Виктор Ревунов - Холмы России Страница 69

Родион Петрович посмотрел на Дементия Федоровича, который тогда встретил одну из самых страшных ночей в своей жизни.

- А теперь я кое-что расскажу,-проговорил Елагин и достал папироску.

- Я тогда работал уездным военкомом, - начал он свой рассказ.-Зорьки молодости. Кусок хлеба в кармане. Наган. Звезда на шлеме, и непременное бесстрашие в сердце за веру в новое. Вскоре я должен был уехать на учебу в Москву. Ждал замену себе. Вот в эту пору и прошли слухи об убийствах и налетах Ловягина. Бандит приближался к нам. Дороги стали опасны. Кони в оврагах храпели и рвались. Чуяли они что-то или тревога ездока передавалась им? Сгорели здания укома, суда, милиции... Хоронили товарищей, другие исчезали бесследно.

Это была какая-то чума. Казалось, бандита носил сам ветер.

Наши засады, улозкн, верные нам люди в селах и на хуторах расставляли сети для бандита. Но все напрасно.

Он где-то таился, а потом снова на лесных дорогах раздавались выстрелы.

В меня стреляли дважды. Первый раз на мосту, ночью. Пуля угодила в лошадь. Другой раз в лесу. Я тглтаорился убитым. Ждал, что стрелявший в меня выйдет.

Но он не рискнул. Я заключил: бандит не из метких.

Бывший царский офицер, прошел всю войну, и вдруг такое непопадание? И еще: хитер н осторожен при веек дерзости его действий, почти безошибочных. Это наводило на мысль: многое он узнавал от кого-то - имел сообщника. Или видел сам н решал, когда и где действовать можно наверняка. В таком случае он должен быть следи нас. 1огда это не Ловягин. Одно настораживало. Говорили, он холстинкой скрывал лицо. Что за смысл в этом?

Почему холстинкой?! Может, надевал ее для устрашения? Мы бываем не слишком уверены в своих действиях, когда находимся в плену лжи, притертой под правду.

Однажды я остановился ночевать на хуторе у Федора Григорьевича Жигарева. В гражданскую воину этот тихий и исполнительный человек был моим ординарцем.

Благодаря ему я и попал в эти края. После ранения приехал на поправку к его хваленым в письмах хлебам.

здесь п нашла меня работа, а чуть позже и судьба.

Федор Григорьевич в тот вечер был рад, что я заехал к нему. Но заметно было, и тревожился. Это и понятно: отдаленный хутор, дом на самом краю, возле леса Я здесь- приманка для бандита.

После ужина Федор Григорьевич проводил жену н маленького Митеньку к соседям-побаивался бандитского налета.

Когда вернулся, я спросил его: "Неужели полезет?"

"Кто его знает? Может".

"Завалили бы тут",- помечтал я о такой удаче.

Федор Григорьевич тщательно закрыл в сенях двери.

их было три - в избу, с крыльца и со двора. Проверил окнэ.

Я лег в горнице - большой комнате с одним окном.

ьго Федор Григорьевич занавесил толстым одеялом.

правда, потом я снял его: не видно, если кто подойдет.

лежал и думал: скоро придет в эти края покой, вернется песня потерялась в дыму двух войн. Но вернется следом за светом. Уже бегут и прячутся бандиты, грязные, страшные и бессильные что-либо изменить.

На хуторе было тихо. Где-то на другом краю хрипло провыла собака да что-то провизжало в лесу.

Вдруг прямо за стеной закричал петух, неожиданно так, грозно. Крыльями загрохотал. И сразу все страхи разогнал. Я задремал. Через некоторое время услышал, как Федор Григорьевич осторожно вышел из избы и прикрыл за собой дверь. А вскоре сильно заскрипела половица в избе. Я решил, хозяин вернулся. В тот же миг занавеска у кровати откинулась - передо мной стоял человек. На лице что-то неподвижное, белое.

Холстинка!

Я оцепенел.

"Елагин, не бойся, это я",-раздался шепот. Незнакомец поднял холстинку.

Было темно, лица я не разглядел. Все это промелькнуло в какой-то миг. И тут же я выстрелил через одеяло, ударил ногами: думал так свалить его. Но лишь оборвал занавеску и шест, на котором она висела. Передо мной никого не было. Выстрелил в направлении окна, решив, что сейчас он бросится уходить таким путем. Словом, шума наделал достаточно. Выстрелы разбудили многих на хуторе. Собрался народ. Федор Григорьевич уверял:

"Да не мог он войти в избу. Ведь я только на минутку вышел. Вес другие двери были закрыты. Не приснилось лн, Дементий Федорович?"

И тут Федор Григорьевич увидел, будто кто-то дорогу перебежал. Люди кинулись туда. Осмотрели кусты, а дальше была кругом топь. Первый раз я видел такое болото. Угрюмое, словно плыло в тумане. Черная вода, редкие кочки, камыши, по которым, казалось, кто-то крался с шорохом. Всем народом окружили болото. Караулили три дня. Что бандит пропал там, подтверждало прекращение налетов и убийств с той поры. После была обнаружена и бандитская землянка - мрачное логово. Нашли там ловягинскую фотокарточку, кусок зачерствелого хлеба и бутылки из-под сивухи.

Как бандит ночью в избе очутился? Объяснили так.

Федор Григорьевич вышел и не закрыл дверь. Через нее и прошел незнакомец. И когда Федор Григорьевич, заслышав выстрелы, бросился в избу, бандит, притаившись в сенях, пропустил его и через эту же дверь вышел на глухой задний двор. Это движение, хоть и рискованное, было хитрее бегства через окно. Там его ждала пуля.

Потом я уехал в Москву. Приезжал сюда лишь в гости.

Росло новое.

Федор Григорьевич жил спокойно, с зажитком. Помню его сад такой солнечный, ульи, мед в кадке, покрытой большим липовым кругом.

Не думал я, что такая трагедия ворвется в его дом.

Откуда пришла, где зародилась? Кто виноват или виноват он сам? На это не могу ответить. Одно твердо знаю:

он не проявил стойкости. Не выдержал. Что-то сломило его? Страх, совесть, смерть жены или загулы сына?

Во все надо бы проникнуть и как-то объяснить...

На этом и закончил свой рассказ Дсмснтий Федорович.

Шумела за окном сосна, диковинно рассыпала сверкучие звуки гармонь.

Родион Петрович тихонько налил в рюмки.

- А что ответили вы на желавинское письмо там?

Какие факты были. Если не секрет?- проговорил Стройков, сжимая в кулаке рюмку, которую не поднимал со стола. Глядел неподвижно в ее тонкий с поверхности блеск над темной глубинкой.

Дементий Федорович мельком вспомнил один разговор с Желавиньш и, решив, что это не столь важно в рассказе, задумался над дальнейшим, хотя минувший тот разговор был весьма любопытным и бурным, и исключить его - значило бы оставить некоторую пустоту в этой истории.

Как-то приехал Елагин в эти края погостить на недельку. Веселый, в новом обмундировании со скрипевшими ремнями, н накрест и в поясе обнимавшими его сильное ловкое тело.

Это были серебряные деньки в жизни Елагина.

Особо запомнился день с быстрым теплым дождем.

Среди ровного и нараставшего гула тягуче вдруг прозвенело: река подала свой голос. И долго еще булькало, всхлипывало, крапало и вздрагивало в кустах. И снова голубые полосы дождя туманились в небе, разжигались прозрачно огневые миражи радуг над лугами. Сырым духом пахуче сладких таволг запарило от земли.

Елагин и Федор Григорьевич сидели на берегу под ольховыми кустами. Варилась уха в чугунке.

Федор Григорьевич старался: и рыбу почистил-окуньков и ершей, и костер разжег, и ложкой славливал накипь и пепелинки, с дымом залетевшие в чугунок. Стоял на коленях перед костром, яростно отмахивался от дыма, широкоплечий, с черной бородой, в окладе которой лицо как иконописное.

Елагин лежал на свежем сене. Рядом поле ржи с присеянным светом, который сыпался золотыми, зелеными блестками в ряднине стеблей, в глубине вспыхивали васильки фиолетовыми грозами.

- Или не красота,- проговорил Елагин, чтоб и друг почувствовал его радость, встретились, сидят у костра, как когда-то мечтали, да из-за спешности дел все не доходили до всего - до этих вот горевших поленец под чугунком среди колосистой травы, рядом с тихой косою реки.

- Раз хорошо на душе, то и красота,- просто, с улыбкой ответил Федор Григорьевич. И невозможно было возразить, что это не так.

- А если горько, значит, и нет красоты? Пропала на всем свете? Мне кажется, она дороже, как друг в беде.

- Какой человек. Иной без всякой красоты обходится вполне,- знал, что сказать Федор Григорьевич: примечал таких людей.

- Или что случилось, так заговорил? Начал-договаривай, на пустом гадать не умею.

- К разговору присказал,- уклонился от ответа Федор Григорьевич.- Я о другом думал, другое хотел сказать - одну свою малую историю. Мучает, бывает очч дружок.

Федор Григорьевич поворошил суком поленья, из-под которых, вырвавшись, всплеснуло огненными крыльями пламя, заметалось.

- Вот о красоте говорим. Вдаль глядим. Туда рвемся.

Жажда ее там настичь. А рядом не видим. Как слепые перед пей,-начал Федор Григорьевич.-Помнишь мою пастю?.. Прожили мы жизнь, как-то и не глядели друга Друга. Привык. Шла, как впряженная, по кругу дне ЕШЬ па ночь затихала. А утром опять-встанет, печь затопит, скотину накормит, напоит. Она - в своих делах, я-в своих. Жизнь летит. Время-ездовой нахлесть жлет.