Анатолий Хулин - Дедлайн (фрагмент) Страница 8

Шоу набирало обороты. Покрутившись вместе с мистером Мускулом в разные стороны вокруг металлического шеста, торчащего из центра сцены, мистер Экстаз выбежал в зрительный зал, уставленный круглыми столиками без свободных мест, и стал изображать пылкую страсть к наиболее эффектным внешне посетительницам. Профессионально не помня о других страстях, танцор был практически бесконтактен. Легкий массаж спины. Всем было весело - все были здесь сезонными завсегдатаями.

Первым мистер Экстаз подбежал к Верке - все-таки от 182-х сантиметровой московской фотомодели, пребывающей в длительном счастливом замужестве, энергетика прет более, чем эффектная. Экстаз мельком посмотрел на меня - я успел сделать легкий дружелюбный жест рукой - и схватил Верку в свои объятия. Танцевать она умела - правда, предпочитала рок-н-ролл, как и я, а не эту попсятину.

- Аккуратней, у нее остеохондроз, - сказал я мистеру Экстазу и засмеялся в ответ грустной секондхендовской львиной ухмылке. Эта смешная голова вела свою собственную, независимую ноту в грусти разухабистой атмосферы. Верка - тоже лев. Да еще и коза - по году.

Намявши спину сияющей Верке, Мистер Экстаз убежал, откуда прибежал. Потом мы еще несколько раз заходили в то место - только пили уже портвейн, потому что деньги быстро кончались. Да - летние воспоминания самые лучшие, это точно. Как я упал со скалы в полнолуние - и даже не ободрался о камни, только выкупался в одежде. Как плюнули с фуникулера менту на фуражку - и спрятались, а потом стали целоваться, как Микки и Мэлори. Как занялись сексом среди рододендронов в Ботаническом саду. Как тогда еще слегка ругались - и сильно мирились. Счастье, короче. У нее третий курс психиатрического отделения главной медицинской академии страны. Суперженщина, уникальнейших ума и красоты. Настоящая любовь. На двести процентов женщина и на сто мужчина - характер, воля, полная независимость, чистейшая насыщенность солнцем на всю жизнь. Другой Верки быть не может.

Что с того, что я отлично помню свою первую физически возлюбленную пятнадцатилетнюю подругу-пэтэушницу. Подсудное дело. Помню и свою первую официальную жену-еврейку, уехавшую в объединенную Германию через два месяца после развода со мной, расписавшись с незнакомым мне начинающим пианистом, сидевшим с родителями на чемоданах по немецкой квоте за Холокост. Год назад, кстати, я из литературных соображений попытался найти ее через Интернет, давал объявления от имени бывшего одноклассника - но поклевок не было. Помнил я еще девчонок, за которыми таскался в школе, помню вторую жену - а чего ее не помнить, если мы из-за ребенка видимся больше раза в месяц? Но все это мало интересно по сравнению с тем, что со мной случилось, когда я впервые встретил свою супердлинноногую Верку с огромным сердцем и великой кармически обусловленной душой. Да, я помню, как мы с бывшей женой устраивали дочь в бассейн, как я с ней гулял - но гораздо больше я уже с ней общался, живя отдельно. Она, небось, и не помнит, как мы жили вместе. У нее потом новый папа был, потом опять - только я, старый, на стороне. В общем все, как у современных людей. Жизнь продолжается. Вот я с утра переживал, что за три года прогресса никакого - а почему не вспомнил те семь лет до этого? Когда очень много пил, разводился и женился - так, что вскоре это стало главной темой моей коммуникации с окружающей средой. Слава богу сначала подоспела Верка, потом Ксюха маленькая, и теперь - сильный буддизм. А теперь еще и Чечня - но это хорошо, следствие буддизма, не иначе. В смысле - личное очищение подходит к концу. Или - или. Не слишком записывается, но верно.

- Чухонский экспресс, - говорю я вслух, вспомнив про гонконгскую любовь режиссера Карвая, - Калифорния дримс...

И песенка в голове немного, но очень четко играет.

Интересно, как там дочка в Ялте засыпает без своего любимого музыкального сопровождения - йогин на кассете бесконечно поет мантру, отгоняющую смерть? Мамаша в попыхах в Москве забыла - ну, ничего. Там, кстати, и магнитофон у них сломался - Верка сообщала в позапрошлый телефонный разговор. Сколько бы я сам не медитировал под эту мантру - все никак не мог отогнать раздумья о способах борьбы за политическую свободу Тибета. Никакая это не медитация - под магнитофон. Хотя дочке очень нравится - не то, что даже с детства, а прямо с пресловутого перинатального периода. Когда я еще был уверен, что она - мальчик. Потому что УЗИ Верке делали, но пол ребенка не сказали - так уж мы с ней их попросили, не сговариваясь. Мысли то у нас - синхронные.

Легко быть любвеобильным к самому себе - но когда никуда больше не денешься, тут и разверстывается самоотреченность, тут-то и встречаешь Ее самую, что ни на есть. Вечером того дня, когда я познакомился с прибывшей поездом из Симферополя юной первокурсницей-психиатричкой, Майкл Рожков выжал газ секундой раньше, чем эта Верка приготовилась сесть в машину и ехать вместе с нами двумя за анашой в некое северное Бутово. От нее еще пахло морем - вагон, видать, был фирменный. Мы познакомились на Курском вокзале я вез своему покинутому ребенку аллигатора, а также и часть каких-то гонораров бывшей жене - когда мы с еще не моей женщиной столкнулись лбами у столика с порнографическими фильмами. "У нас в Крыму одна эротика," сказала Верка, очень приятно улыбнувшись этому обаятельному андеграундному парню в рыжей затертой кожаной куртке, синих шортах и желтых кедах. Да. и с большой с серебряной сережкой в ухе. То есть - со мной. Я же, вспомнив старика Шоу, поинтересовался акцентом и генотипом - вроде греческо-крымско-татарский, безошибочно - в общем, заобщался со всей свойственной мне душевностью, благородно, по-рыцарски без ограничений. Как будто в последний раз. Потом я продемонстрировал аллигатора, рассказал про ребенка и мы пошли погулять и выпить пива. И когда Майкл Рожков выжал газ секундной раньше - Верка ударилась правой надбровной дугой где-то об железку машины - в результате чего у нее появился такой же шрам, как у меня. Абсолютно такой же. С тех пор мы почти неразлучны - если бывает, то совсем на чуть-чуть, пара-тройка месяцев, по обстоятельствам нашей жизни, легкой духовно и средней материально. Сила и молодость - вот, что значительно выше среднего. Почти до неба.

Так что, сам браток, если жалуешься на судьбу - это не судьба, а так, какое-то жалкое замешательство перед смертью. Если реально хочешь чему-то помешать - так оно и будет, но в зависимости от твоей реальности, и здравый смысл тут - не большее заклинание, чем невольно вырвавшееся радостное ругательство в оценке той фразы из свежекупленной книги старика Юнга, вполне истинные слова которой только вчера самостоятельно сформулировал и записал в собственный ежедневник. Надо ли было? Что за судьба? Любовь - вот это дело! А мысли - так, инсталляция. Высшая бестелесная суть повторения. Как у Кьеркегора - только не без секса, увольте. Хотя - кто его знает? В общем, самое главное - погрузиться как можно глубже. Неважно - в женщину, или в роман. В неразделимую единственную ясность. И дети обязательно появятся. И маленькие, и большие. Похоже, я один и переделываю сейчас эту реальность. Естественно, вместе с Буддой - который я без всяких "я". Который пока еще не всех достал. Что без жестких взглядов. Эх, хорошо быть! Эх, хорошо быть писателем! Что ни делай - все медитация. Как ни медитируй - все равно, пока не напишешь, не умрешь.

Представляю, как вваливаюсь в наш буддийский центр на Цветном бульваре - радужный, окрыленный, сумасшедший. Кричу с порога:

- Просветлился я! Накрыло! Улетаю! Обещаю вернуться!

А продвинутые мне и отвечают:

- В Чечню опять? Ну ничего, ничего. Если убьют - Пхову сделаем. Попадешь в чистые страны.

И мыслей - нет. Одни чувства. Опять - потому что пунктик у меня. Как напьюсь с буддистами пива - так и грожусь сразу в Чечню улететь. Мне всегда верят - на то и буддисты.

Но сейчас я еще не улетел. Иду со своей шестилетней Варькой в парк Сокольники - а куда еще? Мы все время с ней туда ходим.

- Пап, а мы у бабушки останемся? - спрашивает дочка.

- Ну, - отвечаю, - Это как ты сама хочешь.

- Я с тобой хочу, - говорит.

- Мне работать надо... - вру я.

Как ей объяснить, что не могу я ночевать у своих родителей, дедушки с бабушкой, которым бывшая жена частенько ее оставляет. И не потому не могу, что напротив тюрьма "Матросская тишина" - с балкона по бритым дядькам в детстве яйцами кидались, я к ней привык, это только мой батя мог выбрать такое местожительства, между тюрьмой, психушкой и больницей - а потому, что из каждого угла ползут детство, слабость и унижение. Ребенку не понять своего унижения - ей еще не жаль, что она родилась. А мне - только-только уже не жаль. Потому что - поздно.

Солнце сияет, люди вокруг торгуют чем попало. Почему я их не вижу, не запоминаю, не могу описать? Да надоели они мне за тысячу разных историй, где все одно и то же - в лучшем случае глупость, а в худшем такое, что лучше на этих людях и не фокусироваться. Надо будет - в морду дадим. Много людей вокруг - пятница, многие желают нажраться уже в три часа дня. Остальные подгоняют время во вред окружающим - торопятся отключиться вечером. Или мне это только кажется? Тем более - не хрена за ними наблюдать, запоминать, забивать в память. Все сдохнут - никуда не денутся. Вон, столб придорожный упал, машина, должно быть. в него врезалась. Что это? Непостоянство. Вон к церкви кого-то на крови - я туда школьником раз десять заходил, даже молился - подъезжает джип с батюшкой. Десяток нищих крестится. Что это? Причина и следствие. Там у них внутри - многочисленные орудия пыток. Главное - на маковке. И внутри храма есть комната, где никто не живет - но куда женщин вообще не допускают, даже в платках, после ихнего причастия. Чего они женщин-то боятся? Чем, спрашивается, не ваххабиты? Ладно - каждому своя пилюля. Юношеский максимализм.