Виктор Ревунов - Холмы России Страница 70

Видел меня кто, чтоб я с ней на речку вышел? Цветок ей принес, ягоду какую редкостную или гриб громадный, чтоб она уважению моему обрадовалась, чудесам подивилась бы? Душа ль черствей стала до самой середки или на будущее все откладывали, как она сама откладывала цветные нитки для шитья красивого? Сколько было этих ниток! Спутанные и сейчас лежат. Не вышли цветами на полотенцах, на рубашках мопх с сыном. Умирала в больнице, в Архангельском. Не поверил. Неужто жизнь вся? Приехал. В коридоре лежит, у двери. Одна. Сел рядом. Глядит. Прощается. Последнее свидание. Первогото у нас не было: отец меня силой женил, за приданое.

Загнал в конюшню, ворота закрыл. Я - в углу, он - против с кнутом. Смирился. После свадьбы жила без моей любви, будто она в чем-то виновата была. Плакала... Вот и конец ее маете. Вижу, у глаз ее морщинки, слезы текут.

"Что Митя делает?"- про сына спрашивает.

"На речке, говорю, коней купает".

"Ты не серчай на меня, Федя. С другой теперь, может, лучше будет. На меня не серчай, старалась, как умела, да не удалая я... Митю... Митю позови".

Схватился я жалеть-то ее. Успел, одну минуточку успел захватить жалостью. И будто ей ясное-ясное что представилось: свет по лицу прошел. Лаской руку чуть мою тронула.

"Спасибо, Феденька".

Это мне-то спасибо, что в последнюю ее минуту пожалел! И ужасом горьким потрясен был. Что я прежде не пришел вот так к ней. Ведь человек! Жена!..

Федор Григорьевич трясущейся рукой стал сдавливать накипь в чугунке и уронил ложку в костер. Неподвижно Глядел он, как чернела она в огне.

Дементий Федорович суком выбросил ложку. Горячая и темная лежала она в былье.

- Это, Федор, горе. Простись с ним... Что с нашей ухой?- спросил Елагин.

- Отвлеклись, - признался как бы в своей вине Федор Григорьевич,- Да это еще и не уха, а мнение пока что,- веселее добавил он, к удовольствию Елагина, который очень хотел, чтоб повеселел друг.

- Нам бы сперва дома щец поесть перед такой осадой. С зари гремим.

- С зари рыба не клевала. Зато ты, Федорыч, носом клевал. Правда, крепко держался за удочку. И подсекал, когда просыпался. Снились, видимо, тебе щуки. Одна наяву разбудила. Но ты и рванул - на крючке от нее одна голова осталась. Да п та куда-то в кусты отлетела,- пошутил Федор Григорьевич, будто и сам был рад, что можно и повеселее о чем поговорить.

Он выложил в чашку разваренных ершей и окуньков, затопил в чугунке пару лещей, и варево сразу безнадежно утихло.

- Понятно. К ночи этот чугунок жар-птицей покажется?

- Награда терпению.

- Значит, бывает?

- На ответ подбиваешь.

- Так ты почти и ответил.

- Все это так, Федорыч. Согласен. Но посади жарптицу вот тут, за кустом, а крест Насти переставь в кощеево царство. Пойду. А родное не оставлю. Выше всех чудес своя родиминка в душе. Пусть горькая, а родиминка. Без нее во всех чудесах пуст человек и опасен. Как обрыв. Бывает, край-то не видать за всякой травой. Шагнул - оборвался.

- А такую тразу или не косят?-спросил Елагин, почувствовав, что недоговаривал что-то Федор Григорьевич.

- Так ведь это в душе. С косой туда не залезешь.

Земля выгорит, а в душе останется. Там свои поры, да за глазами-то не видать.

Дементий Федорович дружески стукнул Жнгарева по плечу, качнул его

- Такой кряж! С места не сдвинешь. Сила! Помнишь, как пел: "Эх, степь да степь..." Словно ветер доносил далекое.

- И сейчас пою. Песней вроде бы думаю. Вот и горе в той песне. А красота-то какая-печаль, слова прощальные перед другом. И про что спето-про степь глухую, про гибель. А вышла красота из чистой-то души.

Мимо прошел человек, высокий, в картузе с витым ременным шнурком на тулье. Старая гимнастерка, галифе. Тяжелые сапоги, по которым хлестала трава, так он быстро шел, чуть опустив голову, и было похоже - какая-то забота гнала его, торопился и что-то решалзадумался.

- Желании,-сказал Федор Григорьевич.

Елагин окликнул его. Он остановился, как-то весь вскинулся, как конь, которого хлестнули вдруг.

- Вот, пируем,- сказал Дементий Федорович,- Присядь.

У Желавпна глаза осторожные, хмуроватые. Тень козырька, дрогнув, косо повела по лицу.

- Благодарю,-ответил он после молчания, пристально оглядел людей у костра и, явно презрев приглашение посидеть в компании, пошел дальше, медленно, будто ожидая, что сейчас снова окликнут его.

- Бог с ним,- сказал Федор Григорьевич.- Это он из-за меня. Разговора боится.

- Какого разговора?

- Речь заводить об этом не хочется. К бабе Митиной привязывается, к Фене.

- Не похоже как-то па пего. Серьезный вроде бы человек. Она же в дочки ему годится, - все перечислил Елагин, усиливая удивлением свою убежденность, что должно было опровергнуть сказанное Федором Григорьевичем и успокоить его.

- Дерзает.

- В подлом дерзает, если так.

- Митя весь кипит. А Астафий, словно назло, как подстрекает малого.

- Совесть-то у него есть?

- А пока, говорит, не познаю, не отстану.

- Так и сказал?!

- Ты, говорит, хрен, сам, поди, за ней в щелочку подглядываешь.

- Жена у него.

- Так она не против мужа, а против Фени. Всякими словами ее сквернит. Она, мол, сама склонна к нему, и, мол, Фенька пуговку на кофточке не застегивает специально, чтоб он ягодки ее змеиные видел.

- Но есть хоть какая-то причина так говорить?

- Девчонка же! Ведь ей по слезной просьбе ег тетки, когда в Москву уезжала, год был приписан. Очень та хотела, чтоб племяннушка в Москве поскорее замуж вышла, жизнь там устроила. Непременно с инженером.

И годика до всего, как вершка, вдруг да не хватит. Сейчас ей семнадцать чистых. И вышла замуж здесь за Митю от нужды, когда вернулась из Москвы к пустому двору своей тетки. Ни отца, ни матери - сирота. Митя полюбил. А я пожалел. Хорошо-жена красивая. Но жди жизнь беспокойную, будь готов к мареву на сердце. На красивую жену надо особый характер, гордый, сильный, с огоньком этаким, чтоб он ее влек. А у Мити какой характер? Вожжи спущенные или, наоборот, и оглоблп трещат, как взъярится... Сам Митя повод к разговорам дает. Кипит и ревнует: кажется ему, что всем ее красота открыта.

- Нашел себе казнь.

- Да какую! Выпивши стал приходить, - как о самом страшном, шепотом сказал Федор Григорьевич. - Поговорил бы ты с ним, Федорыч.

- Я прежде с этим поговорю... с Желавиным. Митя, что же, сдается без боя?

- Боюсь, с его горячкой до другого бы не дошло,- сказал Федор Григорьевич и темно и долго посмотрел на топор, лежавший в траве рядом с поленцем. Поленце березовое, и от бересты на лопасти топора мутный, как испарина, свет неподвижно бледнится.- Ведь что он наделал, Желавин. Пьяного Митю связал его же ремнем и на дорогу бросил, в грязь. А сам пришел на хутор и сказал:

"Митька Жигарев на дороге валяется, как свинья". Привел я его, Митю-то, при всем народе, при жене в избу.

А утром очнулся он. Вспомнил вчерапгнее, как страшный и позорный сон. За голову схватился. А потом-топор в сенях. В ярости всадил в стену. Изба сотряснулась, и, ей-богу, показалось мне, гроза в сенях сверкнула. Феня к стене прижалась. А он крикнул ей: "Гляди и помни, и Желавину покажи", крикнул и показал на зарубку, как на знак угрозы: тебе, мол, и Желавину одно. После крика ослаб, поник в стыде: при народе на дороге пьянмй валялся, поверженный и бессильный презренно... Больно мне. Мою и материнскую любовь в нем как грязью залили. Хоть уходи куда. Да ведь это все равно что отступить. И свое-то здесь все. Жаль. А сошлись на дорожке бесповоротно. Некоторые из-за Желавпна бегут потихонечку-то. Житья с ним не стало. Чуть что: контра, кулацкая стерва, вша ловягинская. А тут недавно колхозный амбар с хлебом сгорел. Что было! После милиции еще сам Желавин допрашивал. "Я, говорит, дознаюсь. Под корешок вытравлю врагов Советской власти!.." И стравливает людей-то наговорами. А сам вроде бы в стороне. Хоть

бы лихоманка его разбила! И ни за что не ухватишь. Человек жуткий, прямо скажу. Змей! Чую, добром не кончится.

Елагин встал.

- Вот и поговорю с ним.

- А уха, Федорыч?

Елагин молча и зло стягивал ремни на гимнастерке.

Разговор с Желавиным состоялся в этот же день.

Хозяин сидел на лавке с маленькой дочуркой, поил ее подслащенным чаем из бутылки с соской.

Жены дома не было: она застудила грудь и уже с педелю лежала в больнице.

В избе, как и в других избах, большая печь, но какая-то уродливая, с низкими плечами, и труба напоминала длинную шею. Глядела печь черным ощербленным зевлом в маленькие, замутненные духотой окошки. На прилавке у загнетка-чашки, чугунки и горлачи, от которых пахло скисшим молоком.

На бревенчатой стене небольшая картина... Поле в зимней мгле, огорожа из жердей. Рядом с ней в снегу лежал Пушкин, а спиной к нему, в накинутой шубе, скорбно сгорбясь, стоял на следах оконченной дуэли убийца его.

Когда-то картина висела в доме усадьбы Ловягипы.\. После бегства их, среди разбитых стекол и мусора, в одной из комнат, поднял с пола эту картину Желавнн.