Фрэнк О'Коннор - Патриарх Страница 2

И пока я сидел у нее на кровати и разглядывал эти книги - там были и рукописные, написанные причудливым неразборчивым почерком, - Эллен пела мне гимны или говорила со мной добродушным, тихим, слегка грустным голосом.

Должен сказать в ее оправдание (если такая замечательная женщина, как Эллен, нуждается в оправданиях), что она была первой начитанной женщиной, с которой свела меня судьба, и лучшей из всех. Пока старина Майкл был занят (что случалось нередко) разговорами - крамольными, как сейчас мне ясно, - я забирался к Эллен и, сидя на краю постели, читал божественные книги, понимая в них с пятого на десятое. Я читал их часами.

Особенно мне нравились грошовые брошюрки, которые она накупала в церкви, - книжки вроде "О соблазне вина", "Как быть счастливым в супружеской жизни", "Как сохранить себя, служа в распивочной", "Чудеса Лурда". В те дни даже рассказы об индейцах не доставляли мне большего удовольствия, и сегодня я могу лишь с грустью вспоминать о красоте и тайне, заключавшихся для меня в этой насквозь пропитанной моралью литературе.

Взять хотя бы историю пьяницы, умершего без покаяния. Мертвый, он вернулся на землю, намереваясь до прихода сына изъять из поставца графинчик, но был застигнут за этим занятием (надо думать, более сложным для духа, чем для нас с вами) и бежал, оставив отпечатки пальцев - они были выжжены на филенке двери.

Сколько неповторимой поэзии в одном этом "выжжены"! Вспоминается мне и другая история - она выдавалась за подлинную - о том, как Вольтер, умирая, умолял привести к нему священника - имя Вольтера засело у меня в памяти благодаря упоительному трепету, в который меня приводили его богохульства, хотя о них говорилось намеками, и благодаря удовольствию, которое я испытывал от сознания справедливости постигшей его судьбы. А вот поди ж ты, на свете есть мужчины и женщины, настолько лишенные воображения, что они готовы отнять у народа эти создания его воображения. Мужчины и женщины вроде этой Блесны... но я забегаю вперед. О Блесне мне еще предстоит рассказать.

Таковы две Эллен моего детства - подлинная, которая, пока я читал, с удовольствием гладила белье, напевая "К Иисусу рвутся все сердца", и та, что появлялась на людях - длинная, беззубая кикимора, бившая в ладошки с таким треском, словно сшибались две доски, и громыхавшая: "А я вам говорю, миссис Клэнси, у святого Иоанна Дамасского об этом достаточно ясно сказано..."

Своих святых она выбирала из иноземцев, так что я не вполне уверен в точности ее цитат.

В одном эта необычная пара сходилась полностью - во мнениях - главным образом, по вопросам политики.

И чтобы вы не сказали: ну да, женщина следует, а мужчина ведет, - спешу оговориться, что тут, как правило, все было наоборот. Еще за три дня до того, как Майкл составлял мнение по тому или иному вопросу, Эллен уже успевала огласить свое.

Ну, а это великий дар - величайший из всех, какие бог может ниспослать женщине, вынужденной изо дня в день жить вместе с мужчиной. Можно почти наверняка получить страховой полис под мир в том доме, о котором известно, что жена способна хотя бы за сутки предугадать мнение мужа. Ведь рано или поздно мужчина догадывается, что истина (а мнение мужа, безусловно, истина!) исходит от женщины, но прежде чем ужасная мысль, что жена сбила его с толку, придет ему в голову, она, пожалуй, сумеет уберечь его от неизбежных ошибок, поведя за собой по естественному для нее праведному пути.

То ли благодаря женской интуиции, то ли чему другому, Эллен всегда опережала сложные выкладки, которые совершались в мозгу Майкла, - я затрудняюсь точно сказать. Несомненно одно - понадобилась целая неделя, чтобы старина Майкл сообразил, что в мировой войне есть своя правда и своя кривда, тогда как Эллен уже в первый день мобилизации, когда болотинцы были охвачены империалистическим угаром, кричала на всех углах; "Если Англии плохо, для Ирландии это только хорошо", за что ее чуть не побили камнями.

Вскоре после этого я впервые стал отдаляться от Патриарха. Мой отец и старший брат находились во Франции, и понемногу до меня начало доходить, что означают именные списки, которые с такой болью и страхом просматривает мать. Скорее из солидарности с ней, чем от досады на старика, я стал избегать его. Практически он и сам пошел на компромисс. Он не перестал провозглашать свои убеждения, но не жертвовал и своими человеческими чувствами. Так, неизменно радуясь по поводу каждой победы немцев, он первым проявляя участие ко всем жителям трущоб, которых она осиротила.

Я люблю вспоминать Патриарха, со всей его ненавистью к Англии, таким, каким он был тогда, Патриарха, выступавшего за адвоката для женщин из соседних переулков: читавшего им письма, заполнявшего бланки, сочинявшего петиции в Уайтхолл, писавшего прошения об отпуске для мужа по случаю болезни жены и детей, измышляя эти болезни, если их не было, хлопотавшего о пенсиях, пособиях и так далее, и тому подобное. А деньги, которые теперь плыли ему в руки - то ему возвращали безнадежные долги, оставшиеся еще с довоенных времен, то женщины, прежде не знавшие, что такое ассигнация достоинством в фунт, покупали за наличные новые дорогие вещи, - в значительной доле шли на нелегальную покупку оружия, на издание крамольных газет, на уроки ирландского языка для тех немногочисленных мальчишек и девчонок, которые, несмотря ни на что, хотели его учить! Да, удивительная страна Ирландия, но никогда еще она не жила такай удивительной жизнью, как в те дни, которые предшествовали событиям 1916 года.

И вдруг грянуло восстание. Не могу ничего сказать о том, каково было его непосредственное влияние: на мне, как ни странно, оно отразилось лишь косвенно. Мальчишки и девчонки вокруг меня только о нем и говорили; вместо марок и птичьих яиц они стали собирать литографии расстрелянных вождей и антиправительственные баллады. Меня все это до поры до времени не трогало, но в один прекрасный день, возвращаясь из бани, я увидел в кузове грузовика Майкла Келленена в окружении полудюжины полицейских. Он кивнул мне в знак приветствия - не знаю, что бы со мной было, если бы он не захотел меня заметить.

Не могу описать, какое смятение охватило в тот вечер мой ум. Все мои былые увлечения, словно крепкое вино, бросились мне в голову. Я помчался домой, разыскал, потрепанную ирландскую азбуку, выклянчил несколько пенсов на открытки с портретом Пирса и других вождей, чтобы украсить ими мою комнату. Мигом "Манстерские фузилеры в Монсе" и "Ирландские дивизии в Галлиполи" были сорваны со стены и на их место приколоты Пирс, Мак-Донах и Планкетт.

В заключении Патриарх пробыл недолго. Я, к своему удивлению, узнал, что он уже третий раз сидит в тюрьме.

И, конечно, когда он вышел, я стал целыми днями крутиться вокруг его лавки. Теперь она превратилась в важный центр, своего рода расчетный банк, куда ежедневно приходили десятки молодых людей. Они стояли у прилавка и о чем-то шептались с Патриархом. Сюда стекались сведения о последних событиях в предвыборной борьбе, о налетах и арестах (а позднее, о засадах и числе жертв, скрываемых под официальной формулой: "Наши войска понесли незначительные потери"), не говоря уже о листовках с балладами вроде "Кто враги Ирландии?", "Пусть покровом мне будет Зеленый флаг, ребята" и "Они преступники против родины".

Я переписал несколько таких баллад и отнес их домой.

Мама читала их со слезами на глазах. Когда в отпуск из Франции приехал брат, он переписал их наново и взял с собой на фронт. Вскоре он был убит при разрыве бомбы, в баллады вернулись к нам домой, порванные тем осколком, который попал ему в сердце.

Примерно тогда же умерла и бабушка. К концу жизни она очень расстраивалась из-за того, что у нее сдала голова. Лежа в постели, она читала длинные молитвы по-ирландски, но ее мучитель, злой бесенок, превращал их в стихи о видениях, а пречистую богородицу в speirbhean деву небес, чью бессмертную красоту прославляли в чувственных стихах все гэльские барды. Получалось неуважение к святым, и, хотя оно было случайным и ненамеренным, бабушка очень расстраивалась - куда больше, чем следовало.

В день своей смерти она потребовала зеркало. После недолгих колебаний и уговоров, мама ей все же его дала.

Бабушка битый час рассматривала себя, пристально и пристрастно, и, сказав: "Ну и рожа, господи!", вернула зеркало. Потом в течение нескольких часов мы не могли добиться от нее ни слова, а к вечеру, когда сгустились сумерки, она глубоко вздохнула и умерла.

III

После этого у моей матери началась другая жизнь.

С гибелью брата она словно исчерпала отпущенную ей способность страдать. Отца окончательно перебросили в Англию. А мы с ней еще больше сблизились. Вероятно, именно сочетание ее благочестия с моим патриотизмом и подымало нас зимою в половине шестого утра из постели, и мы шли на мессу по убитым в пасхальную неделю.

Это я тоже люблю вспоминать. Сколько раз серым, зверски холодным утром мы шли в полутьме по улицам спящего города под лай потревоженных нами собак. Со временем эти походы стали для нас своего рода приключением: лай собак, перестук наших башмаков по пустынным плитам тротуара, тени редких прохожих, спешащих на работу, слабый свет костра, зажженного ночным сторожем на набережной, река, с которой взмывали к нам чайки, холод, дождь, блаженное чувство отрешенности, навеваемое безмолвием домов, потом захлопнувшаяся за нами дверь и принявшая нас в свое тепло, полумрак и запахи церковь с ее розоватыми, голубоватыми и шоколадными статуями, где молодой священник служил мессу для десятка - редко более - таких же, как мы, смельчаков; и наконец быстрое возвращение домой по просыпающимся улицам, в нашу кухоньку, где в очаге уже были сложены дрова, ожидая, когда поднесут к ним спичку и подвесят сверху чайник.