Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909 Страница 90

Он взялся рукой за спинку ее стула и быстро, уж не думая, а как-то необходимо, точно вздохнул, спросил, наклонившись:

— Вы его любите?

Она повернулась.

Заколыхалось в глазах Бабаева и вошло кругло и мягко в полутень ее пахучее лицо так близко от его лица, что в висках стало больно.

— Вы его не любите, не можете любить, — сказал он сдавленно: перехватило горло.

Так же шелестяще, как и он, ответила она:

— Почему не люблю? Он добрый.

Что-то уверенное в своей силе и в своем праве заревело в мозгу Бабаева.

— Поцелуйте меня! — потребовал он громко; казалось, что громко, что точно уронил на пол пудовый камень, — так громко.

— Что вы?

Она отшатнулась. Глаза стали большие, темные.

— Поцелуйте меня, — повторил он тише.

Хотел добавить: «Или я сейчас же уйду домой» — но удержался.

Кто-то уже холодный проснулся в нем и, ставши сзади горячего, любопытно гадал — поцелует или нет.

Странное, длинное мгновенье потянулось.

Катилось что-то с горы вниз, в черные кусты, а гора вверху сверкала белая. Пахло то свежим, морозным, то пряным, хвойным, ночным.

Видны были — вся сквозная матовость ее кожи, вся тонкая синева около глаз, вся стыдливость, которая реяла около лица, как упругая сетка, и мешала.

Бабаев вдруг наклонил голову так, что тень от нее закрыла ее лицо. Стало душно, непонятно и мучительно радостно: под его губами задрожали, притянувшись, ее губы.

Свет лампы плясал около, как исступленный, разбившись на тысячу мелких осколков, жалил и жег.

Бабаев чувствовал, что он — огромный. Куда-то всюду от него летят звенья и отовсюду летят к нему. Вместе — это громадно, неслыханно. Он не заметил, как вплотную обвил ее руками и поднял со стула, как она боязливо вырывалась.

Кто-то холодный стоял в нем уже рядом с горячим и, кривляясь, кричал: «Целует! целует!»

В нем, безраздельно влившись, как горячий воздух, бурной и клокочущей была ее матовая красивая нежность, переливалась, захлестывала, душила.

Тонкие волосики ее щекотали ему левую руку, правая сдавила ее тело, прижимая, и дрожала от напряжения…

Топкие, гулкие шаги в соседней комнате они услышали разом и отскочили, и, когда вошла старуха, Надежда Львовна уже сидела опять на стуле перед альбомом, чуть прикрывшись рукою от лампы, а Бабаев за нею смотрел на карточку Саши и говорил, упрямо справляясь с непослушными негибкими звуками низкого голоса и откашливаясь глухо:

— На карточке он лет сорока… даже больше.

— Нет, ему меньше — что вы!.. Тридцать шесть с чем-то, — преувеличенно громко поправляла она. — Это почему-то он так кажется старше своих лет, а он не старый…

— Саша-то? — Старуха подошла близко к Бабаеву, так что он отступил на шаг, и, нагнувшись к альбому, долго смотрела. — От заботы он такой, от беспокойства… Да и сниматься в фотографиях не умеет, правду сказать, — щурится все. Мужчина должен прямо смотреть, голова кверху.

И, вспомнив о постели, добавила улыбаясь:

— Постельку вам постелила мягонькую — любо смотреть! Уснуть бы теперь без греха. Может, и так обойдется, без посетителей, бог даст… А обойдется — вы уж нас не ругайте очень! Женщины ведь всего на свете боятся… Уж не ругайте!

Улыбалась, а улыбка была ненужная: на зыбкой трясине лица жесткая, как кость.

Комната, в которой приготовили постель Бабаеву, была рядом со спальней женщин, ближе к парадному ходу. Через комнату спали Иван с женой.

Горела свеча в медном подсвечнике. Свет был желтоватый, редкий, как в речной воде в жаркий полдень, если, купаясь, открыть там глаза. В этом свете тупоугольными, слизанными казались стены, точно качались.

Бабаев уже лежал, хотел и не мог заснуть. Толпилось что-то около без смысла.

Вспоминался из детства темный с просинью сосняк, дорога и на ней яркая-яркая красная рубаха: ехал мужик верхом на лошади. И тут же почему-то — тоже детское — мохнатая, страшно красивая гусеница, большая, бородавчатая: два ряда голубых бородавок — выше, три ряда рубиновых — ниже, и между ними сложный рисунок, травленный желтым. Загадочная, все куда-то ползущая, глаза большие, мутнозеленые, и тело все из гибких, мягких колец. Вспомнилось, он целый день носил ее в коробочке, такую новую и странную, пока кто-то из старших не раздавил ее спокойно ногой, бросив наземь. Как он плакал тогда — но не понимали, о чем плакать, когда странное, новое, красивое убили.

Вот оно спит теперь рядом — спит ли, нет? — почему-то оно — человек, и зовут его Надежда Львовна.

Бабаеву было душно в огромном.

Из всего, что было кругом, — стен, мебели, ночи за окнами — ткалось недавнее близкое лицо: горячие мягкие губы, удивленные темные глаза на матово-бледном, нежном, расплывчатом.

Кружились огненные полосы и пятна, и какие-то яркие цветные всплески обволакивали их и тушили и сплетались с ними в какую-то одну бесформенную смеющуюся красоту, такую сверкающую, что было больно смотреть. Одно отражение той красоты, живой и лучистой, одно воспоминание о ней жгло, но она сама была около, за стеною, за дверью, за незапертой, только слабо притворенной дверью, она сама.

Бабаев поднялся на локте и долго слушал. Тихо было; даже храпа Ивана не было слышно. Хоть бы скрипнула кровать там, за дверью.

Дверь закрыта потому, что она — чужая… и все здесь чужое — стены, воздух между стен, сад за домом… а за ним вся земля, разделенная на точные куски, вся огромная земля до последней пылинки чужая.

Может быть, так и будет, как ждут они, может быть, что-то из ночи придет, чтобы отнять чужое и сделать своим, а он, Бабаев, здесь только затем, чтобы сохранить лысому адвокату его деньги, вещи и жену.

Это показалось смешным. Он будет стрелять из револьвера, в него будут тоже стрелять, может убить он, могут убить его, и все это только затем, чтобы никто не смел посягнуть на лысого адвоката.

Припомнились морщинки на висках, тупой нос; представилось, что он низенький, мокрый, ничтожный, — и все же красота для него.

Зависти не было — была насмешливая, холодная злость. Смеялось сознание, что эта чужая красота была недавно его красотою, недолго, несколько моментов, но была.

Бабаев хотел потушить свечу, но, вглядевшись в двери, увидел полоску света из ее спальни, и почему-то теперь только представил ясно, что она не одна, что с нею толстая старуха, ее мать.

Глаз почти не видно — заплыли, — что в ней? От земли вошла в нее сырость, от этого своего сада с черными деревьями, от грядок клубники, — сырость душная, трусливая, и раздула ее, как губку. Она хлопочет, блюдет и смотрит — кусок ночи.

Бабаев подумал вдруг, что ее кровать там за дверью непременно должна быть ближе к нему, чтобы она и сонная даже была между ним и Надеждой Львовной. Он не видел их спальни, но как-то остро, по-детски неудержимо, захотелось вдруг посмотреть: чья кровать рядом с этой стеной? Чья ближе?

Он встал с постели. Босой, стараясь пройти неслышно, не скрипнуть половицей, подошел к двери, прислушался. Холодный внутри смеялся: «Не отворишь!» Бабаев осторожно нажал плечом на одну половину дверей и потянул к себе, сдерживаясь, другую. Легкий скрип оглушил на мгновенье. Качнулась молочно-розовая полоска и стала ровно сверху вниз. Жмурилась на столе лампа в розовом абажуре. Выползшая из-за железных прутьев кровати круглилась прямо около двери широкая нога старухи в пестром чулке. За лампой скрылось лицо Надежды Львовны, и только видна была свесившаяся вниз белая рука и выпуклый изгиб левого бедра, прикрытого темно-вишневым мягким одеялом. Золотели шарики кровати, чернела икона в углу, верба над нею.

Высокое круглое бедро — его не было видно раньше, днем. Это ночь вылепила его так крупно. Ночь скрыла лицо широкой лампой, снизила покатые плечи, бросила руку вниз, как ненужное, и только это бедро подняла и любовно обвила тёмнокрасным одеялом, мягким, почти живым, и скользила по нем молочно-розовым светом.

Бабаев как-то незаметно для себя отворял дверь шире, шире… «Она целовала меня недавно!» — кричал в нем кто-то, и кто-то другой сзади смеялся, кривляясь: «А старуха? старуха?..» Перед самыми глазами торчала толстая нога в пестром чулке.

И еще не зная, что сделает он через минуту, еще вглядываясь и отгоняя дрожь, Бабаев услышал вдруг, как кто-то грозит ему пальцем… Быстро представилось, как он, еще маленький, лезет на грушу возле дома, а в окно пальцем стучит отец; сквозь стекла видны тугие серые усы и желтые ладони.

Стук гремучий, близкий, не здесь, а выше, под потолком.

Бабаев притворил дверь плечом. Широко, смаху оглядел комнату. Понял. На крыше по глухому железу кто-то шел медленно, осторожно проставляя ноги. В тишину сонных комнат падали шаги, круглые, как обручи.

Несколько моментов еще, и уже всюду во всю высоту комнат гремели шаги.