Фрэнк О'Коннор - Патриарх

О'Коннор Фрэнк

Патриарх

Фрэнк О'Коннор

Патриарх

Перевод М. Шерешевской

I

Сначала о том, почему его так странно звали. Патриархом его величали в шутку, по-уличному, взамен того имени, которое полагалось бы старому герою. Но кличка эта прижилась и удивительно к нему шла. Потому что, хотя он вовсе не был так стар, как по ней выходило, мы смотрели на него как на пришельца из другого мира, говорившего на другом языке, подобно библейским пророкам, обращавшимся к коленам израилевым.

Я мог бы, если надо, перечислить с десяток случаев, когда он оказывался на моем жизненном пути, всякий раз этот путь в чем-то меняя. Но пока достаточно рассказать о том, как мы познакомились с ним, когда мне минуло не то семь, не то восемь лет, а он был уже Патриарх с длинными седыми прядями и горящими глазами. Он стоял за прилавком в своей лавчонке на Болотине, отпуская пол-унции чая или четверть фунта рафинада женщинам из соседних переулков.

Ходили слухи, что он угощает конфетами без разбору и мальчишек, и девчонок, если они умеют сказать дватри слова по-ирландски. Так я впервые узнал об этом языке. И меня задело - почему такой очень нужный язык не проходят в школе? Где ему можно выучиться?

Кто на нем говорит? Очевидно, никто; его, повидимому, никто не знал. Потом объявилось несколько счастливчиков - первые ласточки - пареньков, выучивших кое-что по-ирландски в католической школе на набережной. Вы говорили "к-у-у-у-у-у-у-у-у" (именно так - долго-долго тянули), и каким-то странным образом это означало "гончая", или выводили открытое "о" в "б-о-о-о-о-о-о", и это означало "корова".

То, что корова может называться как-то иначе, было не совсем понятно. Ведь только старшеклассники тараторили на особом жаргоне, произнося "онгчая" или "окрова". Во всяком случае, я столкнулся с проблемой. Мама этого языка не знала. Отец, хотя и ездил далеко-далеко, даже в Новую Шотландию, тоже не знал.

Тут кто-то вспомнил, что старая бабка, которую я изредка навещал, кажется, слышала девчонкой в Агаде, как говорят по-ирландски. Я помчался к ней. Да, она слышала, как говорят на этом языке, больше того - сама на нем говорит, и даже лучше - так она утверждала, - чем по-английски. Но к этому ее заявлению я отнесся с недоверием. И как было ей поверить, когда она ничему не сумела меня научить, а ведь я жертвовал на это дело целый вечер. Но она только выводила какие-то странные звуки - умора, животики надорвешь! Нет, с бабкой у меня не вышло толку.

После тщетных попыток научить меня читать "Отче наш" и петь какую-то песенку - какую, убейте, не помню! - она с большим трудом задолбила со мной:

"A chalin 6g t'rom pog, agus posfaidh me thu". Вооруженный этой фразой, вместе с ее переводом на английский язык, я решился нанести первый визит в лавку Патриарха.

Визит этот не принес мне ожидаемого триумфа. Я робел. Ужасно запинался. Начал с того, что знаю по-ирландски. Патриарх спросил, как меня зовут. Я сказал.

Нет-нет, не то. Как меня зовут по-ирландски. Я в жизни не слыхал, чтобы меня звали как-нибудь иначе, чем звали, но Патриарх явно ожидал услышать какое-то другое имя, и то, что мне оно неизвестно, было в его глазах преступным невежеством. Я почувствовал себя кругом виноватым и разревелся. Постепенно, с помощью драже и леденцов, ко мне вернулся дар речи, и я сумел выдавить из себя заготовленную фразу, хотя почему-то казался себе смешным. Патриарх стал уверять меня, что я чудомальчик, но я все равно казался себе смешным. Только когда он спросил меня, что эта фраза значит, ко мне возвратилась уверенность. Все-таки худо-бедно, но с помощью бабушки я мог заставить человека поломать себе голову - даже такую старую, как у Патриарха.

- Девушка, поцелуй меня, - перевел я, - и я на тебе женюсь. (Ох, уж эта моя шалунья-бабушка!)

Во всяком случае, с тех пор она стала для меня в подлинном смысле золотой жилой, и все свое свободное время я вертелся у нее на кухне. Сначала я выучился молитвам, потом отдельным куплетам из старинных песенок, которые тут же заставлял бабку переводить на английский, не столько затем, чтобы просветиться самому, сколько ради Патриарха.

Мне вспоминается тот знаменательный день, когда я зашел к нему на Болотину. У прилавка стоял молодой человек и о чем-то беседовал с Патриархом. Увидев меня, Патриарх заговорил в своей зажигательной, трогательной манере о священной Ирландии, о прекрасном ее языке, на котором наши пращуры оставили нам, потомкам, забывшим об их славе, завет неиссякаемой ненависти. Расхрабрившись под воздействием его высоких слов и горящих глаз, я, не выдержав, исполнил припев к одной ирландской песенке, которой выучился у бабушки.

- Слышишь? Слышишь? - воскликнул он, когда я кончил. - Это гиганты говорят с пигмеями.

- А что эта песенка значит? - спросил его молодой человек.

Патриарх горестно затряс головой.

- Не знаю. Не знаю. Целых три года я старался выучиться по-ирландски и не смог запомнить ни слова.

Подвела меня старая моя голова.

- А я думал, вы говорите по-ирландски, - сказал молодой человек, и Патриарх стал мрачнее тучи.

- Я отдал бы пять лет жизни, чтобы научиться родному языку, - сказал он с жаром. - Короли, жрецы и пророки нашего народа говорят на нем с нами, они говорят с нами устами младенцев и, кто знает, может быть, говорят сейчас, у этого прилавка. - И он трахнул по нему кулаком.

- Так что же значит твоя песенка, парень? - спросил неизвестный мне молодой человек.

- Переведи ему, переведи, - подбодрил меня Патриарх.

И я перевел слово в слово, повторяя то, что слышал от бабушки:

- О жена моя, дети мои, прялка моя! Каждый день мой лён остается неспряденным. Из трех два дня жена лежит в постели, а один копошится по дому. О Господь, помоги мне избавиться от нерадивой жены!

Молодой человек расхохотался, или, вернее, кощунственно захихикал, и я с трудом подавил желание съездить ему чем-нибудь по физиономии. Но Патриарх смотрел на меня своими горящими скорбными глазами, словно я обманул его ожидания.

- Ты уверен, что правильно передаешь содержание песни, a ghile [Паренек (гэльск.)]? - спросил он наконец.

- Так сказала мне бабушка, - ответил я, чувствуя, что на следующем слове уже разрыдаюсь.

- А другим песням - об Ирландии - она тебя не учила? - спросил он.

- Нет, - ответил я.

- А о Кэтлин ни Улиэн?

- Нет. - У меня было такое чувство, будто я обвиняю ее в черном предательстве, - Ни о Черной Розе?

- Нет, сэр.

- Ну, бог е тобой. Только какой-то смысл и здесь есть, - сказал он с жаром. - Ручаюсь, - и он повернулся к молодому человеку, - и в этой песне есть свой наказ, только мы с вами его не понимаем. Ведь, чтобы обмануть врагов, они облекали свои мысли в темные слова.

Молодой человек, явно не желая обидеть старика, ничего на это не сказал. Разговор - несомненно, крамольный, хотя и велся при мне продолжался. Вдруг старик наставительно поднял палец.

- Понял! - воскликнул он торжественно. - Речь идет об Англии. Дурная жена в доме - это Англия. Точно. Теперь все выстраивается. Эти песни приходится расшифровывать. Лён, что она не прядет, - наши промыслы, разоренные Англией, дурной женой. Ну конечно! Как же это верно! Непонятные песни - песни для народа в цепях.

Итак, я ушел из лавки, приобщенный к революции, юный глашатай мятежа, о котором скорее всего даже и не помышлял безымянный певец, сочинивший мою песенку. На прощание старик велел мне спросить у бабушки, не знает ли она других песен - тех, которые он называл: о Кэтлин ни Улиэн, о Кейт О'Двайер, о Черной Розе. И хотя у нее нашлись аллегорические орешки и покрепче, вроде такого:

Как грязнуля Шийла поварихой была, Нас поганым козьим мясом кормила она, А смердило оно - только нос затыкай, Ведь убоина с год у нее пролежала, тех песен она никогда не слыхала, пока девчонкой жила в Агаде, и об этих символах национального ирландского духа я узнал, когда стал намного старше.

Но к тому времени благодаря Патриарху - Майклу Келленену - я уже изрядно знал по-ирландски и впитал немалую долю его безграничной ненависти к тем, кого он называл "нашими вековыми врагами".

II

Майкл Келленен держал экономку или, как у нас говорили, женщину, которая его "обслуживала", - совершенно неповторимое существо, если не считать его самого. Она попала к нему в дом еще девчонкой, а это было очень давно. То ли в юности, то ли позже она просидела несколько месяцев в желтом доме и, по мнению соседей, для Майкла это было единственным основанием не жениться на ней. На мой взгляд, он скорее всего не женился на ней по другой достаточно веской причине - он ее боялся. Я тоже - по крайней мере вначале.

Она была некрасива, одевалась в какие-то диковинные старые черные платья, а волосы носила особым манером - подобной прически я ни у одной женщины не видал. Вдобавок она говорила, или, вернее, громыхала, исступленным до театральности голосом, приводившим меня в трепет.

Позднее мне открылось, что этот голос был на самом деле вовсе не ее голос. Однажды, обнаружив, что я люблю читать, она взяла меня к себе наверх и показала целую библиотеку молитвенников и всяких божественных книг. (Я забыл упомянуть, что она отличалась неистовым благочестием, вполне сообразным с ее характером.)