Александр Попов - Благоwest, или обычная история о невероятном сумасшествии Страница 9

- Как скажешь, шеф.

На втором этаже в спальнях, куда забрались двое в масках, закричали и заплакали дети и женщина, но их связали и заткнули им рты. В доме началось нечто страшное и невообразимое. Ожесточенно, расчетливо, весело ломали и разбивали битами все, что попадало на глаза. Звенело и рушилось стекло, скрипела и трещала мебель, трескалась и осыпалась штукатурка, располосовывались и клочьями разлетались ткани, взрывались фейерверками электрические приборы и лампы, подпрыгивала и разбегалась по полу разная мелкая утварь.

Чуть парни затихали, полный мужчина кричал на них:

- Крушить, ломать!..

И сам отчаянно-азартно крушил, ломал, рвал, топтал да сквозь зубы приговаривал:

- Вот ему за смерть жены его! Вот ему за смерть друга его! Не будет ему покоя на этом и том свете! Не жалейте, ребята, ничего! Крушите, ломайте, пусть он потом взвоет от досады и злости!

Уже и сам устал. Повалился на растерзанный диван. Казалось, задремал. Подельники подхватили его за руки, унесли в автомобиль, поехали.

- Когда бабки будут? - растолкали его.

Он, пьяно покачиваясь, с прищуром таращился в запотевшее окно, протирал его сорванной с головы маск-шапочкой. Потом, слабым, растекающимся голосом, вымолвил:

- Здесь, кажется. Тормозните.

В плотной фиолетовой темноте узкой, заметенной снегом тропкой привел их к сушине. Покопавшись, вынул из прощелины мешок.

- Это все ему принадлежало. Но вот ему, вот, вот! - во мрак леса и неба тыкал он фигой, уже вялый, выжатый, будто тяжело больной. - Все себе берите! Прихвачу только пару пачек долларов - для охранников: надо расплатиться и с ними.

В мешке, освещая фонариком, с еле скрываемым удивлением погромщики обнаружили драгоценности в бархатных коробочках, деньги, золото и ценные бумаги. Кто-то не выдержал - присвистнул.

Он не поехал с ними в город, а в кромешной ночи, плутая, проваливаясь в сугробы, жестоко раня лицо ветками, вернулся в разгромленный, погруженный во тьму дом. Сначала отыскал ошалевших от страха и боли охранников, развязал их, всучил им по пачке денег, сказал:

- Вы в этом доме больше не нужны. Нечего тут охранять. Пошли прочь.

- Хозяин?! Александр Иванович?!

- Сказал же, пошли прочь!

Парни, помня крутой норов и недюжинную силу хозяина, выскочили из дома. Рысью добежали, обливаясь потом, до большака, остановили попутку. По дороге в город язвительно, но нервно постукивая зубами, обсуждали Цирюльникова:

- Он чокнутый. Скряга скрягой, а сколько нам бабок отвалил! Нам и за год не заработать столько. Точно, свихнулся мужик. Слушай, а не он ли участвовал в погроме? Во дела! Кому расскажи - на смех поднимут. Помалкивать надо: наше дело маленькое. А то и нам достанется, - тут дело мафией пахнет...

А Цирюльников развязал плачущих и уже охрипше кричащих о помощи Анастасию и детей. Анастасия оттолкнула его ногами, прижала к себе детей, забилась с ними в угол за обломки мебели:

- Я слышала снизу твой голос: ты кричал, чтобы крушили и ломали все подряд. Ты - чудовище! Уйди, уйди! Да ты сумасшедший! Не подходи к нам!..

- Папа, папочка!.. - истерично кричала дочь.

Гриша исподлобья смотрел на отца, сжимая кулаки.

Но Цирюльников подходил не к ним - словно бы до последней капли изможденный, обессиленный, повалился на разбитый, изорванный диван и мгновенно уснул. Казалось, не признал ни жены, ни дочери, ни сына.

- Он уже не человек, он монстр, зверь, - прижимала к себе Анастасия дочь и пасынка. - Бежимте отсюда! Здесь уже нет дома, а нам надо жить.

И, сама управляя автомобилем, увезла детей в городскую квартиру.

Они закрылись на все замки и щеколды, забаррикадировали наружные и внутренние двери и даже окна, хотя квартира находилась на третьем, не последнем, этаже, и стали ожидать чего-то страшного.

Но ничего страшного не произошло.

Вскоре мало-помалу у них началась другая жизнь.

* * * * *

Утром, очнувшись, Александр Иванович, опухший, землистый, разлохмаченный, в кровоподтеках и исцарапанный, с пустыми, как дыры, глазами, один сидел на полу среди руин комнат своего безразмерного особняка. Рядом с ним напряженно-бдительно лежала собака Джеки.

Долго сидел, казалось, не понимая, где он и что с ним.

Потом безучастно, не проявляя ни радости, ни возмущения, бродил из комнаты в комнату. В детской наткнулся взглядом на авторучку и тетрадь, валявшиеся на полу, внимательно смотрел на них, быть может, что-то вспоминая. Примостился на подоконнике и долго, старательно писал в тетради, неожиданно заводясь, нервничая, порой размахивая руками.

- Я этому гаду... а! монстром его назвали, зверем?.. так я этому монстру и зверю не дам ни спокойно жить, ни спокойно подохнуть, - зло приговаривал он, иногда жутко похохатывая или скрипя зубами.

Кто увидел бы его в эти минуты, наверняка усомнился бы: "Нет, этот мужик - не Александр Иванович Цирюльников. Цирюльникова-то я знаю - хват человек, ну, просто человечище, а тут - какая-то развалина и размазня". Но оценить было некому: дом пуст, а соседи друг друга годами не видят. Все люди в элитном поселке деловые, занятые, все важные персоны; утром увезли их на машине, вечером, чаще ближе к полуночи, привезли назад, - и вся жизнь их в этом прекрасном уголке земли. "Мой дом - моя крепость", - владычествовал здесь негласный девиз.

На почте, находившейся в центре поселка, запечатал письмо в конверт и опустил его в почтовый ящик, перед которым зачем-то тоже долго стоял вспоминая ли что-то, сомневаясь ли в чем-то. С ним кто-то здоровался, а он не отзывался. Очевидно не понимал, что с ним и куда дальше идти.

Не поднимая головы, будто все окружающее и сущее уже совершенно не интересовало и не тревожило его, брел по-стариковски медленно, согнуто, без видимой причины меняя направление и останавливаясь. Он походил на пьяного, и люди сторонились его, смотрели ему в спину подозрительно, с тревогой.

Зачем-то пришел к Ангаре.

Река, великая и чистая, тихо и безропотно-трудолюбиво несла воды к гидростанции. Но Цирюльников и на реку не взглянул. Без пути тащился берегом, под ногами хрустели облепленные снегом камни, ломались высохшие ветки и корни, трескались наледи и сосульки. Быть может, ему уже ничего не надо было в этом мире - ни этой диковатой сибирской красоты, ни этого дымного высокого неба, ни этого во всех отношениях удобного для проживания места, ни даже дома своего. Ничего не надо. Лишь солнце он еще кое-как воспринимал: оно, яркое, белое, торжествующее, ослепляло его.

С неудовольствием, раздраженно морщился, закрывал глаза ладонями, поворачивался к потоку света спиной: не хотел видеть солнца, потому что оно, чувствовалось, рождало в нем настойчивые призывы что-то вспомнить чрезвычайно важное.

- Савелий, светишься? И не спрятаться от тебя... Не мучь ты меня, не мучь. Сам в гробу, и меня в него загоняешь?..

Показал солнцу фигу, выругался, но вяло и бесцветно, будто бы сил уже и на злость не доставало.

По всей видимости, он пытался думать, а рядом с рекой инстинктивно искал чего-то направляющего или же просто разъясняющего. Однако мозг, видимо, отказывал ему в стройных и ясных мыслях, а сердце - в устойчивых и точных чувствах. И это наверняка означало одно - он был сумасшедшим.

Кое-как ступая, через силу неся свое большое грузное тело, вернулся в дом, забыл закрыть входные двери, и в комнаты весело валил холодный воздух. Снова повалился на растерзанный диван и уснул, ничего, кажется, не желая, кроме сна и забвения. Успел шепнуть прильнувшему к нему псу:

- Вот и умер я.

Погладил собаку. И если кто-нибудь сейчас сказал бы ему, разбудив, что он лишился почти всех своих денег, почти всего своего имущества, кроме этого разоренного дома, лишился своей семьи, своего, наконец, так долго выстраиваемого им счастья, - смог бы он понять того человека?

* * * * *

На следующий день, уже к вечеру, следователь Переломов получил письмо на свое имя и в рабочем кабинете стал лениво, без привычного для себя интереса читать, полагая, что пришла очередная анонимная жалоба. Но минута за минутой пролетали, и его усталые, слипавшиеся глаза округлялись и загорались. Он встряхивал головой, низко опускал ее к корявым, прыгающим строчкам или же, напротив, подносил листок к самым глазам, явно не доверяя своему зрению.

"Уважаемый следователь Переломов, сообщаю Вам важные сведения о подонке и негодяе по фамилии Цирюльников. Пока не поздно, остановите его, иначе он совершит столько бед и злодеяний, сколько не видывали люди. Я, человек порядочный, культурный, интеллигентный, в здравом уме и рассудке, уже не могу смотреть равнодушно и спокойно на то, что вытворяет этот монстр, этот недочеловек. Раньше он был простым советским гражданином, добросовестно выполнял свои служебные обязанности и слыл за доброго семьянина, верного товарища, любящего отца. Но волею судьбы он разбогател. Однако необходимо отдать ему должное, что разбогател не разбоем, не воровством, не жульничеством, а честным - почти честным! - трудом на ниве бизнеса. Когда у него завелись большие деньги, я стал замечать за ним странные вещи, которым не могу найти объяснения, кроме одного - Цирюльников оказался патологически или, если хотите, гиперболически жадным, скаредным человеком. Он пожалел жене денег на лекарство - и она, несчастная, безвременно умерла. Я ему талдычил, талдычил: "Купи ей лекарство". А он отвечал: "Конечно, конечно. Катеньку нужно спасти: она моя жизнь, мое счастье". Однако - не купил, пакостливо сбежал в командировку, от которой толку было, как от козла молока. И Катя, этот ангел во плоти, умерла в муках. Сын остался сиротой. А что он вытворял над сыном! Тот ходил в обносках, голодал, а папа тайком обжирался. Тьфу, какая мерзость и низость! Знайте, я Цирюльникова стыдил, угрожал ему: "Если будешь обижать собственного ребенка, я тебя изничтожу, в порошок сотру". А он виновато, гаденыш, улыбался и все обещал: "Я исправлюсь, я стану лучше". Он докатился до того, что ограбил самого себя. Представляете! Ограбить самого себя - как такое возможно? А вот - возможно! Жадность так поднялась в нем, что он лишился элементарной совести и рассудка. Хотел все только для себя - любимого. Я его ежеминутно, ежесекундно стыдил, стыдил, а он чего-то лепетал в ответ и - по-своему поступал. То есть свихнулся, как понимаете. Вы думаете, кто убил его лучшего друга и компаньона? Ну, кто же, как не он - Александр Иванович Цирюльников. Заплатил киллеру и - готово дело. О, как я его стыдил и ругал перед этим страшным, чудовищным убийством! Вы меня ни в чем не можете попрекнуть! А Цирюльников все бормотал: "Деньги-то на дороге не валяются. Я их зарабатываю собственным каторжным трудом, а Савелий только и знает, что сорит ими. Я и так уговаривал его, и этак. Не понимает Савелий! Да к тому же "Благоwest" решил разделить. Не позволю!" Рассказывает мне, а сам плачет, плачет. И что же - убил! Убил Савелия, такого прекрасного человека! Ой, бедовая голова. Как ему помочь? Не знаю. Я уже бессилен. И психиатры ему скорее всего не помогут, потому что такой вид сумасшествия еще не зафиксирован наукой и ученым миром - я проштудировал психиатричекие учебники и справочники! Прибегаю к помощи правоохранительных органов - вмешайтесь, спасите других людей.