Иван Тургенев - Степной король Лир Страница 7

XIV

А именно: Сувенир, который с самого начала завтрака пил безостановочно, внезапно поднялся, весь красный, как бурак, со стула и, указывая пальцем на Мартына Петровича, залился своим дряблым, дрянным смехом.

- Великодушный! Великодушный! - затрещал он, - а вот мы посмотрим, по вкусу ли ему самому цридется это великодушие, когда его, раба божия, голой спиной... да на снег!

- Что ты врешь? Дурак! - презрительно промолвил Харлов.

- Дурак, дурак! - повторил Сувенир. - Единому всевышнему богу известно, кто из нас обоих заправский-то дурак. А вот вы, братец, сестрицу мою, супругу вашу, уморили - за то теперь и самих себя похерили... ха-ха-ха!

- Как вы смеете нашего почтенного благодетеля обижать? - запищал Слеткин и, оторвавшись от обхваченного им плеча Мартына Петровича, ринулся на Сувенира. - Да знаете ли, что если наш благодетель того пожелает, то мы и самый акт сию минуту уничтожить можем?..

- А вы все-таки его голой спиной - на снег... - ввернул Сувенир, стушевавшись за Квицинского.

- Молчать! - загремел Харлов. - Прихлопну тебя, так только мокро будет на том месте, где ты находился. Да и ты молчи, щенок! - обратился он к Слеткину, - не суйся, куда не велят! Коли я, Мартын Петров Харлов, порешил оный раздельный акт составить, то кто же может его уничтожить? Против моей воли пойти? Да в свете власти такой нет...

- Мартын Петрович! - заговорил вдруг сочным басом стряпчий; он тоже выпил много, но от этого в нем только важности прибавилось. - Ну, а как господин помещик правду сказать изволил! Дело вы совершили великое, ну, а как, сохрани бог, действительно... вместо должной благодарности, да выйдет какой афронт?

Я глянул украдкой на обеих дочерей Мартына Петровича. Анна так и впилась глазами в говорившего, и уж, конечно, более злого, змеиного и в самой злобе более красивого лица я не видывал! Евлампия отворотилась и руки скрестила; презрительная усмешка более чем когда-нибудь скрутила ее полные розовые губы.

Харлов поднялся со стула, разинул рот, но, видно, язык изменил ему... Он вдруг ударил кулаком по столу, так что все в комнате подпрыгнуло и задребезжало.

- Батюшка, - поспешно промолвила Анна, - они нас не знают и потому так о нас понимают; а вы себе не извольте повредить. Напрасно вы гневаться изволите; вот у вас личико словно перекосилось.

Харлов поглядел на Евлампию; она не шевелилась, хотя сидевший подле нее Житков и толкал ее под бок.

- Спасибо тебе, дочь моя Анна, - глухо заговорил Харлов, - ты у меня разумница; я на тебя надеюсь и на мужа твоего тоже. - Слеткин опять взвизгнул; Житков выставил было грудь и ногой слегка топнул; но Харлов не заметил его старания. - Этот шалопай, - продолжал он, указав подбородком на Сувенира, - рад дразнить меня; но вам, милостивый государь мой, - обратился он к стряпчему, - вам о Мартыне Харлове судить не приходится, понятием еще не вышли. И чиновный вы человек, а слова ваши самые вздорные. А впрочем, дело сделано, решению моему отмены не будет... Ну, и счастливо оставаться! Я уйду. Я здесь больше не хозяин, я гость. Анна, хлопочи ты, как знаешь; а я к себе в кабинет уйду. Довольно!

Мартын Петрович повернулся к нам спиною, и не прибавив больше ни слова, медленно вышел из комнаты.

Внезапное удаление хозяина не могло не расстроить нашей компании, тем более, что и обе хозяйки тоже вскорости исчезли. Слеткин напрасно старался удержать нас. Исправник не преминул упрекнуть стряпчего в неуместной его откровенности.

- Нельзя! - отвечал тот. - Совесть заговорила!

- Вот и видно, что масон, - шепнул мне Сувенир.

- Совесть! - возразил исправник. - Знаем мы вашу совесть! Так же небось и у вас в кармане сидит, как и у нас грешных!

Священник между тем, уже стоя на ногах, но предчувствуя скорый конец трапезы, беспрестанно посылал в рот кусок за куском.

- А у вас, я вижу, аппетит сильный, - резко заметил ему Слеткин.

- Про запас, - отвечал священник со смиренной ужимкой; застарелый голод слышался в этом ответе. Застучали экипажи... и мы разъехались. На возвратом пути никто не мешал Сувениру кривляться и болтать, так как Квицинский объявил, что ему надоели все эти "никому не нужные" безобразия, и прежде нас отправился домой пешком. На его место к нам в карету сел Житков; отставной майор имел весьма недовольный вид и то и дело, как таракан, поводил усами

- Что, ваше высокоблагородие, - лепетал Сувенир, - субординация, знать, подорвана? Погодите, то ли будет! Зададут феферу и вам! Ах вы, женишок, женишок, горе-женишок!

Сувенира так и разбирало; а бедный Житков только шевелил усами.

Вернувшись домой, я рассказал все виденное мною матушке. Она выслушала меня до конца и несколько раз покачала головою.

- Не к добру, - промолвила она, - не нравятся мне все эти новизны!

XV

На следующий день Мартын Петрович приехал к обеду. Матушка поздравила его с благополучным окончанием затеянного им дела.

- Ты теперь свободный человек, - сказала она, - и должен себя легче чувствовать.

- Легче-то легче, сударыня, - отвечал Мартын Петрович, нисколько, однако, не показывая выраженьем своего лица, что ему действительно легче стало. - Можно теперь и о душе помыслить и к смертному часу как следует приготовиться.

- А что, - спросила матушка, - мурашки у тебя по руке все бегают?

Харлов раза два сжал и разжал ладонь левой руки.

- Бегают, сударыня; и что я вам еще доложу: как начну я засыпать, кричит кто-то у меня в голове: "Барегись! берегись!"

- Это... нервы, - заметила матушка и заговорила о вчерашнем дне, намекнула на некоторые обстоятельства, сопровождавшие совершение раздельного акта...

- Ну да, да, - перебил ее Харлов, - было там кое-что... неважное. Только вот что доложу вам, - прибавил он с расстановкой. - Не смутили меня вчерась пустые Сувенировы слова; даже сам господин стряпчий, хоть и обстоятельный он человек, - и тот не смутил меня; а смутила меня... - Тут Харлов запнулся.

- Кто? - опросила матушка. Харлов вскинул на нее глазами.

- Евлампия!

- Евлампия? Дочь твоя? Это каким образом?

- Помилуйте, сударыня, - точно каменная! истукан истуканом! Неужто же она не чувствует? Сестра ее, Анна, - ну, та все как следует. Та - тонкая! А Евлампия, - ведь я ей - что греха таить! - много предпочтения оказывал! Неужто же ей не жаль меня? Стало быть, мне плохо приходится, стало быть, чую я, что не жилец я на сей земле, коли все им отказываю; и точно каменная! хоть бы гукнула! Кланяться - кланяется, а благодарности не видать.

- Вот постой, - заметила матушка, - выдадим мы ее за Гаврилу Федулыча... у него она помягчеет.

Мартын Петрович опять исподлобья глянул на матушку.

- Ну разве вот Гаврила Федулыч! Вы, знать, сударыня, на него надеетесь.

- Надеюсь.

- Так-с; ну, вам лучше знать. А у Евлампии, доложу вам, - что у меня, что у ней: драв все едино. Казацкая кровь - а сердце, как уголь горячий!

- Да разве у тебя такое сердце, отец мой? Харлов не отвечал. Наступило небольшое молчание.

- Что же ты, Мартын Петрович, - начала матушка, - каким образом намерен теперь душу свою спасать? К Митрофанию съездишь или в Киев? Или, может быть, в Оптину пустынь отправишься, так как она по соседству? Там, говорят, такой святой проявился инок... отцом Макарием его зовут, никто такого и не запомнит! Все грехи насквозь видит.

- Если она точно неблагодарной дочерью окажется, - промолвил хриплым голосом Харлов, - так мне, кажется, легче будет ее из собственных рук убить!

- Что ты! Что ты! Господь с тобою! Опомнись! - воскликнула матушка. Какие ты это речи говоришь? Вот то-то вот и есть! Послушался бы меня намедни, как советоваться приезжал! А теперь вот ты себя мучить будешь вместо того, чтобы о душе помышлять! Мучить ты себя будешь - а локтя все-таки не укусишь! Да! Теперь вот ты жалуешься, трусишь...

Этот упрек, казалось, в самое сердце кольнул Харлова. Вся прежняя его гордыня так волной и прилила к нему. Он встряхнулся и подбородком двинул вперед.

- Не таковский я человек, сударыня Наталья Николаевна, чтобы жаловаться или трусить, - угрюмо заговорил он. - Я вам только как благодетельнице моей и уважаемой особе чувства мои изложить пожелал. Но господь бог ведает (тут он поднял руку над головою), что скорее шар земной в раздробление придет, чем мне от своего слова отступиться, или... (тут он даже фыркнул) или трусить, или раскаиваться в том, что я сделал! Значит, были причины! А дочери май из повиновения не выдут, во веки веков, аминь!

Матушка зажала уши.

- Что это, отец, как труба трубишь! Коли ты в самом деле в домочадцах своих так уверен, ну и слава тебе, господи! Голову ты мне совсем размозжил!

Мартын Петрович извинился, вздохнул раза два и умолк. Матушка опять упомянула о Киеве, об Оптиной пустыни, об отце Макарии... Харлов поддакивал, говорил, что "нужно, нужно... надо будет... о душе..." и только. До самого отъезда он не развеселился; от времени до времени сжимал и разжимал руку, глядел себе на ладонь, говорил, что ему страшнее всего умереть без покаяния, от удара, и что он зарок себе дал: не сердиться, так как от сердца кровь портится и к голове дриливает... Притом же он теперь от всего отстранился; с какой стати он сердиться будет? Пусть другие теперь трудятся и кровь себе портят!