Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны Страница 94

Он жил со своим отцом, – мать умерла давно, он ее мало помнил. Жил он на своей родине, в отцовом доме, в небольшом городке, на окраине. Здесь Саша и родился. Дом небольшой, с огородом и садом, где много ягодных кустов и фруктовых деревьев. Недалеко, через реку, поля и лес. Отец не богат, но в доме достаток: отец частный поверенный, дела есть, и есть скопленный для чего-то запас денег.

В жизни все было хорошо, – и солнце радовало, и зелень манила, – а собою Саша все чаще бывал недоволен. Почему, – он не знал, не мог понять, и все чаще томился.

И чем это началось? Кажется, сущими пустяками.

Отец не пошел на училищный акт, где Сашу наградили, – пришлось идти в суд. Саша нес домой свой похвальный лист, очень торопился, чувствовал себя счастливым победителем, и ему так хотелось, чтобы отец был дома.

Оказалось, что отец уже вернулся из суда. Он сидел на балконе, курил папиросу и задумчиво смотрел через золотые очки куда-то вдаль, откуда приходят смутные и неуловимые мысли. Он услышал на дорожках в саду Сашины шаги, почему-то припомнил вдруг свою ссору с одним из Сашиных учителей и стал ждать, что скажет Саша, – отомстили ему учителя или нет. И сейчас же опять подумал, что это – вздор, что учителя не решатся мстить сыну за отца: и совестно, и побоятся, что отец, как законник, затеет кляузу, станет жаловаться. Ему стало неловко и досадно. А уже Саша бежал к нему, румяный, веселый, и махал свернутым в трубочку похвальным листом.

Саша взбежал по ступенькам на балкон и крикнул звонко:

– С похвальным листом!

И его веселый крик нарушил привычную в этом доме тишину. Саша горел восторгом. От его звонкого голоса у отца сильнее заболела голова, но и теперь, как всегда, он скрыл это.

– Покажи, покажи, – ласково сказал он, медленными, как бы утомленными движениями поглаживая рыжую бороду. Легкая усмешка едва обозначилась под его густыми, червонными усами.

Саша ловким движением проворных рук развернул лист, который при этом шуршал, словно сделанный из тонкого железа.

– Всё пятки, даже четверок мало, – радостно говорил Саша.

– Молодец, отличился на славу, – сказал отец, устало и задумчиво рассматривая отметки.

– Что ж, ведь я все знаю, что проходили, – так же радостно, но уже не так громко сказал Саша.

Что-то в отцовых словах и в отцовом лице уже начинало охлаждать его, а что именно, еще он не осмыслил.

– Что ж, на стенку повесишь? – спросил отец.

Саша засмеялся, но как-то неуверенно.

– Зачем на стенку! – смущенно сказал он, – уберу в сундучок.

– А никто и не увидит, – посмеиваясь говорил отец.

– Ну вот, покажу, кому надо.

– Как не показать, – люди похвалят, – сказал отец тихо.

– А ты? – спросил мальчик.

– За показ-то?

– Да нет.

Отец обнял сына за плечи и поцеловал его в щеку.

– Славный ты у меня, – сказал он.

Нежная ласка звучала в его голосе. Саша почувствовал, как минутная неуверенность проходит быстро и как будто бесследно, – ему опять становилось радостно, и он весело засмеялся, беспричинно, неудержимо.

Отец смотрел на него, легонько улыбаясь, но мысли его были почему-то нерадостны.

Здоровый и веселый мальчик, Саша иногда казался недолговечным, – не жилец на белом свете, как говорят в народе. Что-то темное и вечно нерадостное в Сашиных глазах наводило иногда отца на грустные мысли. И когда он смотрел печально вдаль, перед ним возникала иногда в воображении, рядом с жениной могилой, другая, свежая насыпь.

За день Саша набегался, наигрался. Пришел вечер. Заря играла на небе и, утомленная, радостно умирала. Саша сидел на скамеечке в своем саду, усталый, смотрел на румяные заревые улыбки, на струйки, целовавшие речной берег, на синие кисти мышиного горошка, прижавшегося к забору, – и припоминал утро и свое торжество. Ему и не трудно было отличиться, – совсем почти без труда все давалось, и времени мало уходило на приготовление уроков, так что Саша успел за свою короткую пока жизнь, и кроме учебников, прочитать много всяких книжек.

На похвальном листе надпись: «За отличные успехи и благонравие». Странное слово – благонравие.

«Значит, – думал Саша, – у меня благой, добрый нрав, то есть я – хороший мальчик».

Саша улыбался, но ему стало стыдно и неловко, что он признан благонравным.

А вдруг бы давали похвальные листы за честность, за доброту!

Нельзя. Честность бескорыстна. Если за добро – награда, то уж что это за добро.

А как же рай? Ведь это – награда. В раю будет приятно. А грешников праведники не пожалеют? Но ведь грешники завоют в огне. Только знать это, – и можно ли блаженствовать?

А ведь вот он, Саша, блаженствует, а грешники-то, оставленные на второй год? Иные тоже воют: дома побили, и больно, и стыдно.

Саша смотрел в сгущающуюся темноту. Было тихо, и все имело такое выражение, точно сейчас придет кто-то и что-то скажет. Но никого не было. Только влажные ветки, шелестя, вздрагивали, да ночная птица далеко, из-за леса, кричала о чем-то своем, лесном и жадном.

И стало уже так, словно все предметы закрыли глаза и успокоились. Только небо смотрело неотступно и пристально. Но оно было далекое, и не слышно было от этих звезд ни единого звука.

Саша тихо пошел домой, горячими щеками задевая влажные ветки на кустарниках. Как-то странно и томительно горело его сердце.

Уже стало темно. В Сашиной спальне копошилась Лепестинья, – постлала Саше постель, прибирала что-то. Она была старая-престарая, согбенная и морщинистая, никогда не улыбалась и всегда понимала, что думал Саша, хотя бы он и не сумел ей хорошо сказать о том. Недаром она вынянчила его. Ее движения были тихи, поступь бесшумна.

Саша раздевался.

– Помолись, Саша, – сказала Лепестинья.

– Да я не знаю, Лепестиньюшка, о чем молиться, – лениво ответил Саша.

Ему хотелось спать, и не было никаких земных мыслей и желаний.

– За отца помолись, за себя, – говорила Лепестинья неторопливо и шамкая.

– А чего молиться? – спросил Саша.

– Да уж Бог сам знает. Ты только стань к нему, Он сам к тебе приклонится.

Саша стал на колени перед образом. Слова из молитв не вспоминались, и ничего не хотелось просить, – но он чувствовал в себе что-то нежное и отдающееся, и ему казалось, что бессловная и бездумная молитва рождалась в его растроганной душе.

Что-то вдруг развлекло, – шум какой-то, – ветер повеял, и ветка задела за стекло в открытом окне. Молитвенное настроение вдруг исчезло, – но жаль было его. Саша стал повторять молитвы на память, – но от этого повторения чужих и заученных для классной отметки слов стало неловко и совестно. Он перекрестился и поднялся.

Скоро он улегся – и вдруг почувствовал, что не хочется спать. Лепестинья собралась уходить. Он окликнул ее.

– Что ты, касатик? – прошамкала старуха, остановясь на пороге.

Саша заговорил тихонько и нежно:

– Скажи, Лепестинья, отчего это звезды смотрят на землю, да таково-то печально.

Лепестинья подошла к окну и посмотрела на темное небо и на ясные звезды.

– Звезды смотрят? – раздумчиво повторила она. – Бог, видно, так им дал. Смотрят, – а ты не смотри, спи себе.

– Я бы, Лепестиньюшка, не смотрел, – глаза сами смотрят.

Лепестинья приблизилась к Саше и, подперши рукою щеку, тихонько проговорила, любовно глядя на него:

– Спи, батюшка, спи с Богом. Закройся, глазок, закройся, другой.

Саша, улыбаясь, закрыл сперва один глаз, потом и другой. Но Лепестинья ушла, а глаза у Саши открылись и упрямо хотели глядеть в темноту, которая обступала со всех сторон и словно таила что-то, чего никакими глазами не высмотришь, – а уж Сашины ли глаза не зорки!

И отчего в этой темноте и в этой тишине так много звуков, тихих, еле слышных, но ясных? Откуда они?

Саша долго смотрел в темноту. Мысли его были смутные и неопределенные. Уже совсем рассветало, когда он, незаметно для себя, заснул, истомленный бессонною ночью, напрасными думами.

Лютое солнце стояло в самом притине. Оно, словно громадный свернувшийся огненный змей, казалось, вздрагивало всеми своими тесно-сжатыми кольцами. Саша лежал босой в траве на берегу, под ивой, лицом кверху, раскинув руки, спасаясь в тени от знойной истомы. Рядом с ним валялась камышовая жалея, которую он сам себе сделал.

Жужжали пчелы. С тихим шелестом около веток колебался жаркий воздух. День протекал беспощадный и торжественный. Это яркое великолепие дневное наводило на Сашу тоску, смутную и почти приятную. Чаровала полдневная тишина, – в ее величавом обаянии еще отчетливее и яснее обычного становились для зоркого и чуткого Саши все впечатления – легчайшие звуки, тончайшие переходы в освещении. Когда поднимался легкий ветерок, Саша слышал, как поскрипывала, поворачиваясь на ржавом стержне, вертлявая пренька на крыше – железный ветрочуй-петух.