Пантелеймон Романов - Рассказы Страница 69

— Значит, отчеты влетают в копеечку? — спросил следующий покупатель, маленький человек без шапки, с поднятым барашковым воротником.

— А как же не влететь-то?

— Иван Сергеевич, рубля не разменяете? — спросил кассир.

— А у вас-то неужто нет?

— Да нету еще, не набралось ничего, — сказал кассир, с недоумением отодвигая то один ящик, то другой. — Вот нелегкая принесла, товару на грош, а хлопот от тебя не оберешься. Сейчас, подожди тут. Сядь вон на диванчик.

Кассир ушел куда-то.

— Мы-то еще ничего, — сказал продавец, — обороты у нас пустяковые, а вот какой-нибудь трест возьмите или фабрику, — вот где дела-то делают!.. Мне знакомый один рассказывал — у них в тресте девятьсот тысяч один отчет стоил. Вот это я понимаю. На трех извозчиках везли! Весь баланс их к черту полетел из-за одного этого отчета. Зато прямо ахнули все: до самой малейшей мелочи, до десятой доли копейки все выведено. Вы, конечно, может быть, не интересуетесь этим, но ежели на знающего человека, на специалиста, то восторгаться только можно и больше ничего, потому что это — прямо надо сказать — художник!

— Зря, значит, ни одного шагу не сделано?

— Зря-то, может быть, целые версты сделаны, а только вся суть в том, что все обозначено. Мало того, что весь баланс сведен, а видно еще каждую копейку с самого ее зарождения, как она, матушка, шла по всем линиям и по всем инстанциям. Ведь это — художественное произведение. Если на любителя, конечно.

— Сколько же времени такой отчет разбирать надо? — спросил маленький человек.

— Сколько… да нисколько. Нешто его разберешь! Чтобы его разобрать и проверить в точности, это еще сто тысяч надо. Вот разбогатеем, тогда, может быть, будем и проверять. А то ведь это всех своих бухгалтеров да счетоводов на полгода надо засадить.

— Сдельно бы отдать, — сказал высокий человек.

— Разменял, батюшка? — спросила старушка, когда показался кассир, считая на ладони деньги.

— Разменял. Получай. Лист этот вон туда передай, а этот возьми себе.

— Зачем, родимый?

— Для памяти.

— Хорошо, милый, возьму.

— Товару на копейку всего, а уж разговору — не оберешься, — сказал кассир, бросив деньги в ящик, и недовольно посмотрел вслед старушке, когда она в своих валенках и платке поворачивалась в дверях, закрывая их за собой.

— Вам что позволите?

— Мне пачку бумаги и конвертов. Да! Еще перышек копеек на пять.

— На это хоть не обидно чек писать: с лихвой расход на него покрыли. А вот такие-то вот, копеешники, прямо по миру пустят, все соки высосут! Она вот пришла, повертелась, товар свой ухватила, а того не понимает, что от нее убыток казне.

— А что, при больших отчетах уж небось не смошенничаешь? — спросил маленький человек.

Продавец, выпятив нижнюю губу, неопределенно пожал плечами:

— Как сказать… при нашем небольшом деле, когда весь отчет, скажем, весит не больше десяти фунтов, конечно, обжулить нельзя. И ежели недобросовестного человека на наше место посадить, который уж с молоком матери привык хапать, так тот двух месяцев не просидит — сбежит: копейки не утащишь. Хоть и прибыли не добудешь, но зато и самому попользоваться не придется. А там, где отчеты на пуды идут, там много свободней. Иной раз так-то сидят-сидят над проверкой, потеют-потеют и через три года выведут заключение, что налицо явная растрата. Сейчас посылают арестовать такого-то. А его уж родные давно за упокой поминают. Хапнул, поблаженствовал, сколько нужно, да на тот свет и удрал. Ищи-свищи… И чем больше дело, тем больше пудовые отчеты любят. И не то чтобы жулики были, совсем даже наоборот, есть честные до святости, — но художники своего дела. Ежели бы им запретить писать отчеты, а учитывать по балансу в две минуты, какой процент прибыли дало предприятие, так все бы разбежались. Это погибель! Вам счетик потребуется?

— Нет, я для себя беру.

— А что же, и для себя на память можем написать. Бумагу-то все равно бросать. Вон какая кипа. Это всего за неделю. А оправдала ли она себя — это еще вопрос.

— Вам при каждом бы магазине фабричку маленькую бумажную построить, сказал маленький человек, — чтобы чеки эти перерабатывать и опять в дело пускать.

— При каждом — это слишком жирно, а вот объединиться бы в трест магазина по три, — сказал продавец, — это бы дело!

Звёзды

Грязная осенняя дорога от станции шла по опушке. На оголенных ветвях висели капли тумана, и мокрый желтый лист насорился в глубокие колеи.

Туман висел над мокрым полем, и на каждой травинке озимей держались капельки.

В предсумеречном воздухе направо от дороги выплывали из тумана неясные силуэты деревьев и, медленно отставая, исчезали опять.

Телега ныряла по грязным колдобинам. В ней сидели старичок в бараньей мокрой шапке и полушубке и студент в грязных худых башмаках с поднятым от сырости воротником теплой куртки.

— Ну, спасибо тебе, старина, — сказал студент, — а то шлепать по такой грязи — удовольствие небольшое.

— Да, неспособно, — ответил старичок.

— Так, говоришь, хорошо живет?

— Василий Федотыч-то? На что лучше. Человек, можно сказать, настоящий.

— Да… Приятель. Сколько мы с ним видов видали в гражданскую… Страсть!.. Он, значит, начальством уже заделался? А я вот по ученой части пошел. Дома только беда — отцу самому жрать нечего, писцом, говорит, лучше бы поступил, все от тебя какой-нибудь толк был бы, а я, брат, вот как к науке присосался, — ничего мне, кроме, не надо.

— Наука тоже дело хорошее, — сказал старичок.

— Конечно, я бы мог и писцом поступить и на какую ни на есть должность определиться, а вот — тянет. Дома житья не стало: отец ругается, мать плачет, что ни корысти, ни прибыли от меня в хозяйстве. Прямо жуду нагнали. Сбежал от них. Хоть еще две недели до ученья, а ушел. Попреками надоели. Вот к Васе по дороге заверну, деньжонок маленько перехвачу и поживу у него. Я человек легкий. В одном месте не оценят — я в другое пойду. Не в этом суть. Ей-богу, старина, на свете хорошо!.. — сказал студент, запихивая полу куртки на подогнутых коленях.

— И знаешь, чем меня наука приманула?

— Чем, батюшка? — спросил старичок.

— В две трубочки посмотрел — и кончено дело. Теперь мне, кроме науки, ничего не нужно.

— В какие трубочки?

— Одна такая, что в нее видно то, чего около тебя простым глазом не увидишь. Нам кажется, что вот тут ничего нет, а если в трубку посмотришь, — так не оберешься, сколько всякой твари напихано. Скажем, на клопа ежели посмотреть, так он под этой трубкой с целого быка будет.

— Ах, сукин сын!..

— Блоха — с свинью.

— Чтоб ты подохла! — сказал старичок, покачав головой, не глядя на студента и, подогнав вислоухую от тумана лошаденку, сказал: — Но, милая!

— А в другую трубку наверх глянешь, — продолжал студент, — там целые миры. Ты вот на звезду смотришь, думаешь, искорка какая, а эта искорка больше земли.

— Что тут будешь делать!

Становилось темно. Туман расчистился, и над лесом показались звезды.

— Вон звезды, это Большая Медведица называется, так они от нас на триста миллионов верст дальше, чем солнце.

— Тьфу ты! Все сосчитали, — сказал старичок.

— Да, и вот эти две трубочки тебе показывают: одна — что уж очень маленькое, чего вокруг себя не видишь, а другая — что наверху делается.

— А мы посередке, значит? — сказал старичок.

— А мы — посередке. И видим мы, может, всего ничего, без трубок-то. А там вон сколько всего. И вот я как увидел, так крышка, потянуло меня и потянуло.

— Это потянет, — сказал старичок.

— Ты подумай, люди живут и ничего не видят, а под ними — нет ни конца ни краю, — говорил студент, проведя рукой снизу вверх, где сияли звезды. — Мне все отец говорит, хорошо бы сарайчик пристроить. А я как эти звезды увидел, так мне скучно стало с этими сарайчиками, ну, прямо ровно воздуху не хватает. И не в этом суть, старина! Помрем, все равно сарайчиков не удержим.

— Это что там…

— Так что ж на них жизнь-то класть.

— Это, значит, по человеку, — сказал старичок, — прежде, бывало, один норовит хозяйство получше завести, денег накопить, а другой в монастырь идет душу спасать. А теперь вот тоже на свой манер. Это, значит, уже спокон веку так идет.

— Да, — сказал студент, задумавшись и глядя вперед по дороге, — иной раз и кажется, что люди, вот не хуже отца, оттого и об сарайчике думают весь век, что вот этого не видали. И ровно слепые.

— Нет, это по человеку, — сказал старичок, — иному хоть в две трубки зараз смотреть, — все равно ни черта не увидит. А на что ты жить-то будешь?

— Проживу как-нибудь… У Василия немножко перехвачу. Я ведь его от смерти спас. Деньги что — плевое дело. Не в том суть. А в Москве у меня стипендия от казны двадцать два рубля.