Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909 Страница 91

Несколько моментов еще, и уже всюду во всю высоту комнат гремели шаги.

«Вот оно! Дождались!» — жутко мелькнуло у Бабаева, когда он бросился одеваться.

Шаги на крыше здесь, внизу, отдавались, как страх. Страх рос. Из-за двери навстречу ему плеснул резкий крик. Что-то упало на пол, покатилось. Тугой правый сапог Бабаева не лез на ногу, и от него, разогретого, пахло прелой кожей. В углу смеялись две тени от свечки — желтая, синяя. Все казалось, что кто-то отпирает парадную дверь подобранным ключом. Взброшенные глаза искали револьвер на столе между книгами.

Грохотало уже над головой, над самым потолком. Кругло сливался, как на воде, каждый шаг с новым шагом и гудел: гу-у, гу-у…

— Иван! Ива-ан! — пронзительно кричала старуха. Резко ударив о стену дверью, вскочила в комнату Надежда Львовна в полосатом платке, захваченном у голой шеи рукой. Белая, с огромными глазами, с открытым проснувшимся ртом.

— Что это? — спросила глухо. — А?

Наклонилась, вперед вытянув шею; стала, не двигаясь. Как шар докатился по полу знакомый звук: Иван звякнул о косяк ломом. И потом растерянное: «О-о-о! О-о-о!» Это по-бабьи бестолково и высоко голосила Матрена.

Страшно много стало закружившихся криков и много глаз. Вбежал Иван, всклокоченный, с расстегнутым воротом красной рубахи, босой. Держал лом наперевес, как пику.

Кучей несвязанных плещущих тряпок казалась старуха. Зачем-то металась по комнате, чего-то искала. Выхватывала ключи из ящиков комода, прятала в юбку. И вся тряслась и спеша шептала: «Ох, господи!» — и крестилась.

Шаги на крыше стали ближе, сверкали.

У Матрены скрючило руки от испуга, крупно дрожал подбородок. Была в одной рубахе, противная, грязная, и мычала.

— Барин!.. Ежель они стрелять… в окна?. — задыхался около Иван.

Глянули в упор старые-старые серые глаза.

Бабаев забыл, куда положил патроны, и шарил по карманам.

— Что же Нарцис не лает? — подумал вслух.

— Уб-били! — пробубнила Матрена, держась за грудь.

Упала Надежда Львовна. Как-то незаметно скользнула в кресло и в нем осталась, все такая же широкоглазая, белая.

Бабаев взял ее за руку — рука была холодная, жидкая, и почему-то не было жалко.

— Ничего! Что вы! — говорил он ей, стараясь улыбнуться, но почему-то было противно.

— Спрячьте! Ради бога, спрячьте! — тыкала его в плечо какой-то острой коробкой старуха.

— Что это?.. Зачем? — не понял Бабаев.

— Ради бога! — повторяла бессмысленно она. — Ради бога! — Лицо было красное, размозженное страхом.

Вздрогнули все вдруг от резкого крика над головой. Покатилось что-то по крыше сплошь. И где-то далеко опять такой же крик. И опять покатилось.

Старуха присела, окаменев, растопырив руки, у Ивана жалко тряслась нижняя челюсть…

Зажав револьвер в руке, Бабаев, смутно представляя, зачем, выбежал из комнаты, злясь и дрожа, подскочил к парадной двери, отбросил цепь, ощупал торчавший в скважине ключ, отчетливо повернул два раза, толкнул дверь ногою, но дверь набухла, была тугая, несколько раз бился об нее с размаха всем телом, чтобы открыть и исступленно выпустить в кого-то все семь пуль револьвера.

В грохоте двери утонуло то, что было сзади, в комнате, и то, что на крыше, и когда распахнулась она с шумом и Бабаев выскочил на крыльцо, — было то же, что раньше: тихая ночь, свежая, чуть морозная, с высоким небом. Бабаев оглянулся влево и вправо — белели стены, чернели деревья. Вгляделся — никого не увидел. Соскочил с крыльца — опять застучало по крыше.

И когда, приготовившись нажать курок, Бабаев задом медленно отошел настолько, чтобы оглядеть крышу, он уже догадался и увидел, что это — Нарцис. Около парапета, черная, страшная на белом от луны железе, собака остановилась, подняв голову, и, узнав Бабаева, выжидающе виляла хвостом.

То напряжение, которым полон был Бабаев, вдруг вылилось все в правую руку, отчего рука стала тяжелой и дрожащей и надавила курок. Ухнул выстрел. Не попало в Нарциса. Он залаял тревожно, но весело, — белыми волнами хлынул лай, радостно визгнул, пропал где-то между трубами, загремел железом сзади, и вот уже соскочил на землю и прикатился неуклюжими бросками к ногам Бабаева. Кинулся на грудь, ласкаясь, обвеял знакомым запахом шерсти, лизнул языком в подбородок.

Было чего-то стыдно, было смешно.

Бабаев отталкивал Нарциса жесткими ударами в ребра, но он лез и обнимал его, соскучившийся, виноватый, как нашаливший резвый ребенок, все понимающий и бессильный что-нибудь сказать, и от этого еще более странный и сложный.

Возле самых дверей, с ломом, поднятым наотмашь, хитро и трусливо прижавшись к вешалке, стоял Иван. Когда входил в дом Бабаев, Иван не узнал его в первый момент и откачнулся, потом увидал Нарциса, поднял и опустил лом.

А в доме, испуганная выстрелом, неловко оголив ноги, без чувств валялась на полу Надежда Львовна, и на корточках возле нее, широкая, напыженная, как наседка, сидела старуха, Матрены не было — спряталась где-то в комнатах.

Нарцис медленно вошел следом за Бабаевым, осмотрел всех холодно и строго, понюхал ногу Надежды Львовны, положил голову на колено старухи и поглядел прямо ей в глаза желтыми, влажными глазами. Только поглядел кругло, виновато и любопытно, и старуха без слов поняла, что это он бегал по крыше.

— Это за кошкой… Она и кричала… — сказал Иван и вдруг улыбнулся хмурый и добавил: — Охотничий… ему что? Что лиса, что кошка — одна цена… Это он по приступочкам, не иначе… Над сенцами как раз приступочки — он по ним…

Надежду Львовну привели в чувство; и она лежала на кровати смирная, с мокрыми от воды волосами. Было без четверти три на часах. Краснела лампа. Стены стояли тихие. Потолок умер.

Старуха выгнала Нарциса и долго ругала Ивана за то, что не снял лестницы с сеней. Иван понимал, что он не виноват: всегда стояли эти приступочки и никто не приказывал снять их. Он покорно улыбался в усы, изредка отмахиваясь без слов рукою, потом запер двери и ушел спать.

Бабаев сидел в спальне около Надежды Львовны и смотрел, как на ее лице от усталости или от пережитого испуга проступило детское, хрупкое, нежное, как лиловые колокольчики: возьми в руки — завянет.

Линий уже не было — были пушистые округлости, виноватость и робость в углах губ и больших глаз с очень белыми, синеватыми белками.

Она лежала на спине, прикрытая одеялом до подбородка. Утонули бедра — Бабаев забыл о них. Чуть показалась кисть руки, тонкая, совсем юная, юнее лица.

«Сидеть бы так, целовать ее, гладить руку, говорить: милая, дорогая!..» — расплывчато думал Бабаев.

Забыл, что она чужая. Какие-то белые березы вспоминались, такие же молодые, ровные. Пахли весенним, клейким. Свесились тонкие листочки сердечками, качались, смеялись тихо…

— Я не помню, как это со мной… испугалась, — застенчиво говорила грудным голосом Надежда Львовна. — А вы зачем стреляли? В кого стреляли?

— В Нарциса, — ответил он.

— Зачем же? Ведь убить бы могли? — нахмурила брови.

— И убил бы… Не попал только.

— Ну, что вы! Зачем?

Вот она смотрит на него удивленно и недоверчиво, и ему начинает казаться, что он никогда не мог бы убить Нарциса, не думал убивать, — просто выстрелил куда-то в ночь.

— Конечно, не убил бы, — соглашается он. — Зачем? — И радостно видеть, какие у нее глаза, благодарные, легкие, распустившиеся, как полевые цветы после дождя.

— Коробочку-то я вам дала, дайте-ка сюда! Совсем забыла, — сказала старуха.

Голос у нее теперь был уже неприкрытый, грубый, злой; даже и не женский, а какой-то бесполый, жужжащий. Серые растрепанные волосы отовсюду с плоской головы сползли на блузу, замасленную спереди, и протянулись вперед, как деревянные обломки, руки, на которых нельзя было различить, сколько пальцев, — восемь или один.

Бабаев достал коробку из кармана. Была она легкая. Подумал: «Что в ней? Векселя? Процентные бумаги?.. Жаль, не посмотрел!..»

— А я думал, это вы мне в подарок, — с усилием сказал он.

— Ну да! Еще бы, такие подарки делать! — качнула головой старуха.

Бабаев вдруг вспомнил, что точно так же, вверх и влево, качала головой Надежда Львовна, и тут же забыл об этом.

— Да и не за что дарить, — сказал он, — только напугал вас Нарцисом.

— И то правда, не за что пока… Заслужите.

— Ночь велика, — криво улыбнулся Бабаев, — заслужу еще… Или, может быть, не дай бог?.

Бабаев сидел одетый, шинель жала ему плечи, но ощущение было привычное, точно на дежурстве или в карауле. И там тоже не раздеваются, потому что чего-то ждут. Только там без этого мучительного любопытства, без этого острого нажима глаз.

Бабаев и глаза свои теперь ощущал уже не как глаза, а как тонкие, незаметно режущие ланцеты, и не два, а десятки гибких, длинных, как травы. Обнимали, ползли, впивались в тела, то в это, лежащее на кровати, прикрытое одеялом, то в другое, нагло раздутое, широкое, уходящее и входящее снова.