Степан Злобин - Остров Буян Страница 88

И боярин Романов представил себе разъяренное море людей, как два года назад, когда по просьбе царя он выходил к народу и народ требовал выдать Морозова, Плещеева и Траханиотова. Никита Иванович знал, что и сейчас народ прокричит: «Отдай нам Бориса Морозова да Илью Милославского…» И потом народ закричит: «Здрав буди, боярин Никита Иванович!» И он представил себе срубленные головы Морозова и Милославского и многих других из тех, что кричали ему обидные слова в Думе.

Но вместе с тем он представил себе пожары по всей Москве, убитых людей по улицам, кровь, разорение…

И что будет делать он дальше? Пронский и Трубецкой станут ему льстить, приедет из ссылки Раф Всеволожский, князь Яков сделается его правой рукою…

— Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье, — поклонился опять в землю Мокей.

А что, если кто-нибудь уже узнал, что этот казак в его доме? Эта внезапная мысль обожгла Романова.

Схватят, начнут пытать да спросят: «Хотел стать царем? Принимал челобитные псковских воров?»

У боярина прошел по спине холодок.

Но кто же его знал, этого рыжего казака, — таков ли он крепок…

— Смилуйся, боярин, прими!.. — повторил Мокей и снова ударил лбом об пол.

— Встань, давай сюда грамоту, — внятно сказал Никита Иванович.

Мокей обрадованно вскочил, подал ему столбец и, подавая, поцеловал красивую, еще крепкую руку боярина.

— Как ты, вор, от воров государеву боярину грамоты смеешь нести?! Чаете — боярин Никита государю изменщик? — грозно нахмурив седые брови, спросил Никита Иванович.

— Смилуйся, не испытывай сироту твоего, государь! — поклонился казак, снова падая на колени.

— Молчи, холоп! — неистово закричал Романов и замахнулся палкой. — Как смеешь меня государем звать? Изменщик! Ты государю крест целовал…

— Без умысла, великий боярин! Прости, боярин, коли неладно молвил со страху: вовек ни единого боярина доселе в глаза не видал…

— Встань, — приказал Романов. — Что в грамоте писано?

— Не ведаю, боярин. Грамоты составляли выборные, а мне отвезти велел подьячий Томила Слепой да тебе тайным обычаем в руки отдать, — не вставая с колен, отвечал казак.

— От кого втай?

— От бояр-изменщиков, кои немцам Русь продают.

— Каких вы бояр государевых нашли в изменном деле? — нахмурился Романов.

— Писано тут, боярин: Морозова да Илью Милославского. Доказчики есть на них. Во Всегородней избе к расспросу приведены разные лица, кои за рубежом были. И немцы тоже с расспроса сказывали…

Романов насторожился при этих словах казака. Слишком уверенно говорил казак об измене бояр, чтобы это могло быть пустыми словами. А если в самом деле… тогда можно спокойно сидеть в Москве и ждать, когда недруги свалятся сами с высоких мест…

— А пошто же ко мне челобитье? Надобе отдать государю! — мягче сказал он.

— Послано государю, боярин, — ответил Мокей, — да боязно: не допустят изменщики до него, а ты наша надежа, не выдашь народа. Тебе всяких чинов люди верят…

— Ну, ну, довольно! Государь — наша надежа!.. — добавил он, — спать ступай. Утре тебя кликну. Федосей! — громко позвал боярин.

Дворецкий вошел.

— Накорми казака да уложи его спать, чтобы никто не ведал.

Казак вышел вместе с дворецким.

Боярин остался один. Псковская грамота лежала возле него между шахматными фигурами. Не терпелось сломать печать, и он взял в руки столбец, но тотчас отбросил назад, словно печать обожгла ему пальцы.

«Аглицкие парламенты!» — повторил он про себя и усмехнулся.

Усталый боярин закрыл глаза, и ему представилась плаха. Никита Иванович в испуге заставил себя проснуться от мгновенного сна и широко перекрестился, взглянув на кивот.

— Господи!.. — громко, почти со стоном воскликнул он.

Он услыхал шорох и в страхе поднял глаза. Даша стояла в дверях босиком, румяная, с растрепавшимися косами. Встревоженными глазами глядела она на него.

— Поздняя ночь, Никита Иванович, а ты не спишь, — сказала она, певуче растягивая слова. — А я сон видела страшнющий про тебя да князь Якова…

— Про что ж тебе снилось? — нахмурился Никита Иванович. — Слушала, что ль?

Она опустила голову.

— Вышивала, боярин. А как ты окно распахнул, тут я уж осталась. Мыслю — иной бы кто не пришел.

— Ступай, ступай спать! — закричал он. — Не женского то ума…

— Постеля готова, боярин, — сказала она, не испугавшись крика.

— Иди, иди… — Он опустил голову, но она никуда не ушла. Она стояла по-прежнему в дверях. Чтобы дать знать о себе, глубоко вздохнула.

— Чего тебе, Даша? — нетерпеливо спросил Никита Иванович, не подняв головы.

— Никита Иванович, не слушай ты их… — сказала она с мольбой.

— Чего не слушай, чего?! — громко воскликнул он. — Чего тебе, девка, примстилось?! Сидела ты, шила, вот и уснула часок, во сне и привиделось…

— Казак привиделся рыжий… — шепнула она.

— Замолчь! — крикнул боярин, вскочив с места.

Даша пошла на него грудью.

— Бей! — сказала она. — Бей девку, что любит старого!

Она стояла совсем рядом, красивая и теплая.

— Старого да неразумного, — покорно сказал Романов.

— Ночь поздняя. Постеля готова, Никита Иванович, — ласково повторила Даша. — Не майся!..

Боярин устал, но не поддался.

— Иди, иди спать, — с ласковой строгостью сказал он. — Да постой. Взбуди Федосея, пошли ко мне, — и боярин взялся за перо.

«…И те, государь, воры прислали ко мне, холопишку твоему, воровского казачишку Мокейку, а с ним тайные грамоты, и я, праведный надежа-государь, тех воровских грамот не распечатывал и не читал, не хотя измены, а казак Мокейка в моем, холопа твоего, дому, а из челядинцев моих и людишек того вора Мокейку никто не ведает, и о том, государь, как ты укажешь. Не положи гнева на своего холопишку, что намедни боярам сказывал в Думе, а сказывал я правды ради да скорбя о междоусобице православных людей. А коли прогневил тебя, государь, и о том скорблю и уповаю на твою християнскую милость к верному твоему холопу. Смилуйся, государь…» — писал боярин.

Федосей, разбуженный Дашей, вошел в палату. Романов поднял голову и отложил перо.

— Казака Мокейку того не выпускай никуда из светелки, — строго сказал он. — Скажи — я велел дожидать. Да чтобы никто с ним никаким обычаем слова единого не молвил… Твоя голова в ответе.

Федосей вышел, а боярин, придвинув ближе свечу, снова взялся за перо.

К крылечку свечной лавки, взволнованный, беспокойный, без обычного ласкового привета, как-то смятенно и торопливо почти подбежал Томила Слепой. Бабка взглянула на него с удивлением, но не успела ни о чем задать вопроса.

— Иванка дома? — быстро спросил Томила, и в голосе его бабка уловила такую же тревогу, как на лице.

— Дома, Иванушка.

Томила шагнул в избу:

— Иван, беги в Земску избу. Гаврилу сюда, да Козу, да Ягу и Михайлу — зови всех скорее.

— Сюды? — удивился Иванка.

— Сюды, сюды! Да живей, не болтай!

— Что стряслось? — спросил Иванка, встревоженный странным видом Томилы.

— Сказал — поворачивайся, чурбан! — сорвалось у Слепого.

Иванка помчался…

Они собрались в сторожке. Томила Слепой объявил, что получена тайная весть о падении Новгорода Великого. Ошарашенные вожаки восстания приумолкли, задумались и поникли.

— Не чаете ль, братцы, навстречу боярину выйти, свои башки несть на блюдах наместо хлеб-соли? — спросил Гаврила с внезапной резкой насмешкой.

— Взялся за гуж — не говори, что не дюж! — поддержал его Коза. — Новгород пал — станем во Пскове держаться. Не с Новгородом вставали — одни, и дале одни простоим.

— Для того позвал, братцы-товарищи, чтобы совет держать, как мы к осаде готовы и что творити, — сказал Томила. — Чаю, боярин Хованский ныне на нас полезет. Смятенья не стало бы в Земской избе.

Они заговорили о всяких спешных делах. О восстаниях крестьян по уезду в дворянских поместьях рассказал казак Иов Копытков, выезжавший в уезд; о запасах в городе солонины и хлеба сообщил хозяйственный земский староста Михайла Мошницын; Прохор Коза рассказал о побеге пяти стрельцов старого приказа к Хованскому под Новгород, и, наконец, Гаврила Демидов потребовал освободить колодников из тюрьмы. Он сказал, что в тюрьме томится без дела много народу и тот народ надо выпустить да записать в стрельцы на случай осады.

Город зажил новой жизнью, полной особого напряжения и ожидания. Никого не впускали и не выпускали через городские ворота без тщательного расспроса. У всех городских ворот стояли усиленные караулы, и по дорогам сновали разъезды псковских стрельцов. Лазутчики Пскова засылались под самый Новгород…

Шел май — третий месяц с того дня, как тревожный сполох в первый раз созвал народ к Рыбницкой башне.