Пантелеймон Романов - Рассказы Страница 70

— Да, — сказал студент, задумавшись и глядя вперед по дороге, — иной раз и кажется, что люди, вот не хуже отца, оттого и об сарайчике думают весь век, что вот этого не видали. И ровно слепые.

— Нет, это по человеку, — сказал старичок, — иному хоть в две трубки зараз смотреть, — все равно ни черта не увидит. А на что ты жить-то будешь?

— Проживу как-нибудь… У Василия немножко перехвачу. Я ведь его от смерти спас. Деньги что — плевое дело. Не в том суть. А в Москве у меня стипендия от казны двадцать два рубля.

— Что?

— Вспомоществование.

— А…

— Ах, Вася, Вася, пять лет его не видал.

Лес остался позади, и телега выехала на ровное поле, за которым виднелись огоньки деревни, притаившейся около оврага.

— И от нас будут видны, ежели в трубу посмотреть? — спросил старичок.

— Звезды-то? Как же, будут.

— Премудрость.

— Уж такая, брат, премудрость, что раз увидишь, — ничего больше не захочешь.

— Это по человеку, — сказал опять старик и прибавил: — Вот и приехали.

— Ну, спасибо тебе, старина. Люди-то, видно, везде: от родных сбежал, а чужой пригрел. В одном месте обидят, дальше иди. Не в этом суть, старик…

Лошадь остановилась около пятиоконного дома с тесовыми новыми воротами и ставнями на окнах.

— Вишь, как расстроился, — сказал старик.

Студент прошел в ворота, потом поднялся по ступенькам с перильцами в сенцы.

— Кто там? — послышался недовольный мужской голос из избы.

Дверь отворилась, и на пороге показался полный, высокий человек в расстегнутом френче и сапогах. Он смотрел со света в темноту сенец и не видел, кто перед ним.

— Васька! — крикнул студент, — чертушка! Узнаешь?

— Петя, Петрушка, голубчик, неужто ты?

Петр вошел в комнату, обставленную по-городски, со стульями, столом между окон, покрытым скатертью, с геранью на окнах.

Друзья обнялись и поцеловались.

— Ну-ка, дай посмотреть-то на тебя, — сказал Петр, взяв за руки хозяина и повертывая его к свету. — Ну, брат, и растолстел!..

— Да, черт ее знает отчего брюхо растет, — сказал хозяин, стягивая на животе обеими руками ремень. — Нет, ты-то, ты-то, откуда тебя занесло?

— В университете ведь я! Первый Эм Ге У, понял?

— Черт ее что… Ну, дела. На ученого, значит, идешь.

— Ага! Полезли, брат, чумазые!

— Черт ее что… А как сюда-то попал?

— От родителей, можно сказать, сбежал. Учиться-то мне еще через две недели, а уж мне очень нудно с ними стало. Сбежал раньше сроку. Все попрекают меня, что деньги не зарабатываю. Приехал на твою станцию, а тут меня старичок подвез.

— Да что ж ты не написал-то, тюря! Я б за тобой такую пару выслал! Можно сказать, студент московского университета, первого Эм Ге У, наша будущая звезда, а идет пешком.

— Ничего. Не в этом суть.

— Как же — ничего. Неловко. Ежели бы у меня не было, а то, слава тебе господи, — сказал хозяин, поводя рукой кругом.

— Значит, доволен?

— Покуда некуда. Помнишь, Васька бесштанный, можно сказать, а теперь Василий Федотыч. Часы стенные, стол письменный… Погляди-ка, настоящий, из усадьбы.

И правда, вымытые чистые полы, новенькие дерюжечки, часы, письменный стол, наколотые бумаги на проволочном, загнутом кверху гвозде у окна, — все это показывало сытость и довольство.

— Вот только растет брюхо, черт его знает отчего. Для коммуниста как будто неловко, — сказал опять Василий. — Ну-ка, Степанида, самовар там поставь! крикнул он куда-то за перегородку. — Жены нету дома, один нынче сижу.

— И жена есть?

— А как же, красавицу отхватил, вот завтра посмотришь. На праздник к родным уехала, а через три дня у нас праздник. Сюда все приедут. Это она у меня порядок наводит. Баба, можно сказать, жох.

— Скажи, пожалуйста, как идет время, — сказал Василий, когда они сидели за чаем, и он неумелой мужской рукой доливал чайник, толстыми пальцами закрывал крышечку и наливал чай в стаканы. — А какое было время! Героями, можно сказать, были! А что ж, и правда, герои. Перекоп-то, ого!

И приятели стали вспоминать героические времена. Один сидел в распахнутом на толстом животе френче, с круглым подбородком и толстой шеей. Другой — в худых грязных башмаках, с давно нечесанными волосами, с наивно-восторженным лицом.

Но Василий все возвращался к своему теперешнему благополучию, и ему хотелось, чтобы его друг лучше почувствовал, как он хорошо теперь живет.

— Я, брат, и поставил себя здорово: председатель райисполкома, прием, все как следует. Это у меня жена, — она меня настрочила. Ты летом приехал бы посмотреть, как у нас тут. Прямо — дача, можно сказать: цветник был около дома.

Петр, радостно улыбаясь, слушал друга. А потом, когда тот все рассказал и про цветники и про прием, и ему уже нечего было рассказывать, Петр стал говорить о себе.

— Да, вот, брат, какая это штука, — наука! — сказал он, — захватила, можно сказать, за обе печенки. То я жил себе в деревне Коврино Глуховской волости и думал, что все т у т. А потом, как открылось мне, что на каждой пылинке тоже существа всякие, которых никаким глазом не увидишь, да как посмотрел я в телескоп на небо, где вместо искорок вот такие штуки плавают! И ежели с них на землю посмотреть, так не то, что Глуховской волости, а и самой земли-то не увидишь, она меньше песчинки, — так, брат, у меня ровно другие глаза открылись. Вот ей-богу! И вся эта махинища летит в пространстве без конца времени. Какая ж тут к черту Глуховская волость, когда мы не в волости живем, а в том, чего ум охватить не может.

Петр, возбужденно взъерошив волосы, остановился и блестящими глазами посмотрел на Василия.

— Да, это, брат, штука, — сказал тот, покачав головой.

— И вот, братец ты мой, прежде, бывало, все думаешь, как быть: башмаки худые, домой стыдно показаться, от людей совестно. А теперь иной раз станет невмоготу от своей нищеты, так что ж ты думаешь: посмотришь на звезды, этак прикинешь наравне с ними худые башмаки — и все это вдруг такая чепуховина окажется, что самому смешно станет. Может быть, целый миллиард верст пространства и целые планеты у меня в мозгу умещаются, и все это я охватить могу, а я буду от худых башмаков духом падать или от людей, которые этого ни черта не видят, а судят обо мне только, что у меня башмаки худые. И думают, что ежели они сидят в Глуховской волости, то тут все.

— Башмаки не весь век худые, — сказал Василий, — вот выучишься, на должность поступишь, тоже почет будет, не хуже меня.

— Не в этом суть! Может, у меня и тогда худые будут. Помнишь, гражданскую-то: нешто тогда у нас крепкие были? А нам на это наплевать было. Иные мужики мне говорят: «Что ж, воевал, воевал, а ничего не навоевал». Я знаю, что я навоевал: я целый мир завоевал. А прежде у меня только одна волость была. Вот в чем суть.

— Да, это правильно, — сказал Василий. И прибавил: — Вот, брат, как я тебе рад! Так ты меня разворошил всего, ровно я помолодел на десять лет. А тут расстраиваешься иной раз оттого, что сбруя у тебя на лошадях плохая, не такая, какую хотелось бы, как председателю райсовета.

— Чепуха!

— Да я-то насчет этого тоже… это вот жена у меня любит, чтобы все было, как полагается. Нет, разворошил ты меня, можно сказать. Ведь, это что, ей-богу. А вот так живешь и живешь, думаешь, что весь мир-то в твоей волости и что самое что ни на есть главное, чтобы сбруя у тебя хорошая была.

На следующий день приехала жена. Василий выбежал на улицу и вернулся радостный, таща какой-то пестрый узел.

— Сказал ей, что ты приехал! — крикнул он и опять убежал, очевидно, за другими узлами.

Через несколько минут дверь опять распахнулась, показался Василий опять с узлом и на ходу говорил:

— Вот, студент московского университета. Первого Эм Ге У… Наша звезда будущая. Небось никогда не видала? Это, брат, такой человек! Голова, одним словом.

За ним показалась жена, молодая, красивая женщина в белом шерстяном оренбургском платке и короткой плюшевой шубке, очевидно, сшитой городской портнихой. Она входила с тем выражением готовой приветливости, с каким входит хозяйка, когда ей говорят о приезде важного, именитого гостя.

Но когда она вошла в комнату, то, увидев Петра, невольно оглянулась по комнате, как бы ища глазами кого-то другого. Но никого, кроме него, не нашла. Она протянула Петру руку все с той же улыбкой приветливости, но ставшей несколько натянутой. Как будто человек приготовился к одному, а увидел совсем другое. И, как бы желая найти оправдание своему изменившемуся выражению и направить его на другое, сказала:

— Уж ехала, ехала по этой грязище, все жилы себе вымотала. Да скажи ты горбачевским мужикам, чтобы они свой мост починили. А то лошадь всадили, чуть ноги себе не поломала.

— Ах, сукины дети, — сказал Василий, — ведь я им тысячу раз говорил.

— А нужно не тысячу раз говорить, а засадить суток на трое, вот они тогда скорее вспомнят. А то ты разговариваешь с ними, словно они тебе приятели. У тебя — все приятели, кто под руку ни подвернись.