Михаил Пришвин - Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна Страница 80

Одна большая осина стояла на опушке леса, и вечером, когда мы с Петей мимо нее проходили на глухариный ток, мы обратили внимание на запах осиновой почки: возле осины на значительном расстоянии держался этот запах осиновой почки, – вот до чего распарило солнце за день лесную опушку. При входе в лес мы заметили на одном не очень большом муравейнике, что муравьи начали уже подниматься наверх.

А когда потом утром возвращались с тока, на этом самом месте опять тот же запах осиновой почки напомнил нам о муравейнике, и мы нашли его. За эту теплую, безморозную ночь все муравьи выбрались наверх и плотной, неподвижной массой в несколько рядов сидели на муравейнике, и при первых же лучах солнца муравейник стал куриться и просыхать. Наш большой муравейник под яром возле елки не так-то легко было прогреть, муравьи еще не выбрались, но тоже забегали с большой силой. муравей-разведчик даже попытался было зачем-то пуститься вверх по дереву, но ель тоже силой весеннего солнца стала пробуждаться от зимнего сна, и на пораненном месте выступила в обилии липкая смола: дерево лечилось, стараясь целебной смолой заделать свою огромную рану. Но муравью-разведчику нужно было во что бы то ни стало перебраться по ели вверх через липкое кольцо. Нащупанное опасное место поставило его на некоторое время в раздумье, потом он побежал по краю кольца, везде останавливаясь и пробуя. А когда обежал полный круг и понял, что нигде не было перехода с нижней коры на верхнюю, то бросился в эту смолу, стараясь силой преодолеть препятствие. Но вязкость смолы была больше силы муравья, и он, подрыгав лапками, вмазался в смолу и застрял в ней.

Заметив такое передвижение муравьев из нижних этажей своего жилища вверх, мы перенесли нашу радиостанцию вниз и поставили ее для защиты от дождей под машину и так устроили провода, что можно было сидеть на приступочке подвижного дома и слушать, как на завалинке дома обыкновенного.

Внимательный солнечный луч этого утра после первой за весну безморозной ночи стал проникать во все тайные щелки и поднимать и вызывать жизнь везде. Откуда-то – взялась большая черная муха и сейчас же почему-то выбрала себе белую березу и села на белое и на нем осталась. Мы чаю попили и долгим, крепким сном сняли усталость от бессонной ночи, а муха все так и сидела на березе, будто влипла в нее. За несколько часов нашего сна муравьи из громадного муравейника всей массой выбрались наверх и просыхали, прогреваясь в проникавших под елку солнечных лучах. Несколько муравьев на наших глазах пробовали помочь разведчику, утонувшему в смоле, но сами тоже завязли и не вернулись к своим.

Необычайная перемена совершилась за эту ночь на пойме. Тот лед на реке, по которому тогда ходила лисица, стал казаться узкой полоской на широкой свободной голубой реке. География воды и суши стала неузнаваема: откуда-то взялся Гудзонов залив, и там, где было рядом два озера, стало одно огромное, и маленькие пои и подозерки стали озерами, и явственно образовалась на всей пойме, как на карте, громадная собака Скандинавии с головой и хвостом, и нашли мы тоже и вместе признали Индию, Корею и Панамский канал.

И до чего упрям в своем составе снег, – везде кругом уже гуляла голубая вода, выживая все живое из нор, но белая, покрытая снегом суша не чернела. Мы спустились вниз, чтобы посмотреть, как и чем держатся зернышки снега друг за друга, и только мы по снегу шарахнули ногами, вдруг все вокруг нас почернело, и все это черными полосами веером разбежалось, и все опять вокруг нас стало белым. Оказалось, весь этот снег был начинен мышами, и только что казался белым, внутри он весь черный и живой.

Вечером лучи солнца на коре нашего дуба стали давать малинового цвета пятна. Мы обратили внимание на одно из таких пятен на белом выступе из-под земли большого корневого колена: на этом малиновом пятне, угреваясь в луче солнца, тесно прижались друг к другу ящерицы и общим своим умом по-своему, конечно, догадывались о том, что солнце покидает землю, что солнце садится. Последние лучи с нижнего этажа дерева непременно должны подниматься в верхние. Очень скоро и вправду мы увидели, как малиновое пятно с голенькими существами переместилось с выступа корневого колена, из подвального этажа в первый, к основанию ствола.

Большое кроваво-красное солнце коснулось воды. На пойме в первый раз наконец мы услышали живительно игривый крик большого кроншнепа и увидели его самого, на огромных гнутых крыльях пересекающего солнечный диск. На водной глади черной копеечкой чернела не объятая еще водой земля, и на ней сидел у самой воды другой, такой же большой, с таким же огромным выгнутым клювом кроншнеп, напоминающий этим клювом изгиб носовой части лося. И эта птица, и тот зверь как будто доживали У нас свою древнюю эпоху сплошных болот. Играя в воздухе свою резкую живительную песенку, как бы выговаривая слова: «Вив, вив», – значит: «Жив, жив», – верхний кроншнеп стал спускаться ниже и все ниже, пока, наконец, поддерживая себя в воздухе крыльями, не коснулся ногами спины своей подруги, и в таком положении, весь красный в лучах, кричал солнцу: «Вив, вив», – значит: «Жив, жив».

– Плыть, плыть, плыть! – на лету закричала желна и села к нам на дуб наш, черная, обгорелая, с огненно-красной головкой: птица, как головешка, выброшенная вверх силой пожара.

В то время как прилетела желна, мы вспомнили о тех голеньких существах, которые, согревая друг друга, двигались по этажам дерева вслед за теплым солнечным пятнышком. Теперь мы нашли это пятно с ящерицами уже в среднем этаже. Тут было большое дупло, и мы думали, ящерицы воспользуются им и спрячутся туда на ночь. Но скоро мы увидели, что ящерицы не могли расстаться с пятном и сидели на нем, как люди зимой на теплой лежанке, и двигались по этажам дерева все выше и выше.

Когда солнце для лас совсем скрылось, ящерицы все еще видели его с высоты верхнего этажа и все двигались и двигались вверх. И когда последний луч разбился на верхних сучках дуба и вскоре вовсе погас, ящерицы слились с темной корой дуба, стали для нас вовсе невидимы.

Стало очень тихо везде, но внутри меня шевельнулось желание войти в такую страну, где все наше милое потерянное нашлось бы и все милые, родные существа окружили меня.

– Плыть-плыть-плыть! – закричала, улетая, пожарная птица желна.

И тогда в нижних этажах леса стало темно. На площадку вышел едва видимый заяц, закричал по-своему, и ему ответил Гугай.

– Помогите примус прочистить! – сказала Ариша.

И от ее голоса вся моя внутренняя музыка исчезла, и зайцы убежали, и какие-то тени неслышно скользнули.

– Ну, что же вы сидите, – требовала Ариша, – иголка сломалась, надо же чем-нибудь примус прочистить.

Мы осмотрели сломанную иголку, нашли, что исправить ее невозможно, и разложили под дубом костер. Когда в темноте поднялся большой столб пламени, мы вспомнили про ящериц и разглядели их на самом верху, на том месте, где последний луч солнца сошел со ствола и скользнул по сучкам.

Два больших дерева в лесу схватились корнями, как у нас двое схватываются, чтобы перенесть на руках больного. На этих переплетенных корнях и удержался тяжелый слой земли, послуживший руслом стремительному весеннему ручью. А там, где кончаются корни, ручей этот падает в глубокую промоину, и оттуда звук выходит, как из пустой бочки, и бубнит на весь лес. Несколько уже дней по ночам на глухариной охоте мы определяемся этим отчетливым звуком. Прислушаешься, установишь, где Бубнило бубнит, и по звуку направляешься в желанную сторону. И еще было у нас несколько таких заметных ручьев: Говорун, Звонило и всякие безыменные во всех сторонах. Вот когда большое красное солнце село, тут-то и оказалось, что маленькие ящерицы недаром оставили свое зимнее убежище и поползли вверх по дубу за последним лучом: ночь пришла первая теплая, и все лесные ручьи не только не затихли на ночь, как раньше, а очень усилились. И то ли ветер менялся ночью несколько раз и приносил нам звуки ручьев с разных сторон, то ли, схваченные за душу весенней тревогой, мы часто во сне перевертывались с боку на бок и к нам приходили звуки то с той, то с другой стороны. Под пение ручьев мне привиделось во сне, будто я нашел брошенную вчера вечером негодную иглу от примуса и разглядел, что игла эта не сломалась, а только сильно пригнулась к железке. Необъятная радость охватила меня, и я проснулся в мой любимый предрассветный час с жаждой жизни, в миллион раз большей, чем у всех бегущих и поющих ручьев. И вся эта радость, вся эта жажда жизни сходилась, выражалась в обладании этой волшебной иглой от примуса. Когда же я наконец совсем проснулся, в душу мне будто нож воткнули: волшебная игла мне только снилась, а в действительности нет ее и напиться чаю теперь в темнозорьке, как я люблю, под пение ручьев, мне не придется. Но такова была убежденность моя во сне в существовании волшебной иглы, такая обида родилась, когда я проснулся, такая сила в себе поднялась навстречу недостойному обману, что я решил во что бы то ни стало сделать иглу и встретить темнозорьку со стаканом чая в руке. С помощью своего карманного фонарика я скоро нахожу сломанную иглу в шоферских инструментах, и там в хламе попадается мне обрывок кабеля, из которого я выматываю стальную проволочку как раз такой толщины, как игла. Разогнуть пассатижами железку, вставить кусочек проволоки, постучать молотком, – дело маленькое и короткое.