Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны Страница 95

За рекою раскидывались поля, широкие, замкнутые далекою и непонятною чертою, – и за нею тревожно подозревались новые неведомые дали. Между колосьев по дороге поднимались и плясали иногда серые вихри. В зеленовато-золотистом колыхании колосьев Саша чувствовал соответствие с тем, что двигалось и жило в нем самом земною и мимолетно-зыблемою жизнью. Значительно и строго было выражение полей и всей природы, – хотелось разгадать, чего она хочет и к чему она вся, – но трудно было и думать об этом. Промелькнет неясная мысль, – и погаснет, – и Саша опять в тягостном, томном недоумении. И он думал тогда, что злая и коварная природа какими-то чарами отводит его от познания о своей тайне, чтобы таиться и лукавить по-прежнему. И как рассеять эти чары? Как понять эту чудную и родную жизнь?

Саша повернулся на живот и лег лицом к земле. В траве кишел перед ним целый мир, – былинки жили и дышали, жучки бегали, сверкали разноцветными спинками, шелестели еле слышно. Саша ближе приник к земле, почти прилег к ней ухом. Тихие шорохи доносились до него. Трава вся легонько, по-змеиному, шелестела. От движения испаряющейся влаги шуршал порою оседавший земляной комочек. Какие-то струйки тихо звенели под землею.

Лепестинья пришла погреться на солнце. Кряхтя она опустилась на траву рядом с Сашей. Саша ласково посмотрел на нее черными вопрошающими глазами. Лепестинья захватила горсть земли сухими руками, и уже Саша знал, что сейчас Лепестинья станет любовно растирать землю и тихо забормочет:

– Земля еси и в землю отыдеши.

И Саша легонько улыбался, услышав эти знакомые, страшные кому-то, но не им обоим слова.

– Ох, Сашенька, стара я стала, – сказала старуха, – уж и солнце от меня отвертывается, греть меня, старую, не хочет.

Саша с удивлением, внимательно посмотрел на Лепестинью и сказал нежным, звенящим голосом:

– А вот ко мне, Лепестиньюшка, так все поворачивается, – точно смотрит на меня, – и трава, и кусты, – все, что далеко, что близко, все. Вон там, видишь, на том берегу серый камень, и тот на меня уставился.

– Да тебе примстилось, поди, – опасливо сказала старуха.

– Нет, Лепестиньюшка, – весело ответил Саша, – мне никогда ничего не кажется. А только так все ясно да странно как-то. Так вот и вижу, что хоть глаз там и нет, а смотреть – смотрит.

– Безглазая засматривается, – шамкала старуха. – Поберегайся, голубчик: приглянулся ты ей, курносой.

Она сидела на траве, охватив колени морщинистыми, коричневыми руками. Ее слезящиеся глаза тупо смотрели куда-то прямо и далеко. Дряхлое лицо ее не выражало ни удивления, ни сомнения.

– Ну да, безглазая. Тоже выдумаешь, – тихо сказал Саша и подумал немного. – А почему? – вдруг спросил он.

– Приглянулся-то почему? – переспросила Лепестинья. – Глаза, вишь ты, у тебя, – глаза нехорошие.

– А чем, нянечка, нехорошие? – ласково спросил Саша.

– Глаза-то у тебя смотрят, куда не надо, видят что негоже. Что закрыто, на то негоже смотреть. Курносая не любит, кто за ей подсматривает. Поберегайся, миленький, как бы она тебя не призарила.

– Да разве я за нею, нянечка, подсматриваю? – еще ласковее промолвил Саша, и чистый, как подснежный ручей, голос его звенел нежно и сладко.

– Везде она, голубь мой, все она – и в травке, и в речке, – медленно и уныло говорила старуха. – Ты идешь, – и она тут же ползет, травку сломит, козявку задавит. Негоже смотреть много, не любит она.

– Так как же быть-то, миленькая нянечка, коли глаза сами смотрят? – спросил Саша улыбаясь, глядя на старуху неотступно-вопрошающими глазами.

– Что поделаешь, голубчик. Такие уж, видно, тебе глаза Бог дал, ничего не поделаешь, жаленный, – ты ими и не хочешь, да видишь.

Саша закрыл глаза. Он думал, что умрет скоро и будет лежать в земле и тлеть. Но не страшило его, что лежать ему в родной земле. Он любил землю. Любил уходить подальше в поле, быть в одиночестве, приникнуть к земле, слушать ее шорохи и шепоты. Любил ходить босыми ногами, чтобы чувствовать землю ближе.

Саша сел, взял в руки жалею и принялся дудеть в нее. Полились нежные, жалобные звуки. Рождались грустные, томительные мысли.

Вот пришел товарищ с удочкой. Мальчики побежали к реке, радостно разговаривая о рыбах. Оба они залезли в воду удить, – и холодное плескание о голые колени отогнало непосильные печальные думы.

Река была тихая, вся гладкая да ясная на солнце. Но маленькие струйки тревожно звучали, ударяясь о берег, и рыбки порою тревожно плескались, – а река стремилась медленно и неуклонно. Серовато-зеленый тростник колыхался в воде у берега, и по высоким стеблям его пробегал порою сухой и слабый шум.

Мальчики долго шалили и плескались на реке. Среди веселых забав Саша вдруг приумолк, засмотрелся на воду. Он вышел на берег, присел на камень и сказал медленно и задумчиво:

– Вода-то, – все течет.

– Ну так что ж? – спросил его товарищ, белоголовый мальчуган с пухлым и простодушным лицом.

– Чудно! – сказал Саша.

– Чего чудно? Как же ей не течь, коли она в реке? – ответил белоголовый мальчишка и засмеялся Сашиным словам.

Саша вздохнул, посмотрел на товарища и спросил:

– А ты слыхивал, как трава растет?

Белоголовый мальчишка разинул рот.

– Нет, – отвечал он.

– А говорят, что можно слышать, – сказал Саша.

– Ишь ты!

Рано поутру Саша с отцом отправились на мамину могилу. Они тихо разговаривали по дороге, а светлое и равнодушное обливало их солнце еще не жарким светом.

Отец рассказывал о покойнице. Саша любил слушать эти рассказы и смотреть на затуманенное печалью отцово лицо да на его усталые, далеко устремленные глаза.

На кладбище в этот ранний час было хорошо. Посетители еще не пришли. Кладбище дремало, как успокоенная роща в стране безлюдной и мирной. Только птицы чирикали да ветки шептались. Но эти нежные звуки не нарушали светлой тишины.

Саша с отцом сели на зеленую скамеечку перед маминою могилою. Могила зеленела и цвела. Саше стало грустно, что мертвые не встают и не являются. Если бы милая мама пришла! Но нет, – разлука навеки. Напрасно ждать и молиться.

– Знаешь, папа, чего я хотел бы? – тихо спросил Саша.

Отец молча посмотрел на него.

– Мне, знаешь, хотелось бы повидать мамочку, – продолжал Саша. – Право, хоть один бы только раз.

Отец грустно улыбнулся.

– Как же ее увидеть? – спросил он. – Во сне разве.

– Хоть бы только показалась, хоть бы на самую маленькую минутку, – тоскливо говорил Саша.

– Мертвые к нам не ходят, – печально сказал отец. – Да и мы их боимся.

Саша подумал: неужели он испугался бы милой мамочки? Нет, уж если он и чужих покойников не боится, так как же родной-то испугаться.

А ведь в могиле она истлела, и вся теперь черная, мягкая, как земля.

Саша внимательно смотрел перед собою темными и зоркими глазами и не видел ничего, кроме насквозь озаренного воздуха, травы и деревьев, могил и кустов, бесконечного множества листьев, былинок, мошек, всяких предметов, ненужных и докучных. Не было только того, что мило и дорого Сашину сердцу, – не было Сашиной мамочки, молодой и веселой, но навсегда оставившей этот солнечный, яркий и внешний мир.

Отец встал.

– Пора домой, – сказал он.

Саше грустно было оставлять мамину могилу. Все на свете кончается…

Вечером Саша с отцом долго сидели в столовой. Одинаковое настроение, сумеречное, беспричинно печальное, – беспричинно, и потому неотразимо, – осенило их обоих. Оба они смотрели на мамин портрет – большую фотографию на стене. Саша сказал:

– Хоть бы мамочка только мимо прошла, – хоть бы там, за дверьми.

Отец печально посмотрел на Сашу, потом перевел глаза на дверь и сказал:

– Пройди она за тобою, – испугаешься.

Саша оглянулся. Из двери видна была темная прихожая. Никто не стоял там. Саша вздохнул и сказал:

– А ничуть не испугаюсь.

– Уверен? – строго спросил отец.

– Правда, ничуть не испугаюсь, – повторил Саша.

– Не хвались, – сказал отец и замолчал.

Саша задумался. Он не помнил в своей жизни страха. И теперь, как он в уме ни испытывал себя, он не мог допустить, что испугается загробного мамина появления. Но Саше казалось, что отец смотрит на него с неудовольствием, – и Саша старался убедить себя в том, что отец прав: он привык верить отцу. Смелость, которую Саша знал в себе, – не была ли она только боязнью показаться перед людьми трусом? И хотя Саша уверен был в том, что нет в душе его страха, все же он решился испытать себя.

Саша лежал в постели, но не спал, – прислушивался к звукам в доме и ждал. В тихом всегда доме ночные звуки раздавались особенно ясно. За несколько горниц слышались отцовы шаги, потом заскрипела его кровать. Лепестинья ходила, тихонько шлепая туфлями. Беспрестанно возникали и уничтожались какие-то легкие и непонятные шумы. Перед образом слабо мерцал елейник. Тени беззвучно, еле заметные, двигались по стенам.