Феликс Светов - Отверзи ми двери Страница 81

- Здорово, профессор! - бросился к нему Лев Ильич. - Не ждал? Не рад?

- Заходи, заходи, Лева... Жалко, не позвонил...

- Ты что, уходишь?

- Да нет, не то чтоб ухожу, ко мне тут один человек должен заглянуть.

- Ну вот, я и есть тот человек.

Лев Ильич уже раздевался, руки довольно потирал, таким сдобным теплом его охватило: "Никак печенье дадут?.."

- Мама здорова?

- Да, слава Богу. Спасибо. А что ты такой встрепанный да... - не нашел слова Саша.

- Да не стесняйся - все так и еще похуже. Когда люди сто лет знакомы, а встречаются в десять лет раз - то уж, коль все хорошо, друг про дружку и не вспоминают...

Они прошли уже в кабинет, ботинки Льва Ильича утонули в мягком ковре, уже он сидел в кресле, и все так же лампа мягко освещала стены в книжных шкафах, портреты на стенах... "Икон что-то не видно?.." Ну да, ведь студенты - он, и правда, профессор, ну доцент, наверно...

Лев Ильич встал и протопал по ковру.

- Что-то, я гляжу, у тебя портреты новые... Флоренский! Я такого не видел - такой молодой... А это не знаю - кто?.. Раньше у тебя, словно, Соловьев был?..

- Был, - Саша неопределенно отмахнулся рукой. - Спасибо, Флоренского знаешь. А это - Розанов. Слышал? - привычно снисходительно обронил он.

- Я прочел недавно "Столп", - сказал Лев Ильич, рассматривая портрет: Флоренский был без очков, щурил близорукие глаза под тяжелыми веками, с длинными до плеч волосами, с большим крестом на груди.

- Ишь ты? Ну и как?

- У меня не было в моей жизни большего потрясения.

- Так что - понравился? - удивился Саша.

- Ты не то слово употребляешь. "Понравился!.." Меня спасла эта книга, если хочешь знать.

- От чего спасла?

- Долго рассказывать, поверь - и все. То есть, может, и наверное, есть книги и повыше, да у тебя хоть я читал кое-что. Но там все далеко, почти абстракция, а здесь - все мое, со мной разговор - попадание в самую точку. Да ведь мы с тобой его встретить могли - детьми, то есть...

- Странно, - буркнул Саша.

- Да, кстати! - вспомнил Лев Ильич. - У меня тут был смешной разговор - да не смешной, грустный скорей, ну, что делать, есть и такие люди. Что вот, мол, Россия под татарами враз сникла, не только всю ее военную мощь и потенциал смяли, но и душой завяла, не просто дрогнула - внутренне сдалась, хотя татары, пройдя ее мечом и кровью, ушли к себе, так сказать, автономию предоставили. А князья в орде христарадничали, всю святыню отдали, о сопротивлении - сколько уж, двести лет и не помышляли. Я чувствую, знаю, что не так, но ведь и факты...

- Детский разговор. Да и дети испорченные. Что хитрого, ясно кем и испорчены. Не знаю, какие тебе факты... А смерть князя Михаила Черниговского, не дрогнувшего пред Батыем, когда предложили идолу поклониться, не факт? А Роман Рязанский - перед Мангу-Тимуром, принявший смерть на костре, а великий князь Михаил Ярославич, убитый Узбеком, растерзанный татарами в этой самой орде?..

- Вот-вот, - обрадовался Лев Ильич. - Я знал, что так, вот темнота моя! А то, понимаешь, разговор, что, мол, евреи перед Римом не дрогнули, пока их не истребили и Иерусалим не перепахали, но все равно еще через семьдесят лет у них Бар-Кохба объявился, а ведь великий Рим - не кочевники. А русские, мол, князья потянулись за ярлыком к этим самым кочевникам...

- Вон оно что, - усмехнулся Саша. - Так бы и говорил, а я в таких дискуссиях не участвую, доказывать русское мужество перед еврейским хитроумием - не берусь. Уволь.

Лев Ильич уже сидел в кресле, Саша за письменным столом, поигрывая ножом слоновой кости.

- То есть, почему "хитроумие"? Бар-Кохба действительно был воин - ничего не скажешь.

- Да уж и поговорили. Если б не Россия и добрались татары до Рима, хоть и в пору его величия, то ж сказал - кочевники! Ну да, нелепо и говорить.

- Конечно! - все радовался Лев Ильич. - Да хоть Карамзина вспомнить, а ведь еще, кроме Батыя, - Тамерлан, страшная история, если б они до Европы добрались...

- Да уж надо бы кой-кому мозги вправить, - Саша опять усмехнулся.

- И все-таки что-то тут мне не ясно. Дело не в отдельных фактах мужества, пусть они и характерны - а если любишь, душу народа объясняют - но все-таки смириться внутренне, добровольно, ну не добровольно - из страха, забыв про реки крови и варварство, низость, идти за подачкой - а ведь не год, не десять, даже не сто лет. И ведь тысячи и тысячи людей. А какие пространства - где там Орда, за тридевять земель! А мы еще перед евреями недоумеваем - современными, я имею в виду, которые в немецкие печи шли, как стадо. Или это такое христианское смирение - не у евреев, а здесь, в России?..

- Я тебе сказал, - резко оборвал Саша. - Я про эти параллели рассуждать не намерен. А что до того, что государственная катастрофа и народное бедствие, не сравнимое ни с чем - "погибель земли русской", как современник выражался, что это народ сломило - тут всего лишь твое невежество или, как сам же выразился, отсутствие любви - да откуда б она в тебе, любовь, я имею в виду? Для русской культуры татары не стали никаким переломом, никак ее не остановили, может быть, только переместилась к северу. Запустело то, что было уничтожено - из Киева на полудикий Северо-Восток, как историки говорили. Хотя какая там дикость, когда в самом страшном тринадцатом веке, кроме летописи, и Патерик Печерский начинался, Толковая Палея - вот, кстати, противоиудейская полемика. А литургические труды митрополита Киприана, а то, что в его время на Руси был установлен праздник Григория Паламы - это ль не свидетельство духовной мощи?.. Да тебе и не понять! А сколько рукописей, какой поток их хлынул, сколько переписывалось в монастырях, а творения Святых Отцов: аскетика Василия Великого, Исаак Сирии, "Лествица" Иоанна Лествичника, Максим Исповедник, отрывки творений Симеона Нового Богослова, творения об исихии... А ведь не токмо переписывалось - было кому читать! Да уж четырнадцатый-то век - век преподобного Сергия! А расцвет иконописи означает что-то? А спор между Москвой и Царь-градом, а эсхатологические ожидания, апокалиптические настроения, первая идея о "Третьем Риме"? Какое ж духовное оскудение, когда такая немыслимая в ту пору в Европе - духовная высота, напряженность? Вот что характерно, что народ объединило и спасло... Правда, зачем это тебе? - опять оборвал себя Саша. - Если ты про Бар-Кохбу...

- А что Бар-Кохба? - обозлился вдруг Лев Ильич. "А сколько знает, подлец? Правда ведь знает! Хотя, может, и путает, врет, в Европе ведь и Данте был..." - Продемонстрировал, между прочим, наглядно этот самый Бар-Кохба, что есть народ, с которым при помощи палки не поговоришь и на колени его не поставишь. А тоже, кстати говоря, Пятикнижие существовало, Слово Божие в душе народа сохранялось, да и не двести каких-нибудь лет, а четыре тысячелетия! Да каких и Вавилон, и Ассирия, и Египет, и филистимляне...

- Ну вот и договорились, - встал Саша, - очень люблю этот еврейский интерес к русской истории: что-нибудь вынюхать, а потом перевернуть исподтишка... Ты меня извини - ко мне там, слышу, пришли...

- Саша! Сашенька! к тебе гость... Батюшки, Левушка пожаловал? Что ж со старухой и поздороваться забыл? Не тоже так-то... - Ангелина Андревна, все такая же высокая, прямая, с седыми локонами, румяная и чопорно одетая, как в концерт - даже туфли на высоких каблуках.

- Виноват, Ангелина Андревна, простите, профессор к себе затащил.

- Да уж на первый раз... Сколько ж лет-то и не вспоминал про нас?..

- Познакомьтесь - мой старый приятель...

- Костя! - вырвалось у Льва Ильича. Он содрогнулся: "Ну плохо мое дело..."

- Да уж не знакомы ли вы? - удивленно смотрел Саша.

- Как же, имел удовольствие, - Костя был во всегдашнем своем пиджачке, в белой рубашке, при галстуке.

- Однако... - тянул Саша. - Ну что ж, прошу, садитесь.

- А у меня печенье к чаю, - улыбалась Ангелина Андревна. - Домашнее. Полчаса вам на все разговоры... Ладно, ладно, простите старуху, мешать не буду. Лева, а вы - коварный мужчина! - она кокетливо улыбнулась, даже погрозила пальчиком и вышла.

... Ну что я взъелся! - корил себя Лев Ильич. - А почему он должен меня с налету понимать - видимся мы с ним, что ли, что он про меня знает, кроме того, что в юности у него книжки читал? Сам же, небось, на Бар-Кохбу вчера еще обозлился! А может, он тех разговоров объелся, вон, и Володя, тот вчерашний, наговорился, а он и со студентами... Но чем-то не понравился ему Саша, впрочем, он сам себе еще пуще не нравился и главное что-то в себе понять не мог - себя он не мог здесь понять.

- Я вам принес "Раскол старообрядчества". Благодарю вас, Александр Юрьевич. Хорошая книга. То есть, хорошего в ней ничего нет, все известно жалкая никонианская идея, попытка оправдать то, против чего вопиют факты, здесь же собранные, но сам свод материала... И знаете, что мне пришло в голову - в развитие, кстати, нашего с вами разговора? - Костя сидел на краешке дивана, выпрямившись, поглаживал усы. - Эта идея о безблагодатности сегодняшней православной церкви, иерархии - всего лишь чиновной, она объясняется не революционной пошлостью, но корнями уходит куда глубже. Именно, так сказать, характеристическое явление нашей церковной жизни. И дело не в слабостях, не в разврате и сребролюбии попов и епископов, испокон века у нас прославленных теми подвигами. Это лишь следствие - не причина. Ведь это уже в семнадцатом веке знали, что благодать взята и вовсе отнята, что даже вода живая осквернена, что только упованием и плачем можно спастись. А уж причастие и невозможно - раз несомненен перерыв священства у никониан, а отсюда и прекращение тайнодействия. "Вертепом разбойников" уже Аввакум называл ту церковь, а потому "суетно кадило и мерзко приношение". И что бы мы о расколе ни говорили - здесь истина, потому, коль "вертеп", какая ж благодать? И не в исправлении книг, конечно, дело, не в обряде, - в сути. Поэтому и стало все возможно - от Петра до Куроедова - велика ль разница, когда в истоке все замутнено и осквернено?..