Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015) Страница 69

Оно стояло на месте, вытаращив свои стеклянные очи и мерзкие клыки на меня.

— Прочь! А то заколю! Веркусь, взять! — кричу, а чудище стоит, как стояло, и Веркусь воет, аж волосы на мне шапку приподнимают.

Я зажмурил очи, сморщился от отвращения и «пшик!» штыком раз и второй по чудовищу. Отворяю глаза — оно назад; я за ним — оно, поглядывая все время на меня, «цап, цап», словно кот, медленно назад отодвигается. Как шибну штыком, так оно выскользнет чудом и пятится, а потом оказалось вместе со мной где-то в погребе.

— Стой! — кричу, аж охрип, а оно, Бог знает как, растворилось в воздухе.

Перекрестился то правой, то левой, ругнулся, сплюнул, надвинул шапку на очи и возвращаюсь в первую комнату. Только хочу улечься — смотрю, а бес снова вытаращил очи и зубы.

— Прочь до осин, вражий ты сын, — и прокалываю раз, второй, третий. Оно в угол — я за ним, оно снова под землю — я за ним, в погреб. «Щелк!» — стреляю в погребе, чтобы не убежало. Тут аж загремело, и земля затряслась, стены и леса, и горы, и Опир с камнями, все стало рушиться, все враз ожило.

И скажу я вам, кумы мои, что не был я тогда еще такой хватлюх, который ничего еще не видел. Бывало, на войне казалось под градом пуль карабиновых, что они лишь нос обтирают; когда головы братьев-вояков, оторванные от туловищ, со страшными переменами лиц катились под ноги, то казалось мне, что враг с нами забавляется, а под Дрезном я смотрел, как искалеченные ползали рачком все до одного рва, а там, одни по другим, как черви в навозе бродили. Я такое видел, а дух не утратил. Но явленное из тамошнего мира одурманило меня — я обмер.

Когда очнулся, уже зори засияли. Озираюсь вокруг, упырицы нет, узнаю погреб, щупаю — есть ружье, но с места не поднять. Тяну, дергаю — не идет! Встаю, поднимаю — брень! — вытаскиваю ружье с куском стены, а под ним что-то забренчало. Ударил ружьем, забренчало опять. Потянулся рукою, а там что-то сжатое, округлое. Я вытащил жменю, выбежал оленем во двор и вижу: одни сребреники и червонцы. Тут же глянул на руку, а из нее течет кровь, как потоком, из груди — тоже, а под кожей на боку пуля. И если не верите словам моим, то смотрите — рубец сей у меня от нехристя.

Сказав это, закатил Гарасим от груди сорочку и показал за пазухой длинный рубец. Испуг рисовался на лицах всех слушателей.

— Не обращал я большого внимания на раны, хотя их было с десяток, а лишь жменю за жменей вытягивал деньги и набрал сколько можно было вынести, а остальные забрал, придя по них около полудня.

Так что видите, мои кумы, рана эта — не тень, а десяток других, которые уже позарастали и когда-то дали знахаркам немало работы — и то не тень. А деньги, которые вынес я из заколдованного места, помогли мне Галюню заполучить и из войска выкупиться. Что ж? Не это ли сущие памятки о духах? Ну и чем вы ответите, пан мудрец?

— Хм! Нечего сказать, сверху весьма правдоподобно, но, может…

— Загнало бы тебя под огонь батерий французских! Что? Тебе еще мало?.. А знаете, что в тот же день через год породила мне жинка мое несчастье, на второй — захворала и умерла, в третий — забрало целый хлев овец моих и чужих, за которых потом меня обобрали до последнего шеляга[63], в четвертый — потерял волов, настоящих сеек венгерских, а в пятый — забрал проклятый Опир единственную памятку, моего Ивана, и занес под самый пустырь.

Когда уже не было чем допекать, подсылало мне каждую ночь ту отвратительную мару. Приволочилась беда и вытаращилась на меня, ни молитва, ни святой иордальский мел, ни вода, ни небо, ни пекло — ничего не помогало. Так было, пока не покинул я те заклятые края. Таки-то с бесом дела.

Сказавши это, Гарасим отпил немного похлебки, закурил, отвернулся к стене лицом и больше не отозвался нам и словом.

Я порывался еще высказать гостям, что то, о чем Гарасим рассказывал, могло быть обманом. Но труд мой был тщетен, и не мог я никого на свою сторону перетянуть. Наконец порасходились мы каждый по домам, но едва успел я выспаться на одном боку, как показалось мне, что слышу я какие-то вскрики и стук. Я перекрестился и, съежившись в клубок, накрылся периной, но вскрики не переставали.

— Кто там? — отозвался я. — Что за мара в ночи?

— Ой, ой, ой, да вставайте, пан регент, да быстро!

— А что тебя так поздно несет? — узнал я голос Варварки, служницы Гарасима.

— Ой, идите скорее, а то Гарасим уже помирает!

— Свят Господь! — вскочил я на ноги. — Да только еще был такой здоровый!..

Впустил я Варварку, сверкнул огнем, зажег лучину и выведал, что ночью стал внезапно Гарасим метаться по ложу, руками махать и голосить. Когда зажгли свет, увидели лицо его, одежду и постель в крови, которая у него носом и ртом билась.

Собрался я, как мог, скорее, зажег фонарь, а по дороге зашел еще до их преподобия. Вид Гарасима нас поразил: тот, еще вчера здоровый, красный лицом человек, сидел, съежившись, бледный, кровью ужасно обмазанный, с глазами боязливо бегающими и казался измученнейшим существом. Кровь еще струилась из него, и едва могли мы ее солью сдержать. Поток крови, возникший, без сомнения, от безмерного принятия напитка, был очень силен. Над Гарасимом, протянув руки, шептала таинственные заклинания знахарка Евдокия Пражигорицвит. В доме было еще несколько свояков с перепуганными лицами, кто-то пробовал навести порядок среди раскиданных вещей, Варварка взялась мести, их преподобие отправили знахарку, сказали послать по цирюльника, а, удаливши нас всех из хаты, стали слушать святую исповедь. Но скоро подозвали меня вовнутрь, потому что Гарасим хотел что-то мне сказать.

Голос его был уже не тот, что вчера — плавный, крепкий, такой, что не терпел возражений. Теперь ослаб, прерывался ежеминутно, задыхаясь от кашля и притока крови.

— Григорий! — сказал еле слышно. — Слушали вы вчера мою историю. Будьте так добры сказать преподобному отцу, когда мне Бог не даст выздороветь… Ох! Вся кара Божья пала на меня! Тот немчик не дает мне нигде покоя! Преподобный отче! Дайте мне потехи — помилуйте!

— Успокойтесь — хотел я его утешить, но не знал как, и брякнул внезапно: — Это только ночницы вас мучают. Нет же страхов на свете.

— Как это? Ха! — Воскликнул Гарасим. — Нет? Та вот же он каждую ночь… зубастый, стеклоокий… кровь пьет… из ме…

Как вихрь, сорвался больной, а вид его был запуганный. Волос поднялся щетиною, губы вспенились и кровью залились, зрачки вертелись кругом огненным среди вспученного белка. Кричал, махал руками, словно отпихивая кого-то, и ворочал языком среди густой крови.

Мы силились его успокоить, придерживая за руки и ноги. Но тут стрельнул он взором страшным на меня, я ужаснулся и затрясся, а голова его вырвалась и ударилась об угол кровати. Изо рта бухнула кровь, и тело обомлело.

Еще тянул Гарасим пару дней, не помогли ему никакие лекарства, ни приговоры, застыл наконец бедолага, а мне пошло через сердце, что моя упертость в правде причинила, может, его преждевременную смерть.

Перевод Артема Агеева

Михаил Арцыбашев

«Из подвала»

Этот заметный русский автор славился дурным характером, предпочитая замкнутый образ жизни. Арцыбашев не раз обращался к темной стороне литературы, его мистические истории по праву входят в подборки лучших произведений Серебряного века. Вашему вниманию предлагается малоизвестный рассказ «Из подвала», написанный в далеком 1903 году.

DARKER. № 9 сентябрь 2012

Сапожник Антон стоял, сгорбившись и опустив длинные корявые, как корни, руки, а заказчик, молодой купеческий приказчик, сытый и гладкий, тоже стоял посреди подвала, среди обрезков кожи, колодок и рваных сапог, ожесточенно размахивал руками и кричал на Антона:

— Это черт знает что такое!.. Левый сапог жмет, а правый хлябает! Разве это сапоги… это черт знает что, а не сапоги!..

Он тыкал сапогами, подошвами вверх, чуть не в самое лицо Антона, и в его неестественно напряженном голосе ясно слышалось желание повеличаться и покуражиться.

— Нет… вот походишь ты у меня за деньгами… Ты… крикнул приказчик, нелепо взмахнув руками, и нерешительно, но с злобным удовольствием прибавил: Скотина!

И от удовольствия и боязни весь налился кровью, так что толстая короткая шея его совсем слилась с красным галстуком.

Антон молча переложил шило из правой руки в левую и тяжело вздохнул.

В подвале было совсем темно, и воздух, густой и тяжелый, висел синим пологом. Под потолком и по углам стоял сырой, пропитанный запахом кожи, ворвани и ваксы, пар. Фигура Антона только черным встрепанным силуэтом вырисовывалась на светлом четырехугольнике окна.

— Так и знай! — крикнул заказчик и сердито, но довольно пыхтя, пошел из подвала, осторожно нагибая голову, чтобы не стукнуться о притолоку новеньким твердым котелком.