротника, знал зелья по названиям и свойствам и выкармливал, наверное, домового. Когда людей словно смело, деньги он закопал сначала в землю где-то под замком, а сам пошел на вершину Пикуя. Там до сих пор есть сад, где растут травы, которым, если приказать, как должно, сами заговорят. Там немец насобирал разных трав и стал панские скарбы зельем помазывать. Уже все почти было готово — еще только три раза замок обойти и приговорить, и палица татарская не разыскала бы скарбов. Но в самом конце третьего обхода показался знахарь татарский на горе, держа перед собой таинственную палочку. Немец идет смело; уже кончается заклятье — но тут узрел его одноокий татарин и прострелил при последнем слове грудь.

Палочка привела татар к замку, но заклятие победить не могла, крутилась и вертелась, а в конце повела куда-то еще. Татары взялись замок ворошить и перевернули все вверх ногами, но ничего не нашли. С той поры ходит каждую ночь немчик в красной шапочке и темном жупане вокруг замка и стережет заклятые деньги.

Не раз покушались обогатиться заклятыми деньгами, но никто не вышел целый из зачарованного замка. Не раз переходит беда дорогу тем, кто идет с торга, и делает разные свинства: то введет в трясину и на крутые обрывы, то улюлюкает и свищет, а втянув христианина в несчастье, смеется смехом нехристя.

Старые люди говорят, что упырица будет так долго стражу свою нести, пока кто-то из семьи хозяина денег не наберет столько отваги, чтобы переночевать один на один в том обиталище праотцов своих.

Дед умолк, а я ему изрек безрассудно:

— Старче, старче! Жаль мне твоих седых волос, раз байкам таким веришь. Но чтобы тебе еще перед гробом очи отворить, пойду вот теперь выпугать ту упырицу.

Так и случилось. Едва пала ночь, погнало меня на пустырь.

Над лесом и горами светила полная луна, внизу расстилалась непроглядная чернота. Там в таинственной глубине шумел Опир, одноголосо и глухо.

Я приблизился к пустырю. Высоко возносилась башня, а подле нее часть стены. У развалин стоял крест, покосившийся, без поперечника. Под ним виднелась гора черепов, трухи и мусора, который проезжие накидали, чтобы отвлечь от себя упыриц.

Отправившийся в то дикое место в одиночку, я стал немного тужить, мне виделось, что я оторван от людей, выброшен в другой мир на чужую, мне неприязненную природу. Чтобы не утратить дух, я закурил трубку и вошел в замок. Устроился я в одном из покоев, постелил, как мог, соломку, набил ружье, улегся и заснул потихоньку.

Спал я, может, добрый час, аж пока не приснилось мне, что слышу какое-то очень грустное завывание. Хотел подняться — не вышло; рвался и мучился долго — наконец все-таки очнулся. Просыпаюсь — слушаю: мой Веркусь воет, да воет так, словно чего очень страшится. Щелкал зубами, завывал тихо, да опять со всей силой скулил, перекрывая даже шум реки и стон леса.

Мне что-то душно сделалось. Хотел я прикрикнуть на собаку, но испуг какой-то не давал мне дышать. Слушаю, раскрыв рот, смотрю выпученными глазами, а в углу поднимается какая-то мара — невидаль страшная. Что-то неистовое, худое, бледное, будто из тоненькой, сухой, темно-желтой бумаги; глаза неподвижные, вверх воздетые, как из стекла тусклого; уста синие, сжатые, а между них торчат два предлинных зуба. Одетое в жупан черный, шапочку и штаны красные, руки держало на худеньком чреве. Оно вытаращило очи, но в глазу его не было видно зрачка.

Я вскочил на ноги, и к ружью.

— Кто там? — крикнул я ему не своим голосом и навел на него штык.

Оно стояло на месте, вытаращив свои стеклянные очи и мерзкие клыки на меня.

— Прочь! А то заколю! Веркусь, взять! — кричу, а чудище стоит, как стояло, и Веркусь воет, аж волосы на мне шапку приподнимают.

Я зажмурил очи, сморщился от отвращения и «пшик!» штыком раз и второй по чудовищу. Отворяю глаза — оно назад; я за ним — оно, поглядывая все время на меня, «цап, цап», словно кот, медленно назад отодвигается. Как шибну штыком, так оно выскользнет чудом и пятится, а потом оказалось вместе со мной где-то в погребе.