Мирза Ибрагимов - Наступит день Страница 80

Он достал из кармана аккуратно сложенный вчетверо лист писчей бумаги и старую ручку и задумался.

Когда письмо было готово, его прочитали вслух. По настоянию Фериды прибавили в конце еще одну фразу: "Наши сердца сжимаются от боли, оттого что в такой тяжелый день мы не можем оказать вам более реальной помощи".

Риза Гахрамани начисто переписал письмо, вложил в конверт и запечатал.

- Перейдем теперь, товарищи, к нашим очередным делам. Положение у нас, как вы сами знаете, - трудное. Антисоветская пропаганда отравляет сознание народа, сеет панику... - начал он.

- Но есть и другая сторона дела, - вставил Серхан, внимательно слушавший Ризу Гахрамани, - уж слишком много кричат наши враги... Значит, у них самих что-то неладно. Они сами в панике, но стараются это скрыть...

Его поддержала Ферида:

- Я много бываю среди народа и вижу, что вся его любовь на стороне советских войск. Надо учесть, что эти настроения сильнее лживой пропаганды.

Подумав, Риза Гахрамани согласился. Он понял, что за шумихой, которую изо дня в день поднимают официальные круги и тегеранские газеты, прежде всего кроется их собственный страх и отчаяние.

- Я как-то упустил из виду эту сторону дела. Тем легче нам будет разбить вражеские козни, - сказал он мужественно.

И собравшиеся решили выпустить новую листовку, а также усилить устную пропаганду. Напечатать листовку в Тегеране не представлялось никакой возможности. Поэтому Серхану было поручено организовать это дело через товарищей в городе Сари и готовые уже листовки доставить в Тегеран.

Риза Гахрамани спросил Фериду о положении Хавер. Впервые Ферида почувствовала себя виноватой и смущенно опустила голову.

- Та нищенка куда-то исчезла, и я не могла установить связи с Хавер, призналась она. - Но если хотите, я сегодня же отправлюсь к ней сама.

- Ни в коем случае, - строго сказал Риза Гахрамани. - малейшая неосторожность может погубить всю организацию. И вообще в настоящее время нельзя привлекать Хавер ни к какой работе. Но надо во что бы то ни стало доставить Хавер немного денег, чтобы она не нуждалась. Вот и все.

Затем Риза Гахрамани прочитал письмо, полученное от Курд Ахмеда. Оно сплошь состояло из намеков и условных выражений, поэтому после каждой строчки он останавливался, чтобы разъяснить товарищам смысл послания.

Курд Ахмед сообщал, что, покончив с делами в Курдистане, он двинется в Тебриз, откуда отправится в Ардебиль, и только тогда вернется в Тегеран. Он был доволен своей поездкой; особо подчеркивал он усиление революционных настроений среди курдов, их готовность при первой же возможности подняться с оружием в руках против деспотического режима.

Затем Риза Гахрамани посмотрел на часы и сделал знак Рустаму:

- Уже время!

Рустам сделал знак жене, та сейчас же поднялась, вынесла обоих спавших детей во двор, уложила их там на одеялах, а сама села возле них у калитки.

Рустам запер дверь и вытащил из-под набросанного в углу хлама радиоприемник. Все затаив дыхание тесным кольцом окружили его.

Москва говорила на персидским языке, и голос диктора звучал так спокойно и уверенно, точно шел он не из затемненного города, над которым летают германские бомбардировщики, а из неприступной крепости.

Радио передавало содержание советской ноты иранскому правительству от 19 июля.

- Пусть теперь увидят эти господа, кому осталось недолго жить! - не удержалась Ферида, с напряженным вниманием ловившая каждое слово.

Серхан повернулся к ней, и его улыбка выражала полное согласие с женой.

- Тише, не мешай! - все же шепнул он и снова впился глазами в маленький кружок радиоприемника, словно пытаясь увидеть в нем Москву.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

У подошвы горного перевала между городами Урмия и Саламас Курд Ахмед круто остановил мокрого от пота рыжего коня. Разгоряченный быстрой скачкой, его копь, хотя и устал изрядно, не хотел стоять спокойно и рвался вперед.

Натянув повод, Курд Ахмед повернулся в седле и глазами стал искать кого-то на извилистой дороге. Только через пять минут из-за поворота выскочил всадник на серой лошади.

- Придержи лошадку, Рагим-ага, тут начинается подъем! - крикнул Курд Ахмед проскакавшему мимо него всаднику.

Тот с трудом остановил лошадь и шагом подъехал к Курд Ахмеду.

- А здорово ты усмирил рыжего! - с удовольствием сказал Рагим-ага и улыбнулся. - Не дай бог, если такой конь почувствует, что седок боится его, обязательно скинет!

Курд Ахмед ласково погладил коня.

- Недаром говорит народ - конь должен быть безумным, а герой разумным, - с улыбкой ответил он Рагим-аге.

Рагим-ага снял с головы шелковую чалму с ниспадавшей на лоб, уши и затылок длинной бахрамой и вытер большим платком пот с лица. На нем были излюбленные у курдов широкие шелковые шаровары, заправленные в высокие сапоги, шелковый архалук и такой же жилет, обшитый узким галуном.

Тяжело дыша, лошади стали подниматься по крутой тропинке в гору, и каждая из них пыталась опередить другую, но из уважения к старшему другу Рагим-ага придержал лошадь и ехал позади. Заметив, это, Курд Ахмед остановил коня, и они продолжали путь рядом, их стремена то и дело ударялись и звенели.

- Ну как, устал?

Рагим-ага посмотрел на вершины, на пропасти, охваченные какой-то необычайной тишиной, и ответил с гордостью;

- Мать родила меня на коне. На коне я не устаю. Вся моя жизнь проходит в седле.

- Да, большинство курдов и родятся и умирают на коне, - задумчиво сказал Курд Ахмед.

Рагим-аге почудилось в этих словах осуждение того, что считалось у курдов доблестью.

- Кочевой образ жизни действительно большое несчастье для курдов, произнес он с грустью и добавил после минутного раздумья: - Народ, не пустивший глубоких корней в землю, уходит, не оставляя следа в этом мире.

- Чтобы пустить корни в землю, надо обрабатывать ее, переворачивать пласты.

- А разве наш народ лишен этой способности?

- Конечно, не лишен. Курды - трудолюбивый и храбрый народ. Но они связаны по рукам и ногам. Тебе же известно, Рагим-ага, что обветшалый феодальный строй, патриархально-родовой быт не дают ему открыть глаза и увидеть мир.

Они замолчали, углубившись каждый в свои размышления. Мерно стучали копыта лошадей о каменистую дорогу. На востоке занималась утренняя заря.

Впереди, поближе к перевалу, на широкой поляне показалось готовое сняться с места большое кочевье. Слышался смешанный гул, в котором сливались лай собак, мычание коров, блеяние овец, крики детей и женщин.

Девушка с золотым ожерельем на белой сорочке, увертываясь от дыма костра, помешивала большой деревянной ложкой в закопченном котле. Перед палаткой сидела полная, черноглазая, с длинными смоляными косами молодая женщина. Ни на кого не обращая внимания, она кормила грудью младенца.

Проезжая мимо кочевья, Курд Ахмед услышал приветливый голос:

- Пожалуйте, господа, выпейте чаю!

Они невольно придержали лошадей и обернулись на голос.

В стоявшей неподалеку от дороги группе Курд Ахмед не увидел ни одного знакомого и, сочтя это приглашение простым исполнением обычаев гостеприимства, поблагодарил и хотел ехать дальше, но заметил направляющегося к ним высокого худого старика с длинной седой бородой и седыми волосами, ниспадавшими на плечи.

- Салам, Рагим-ага! - сказал старик. - Сойди с коня, отведай нашего хлеба!

Когда старик подошел ближе, Рагим-ага поспешно соскочил с лошади и, почтительно склонившись перед ним, поцеловал его худую, темную от загара руку.

- Салам, славный поэт!

Курд Ахмед сразу догадался, что перед ним стоит курдский поэт Хажир. Он знал о той известности, которой пользовался среди курдских племен этот поэт, проводивший свою жизнь у очагов иранских, турецких и иракских курдов. Хажир участвовал во всех праздниках и торжествах, во всех траурных собраниях курдов, делил с ними горе и радость. Часто выступал он судьей между враждовавшими родами и племенами и не раз предотвращал готовую разразиться братоубийственную резню. Это был бедный человек, равнодушный к богатству. Курд Ахмед слыхал, что все достояние поэта состоит из одежды, которая на нем, тара, на котором он играет, и белой смирной лошади, на которой он передвигается, С приездом в Курдистан Курд Ахмед часто слышал его песни, передававшиеся из уст в уста. В этих песнях выражались и глубокая скорбь, и сладкие мечты, и горе и надежды народа. Каждый курд слышал в них правду о себе, о своей тяжелой жизни, о жестокой судьбе и о вечном, немеркнущем в людях стремлении к счастью.

Курд Ахмед сошел, с коня и с той же почтительностью, что и Рагим-ага, приложился к руке старика.

- Откуда изволил прибыть, достопочтенный Хажир? - спросил старика Рагим-ага.

Тот кивнул в сторону богато одетого тучного господина лет сорока пяти-пятидесяти:

- Вот познакомьтесь! Провожаю Гусейн-хана на эйлаг.