Иван Лазутин - Последний этаж Страница 10

— Смелее… Я не обижусь. Я знаю — эта сверхзадача вас почти напугала. А я в ваших глазах сейчас выгляжу нахалкой. Ведь так?

— Вы будете приглашены на этот юбилейный вечер, — строго и как-то по-деловому казенно ответил Бояринов.

— В качестве кого?

— В качестве моего друга. Ведь я давно вас знаю.

Глаза Магды округлились. Ее густые черные брови веером взметнулись вверх.

— Вы?!. Меня знали?!. Давно?

Бояринов грустно улыбнулся.

— Я давно вас искал. Искал с далекой юности… И вот сегодня нашел.

— Вы отлично готовите кофе! — весело, словно и не было грустного, трогательного разговора, сказала Магда, когда Бояринова отодвинул в сторону свою чашку.

— Об этом же мне говорят мои коллеги. В перерывах репетиций моя гримуборная становится пен-клубом. Запах кофе неистребимо будет стоять в ней до седьмого потопа, — Бояринов посмотрел на часы.

— Вы торопитесь?

— К сожалению, да. Через двадцать минут у меня деловая встреча по альманаху.

— Можете опоздать. Автобусы и троллейбусы в эти часы ходят довольно редко.

— Я на машине.

— Тогда успеете.

Уже в коридоре, прощаясь, Бояринов задержал в своей руке руку Магды.

— У вас ко мне будут какие-нибудь просьбы? В этом году, осенью и зимой, у нас будут две интересные премьеры.

— И вы еще спрашиваете об этом, дорогой Леонид Максимович?!. — Магда втянула голову в плечи, и лицо ее приняло такое выражение, словно она собиралась сказать что-то непозволительное, запретное. — А вот если вы еще раз подтвердите, что пригласите меня на юбилейный вечер Лисогоровой, то я это приму как честь и как подарок. Буду рада местечку на балконе.

Бояринов некоторое время смотрел в глаза Магды, словно что-то прикидывая в уме, потом медленно поднял левую руку и приложил ее к груди. Лицо его в эти минуты приняло клятвенное выражение.

— Вы будете сидеть среди почетных гостей в первых рядах партера. — Только после этих слов Бояринов ослабил пожатие своей руки, в которой покорно, словно слившись с его рукой, лежала тонкая рука Магды.

Уже садясь в машину, Бояринов загадал: «Если выйдет на балкон, то…» — а вот что последовало бы за этим «то» — в мозгу его не успело сложиться в словесное выражение, хотя в сердце это «то» уже колыхалось мягким светло-розовым облачком.

Бояринов вскинул голову, и взгляд его, брошенный на линию балконов пятого этажа, сразу же, почти мгновенно, остановился на балконе, на котором стояла Магда. Он помахал ей рукой и, дождавшись, когда она ответно взмахнет ему рукой, поспешно нырнул в машину.

Бояринов чувствовал, как в груди его прибойно билось сердце.

«Вышла… Вышла… А ведь я загадал».

Вырулив у художественного салона на Садовое кольцо, он подумал: «Неужели судьба?.. Ведь она, как и я, так одинока. А потом — зачем ей так долго и так покорно держать свою руку в моей?.. Не сделала даже малейшей попытки освободить ее. Я бы это почувствовал».

Глава четвертая

Несколько дней сотрудник, ведающий театральным архивом, который уже, наверное, потерял счет своим годам — до того он был стар и сух — перекладывал пожелтевшие, отдающие запахом тлена папки довоенных лет, пока, наконец, не наткнулся на папку, где хранились ведомости, в которых отмечалось приобретение у частных лиц реквизитных вещей: старые мундиры и фраки, купеческие поддевка, антикварная мебель, боярские шапки, жандармские фуражки, поповские ризы, предметы церковной утвари… Чем только не пополнялся театральный реквизит в довоенные годы. И все шло в дело. Репертуар театра был многообразен: Шекспир, Кнут Гамсун, Пушкин, Грибоедов, Гоголь, Островский, Горький, Чехов… А попробуй-ка сшить гусарский или гренадерский кивер русской армии или жандармскую фуражку с зеркально-блестящим козырьком и высоким околышем… А легко ли изготовить церковную ризу, шитую бисером и серебром… — не найдешь нужного материала, не хватит ни времени, ни портновского умения. А поэтому предметы реквизита театр покупал иногда впрок, на случай, если в репертуаре появится новая пьеса и потребуется для постановки нужный костюм, необходимый реквизит.

В комнату Бояринова Серафим Христофорович вошел с таким видом, словно он открыл золотую жилу или алмазную россыпь. В высохших, повитых голубыми выступающими венами руках архивариус держал позеленевшую от времени и сырости папку.

Бояринов, который последнюю неделю не раз спускался в подвал театра, где хранился архив, и задавал Серафиму Христофоровичу один и тот же неизменный вопрос: «Ну, как дела?», даже привстал. Лицо архивариуса, иссеченное глубокими морщинами, выражало тихую душевную радость.

— Ну как, Серафим Христофорович?

— Нашел!.. — Голова архивариуса, седина на которой чем-то напоминала вздыбленный клочок белой реденькой пены, набежавшей на песчаный берег уже угасающей морской волны, потрясывалась на тонкой морщинистой шее. — Все совпадает: и год, и месяц, и число, и даже стоит отметка, кому передана коса. — Архивариус положил на краешек стола папку, подшитую дыроколом, и раскрыл документы на том месте, где была вставлена закладка из бечевки. — Вот смотрите: пятнадцатого августа тысяча девятьсот тридцать шестого года, Татьяна Сергеевна Петрова, проживает в городе Туле, тут все есть: и серия, и номер паспорта… Все как полагается. А вот бухгалтерская квитанция об оплате косы. Вот роспись о получении денег.

Все совпадало, кроме фамилии. Петрова… В первую минуту это озадачило Бояринова, но тут же он успокоил себя: «Лисогорова Татьяна Сергеевна — по сцене. Петрова — это, очевидно, ее девичья фамилия. Это можно легко проверить. Неделю назад все мы писали автобиографии для заграничных гастролей. Там она должна указать свою девичью фамилию».

Бояринов выписал из ведомости все данные, касающиеся приобретения театром косы у гражданки Петровой из Тулы, поставил номер ведомости и уже хотел захлопнуть папку, чтобы передать ее архивариусу, но тот жестом дрожащей старческой руки остановил его.

— Вы не учли, Леонид Максимович, пометку карандашом. Она, мне кажется, что-то значит.

Бояринов раскрыл папку на ведомости, откуда только что выписал сведения о покупке косы. Рядом с росписью Петровой, сделанной ровным ученическим почерком, карандашом стояла пометка: «Н.Жемчужина».

— Что бы это могло значить, Серафим Христофорович? Ведь Наталья Николаевна Жемчужина умерла, если мне не изменяет память, лет двадцать назад?

— Да, это было в пятьдесят восьмом году. В августе месяце. Лето в этот год было жаркое. Гроб стоял в фойе театра. Я насчитал двадцать восемь венков, и все венки — из живых цветов. На траурной панихиде не было человека, кто бы не плакал. Очень хорошую речь сказала министр культуры. Говорила без бумажки, взволнованно.

— Серафим Христофорович, я вас спросил: что может обозначать эта приписка фамилии Жемчужиной в ведомости?

— Тут все очень просто: эту косу передали Наталье Николаевне Жемчужиной. А скорее всего она ее просто выкупила. Очень не любила выходить на сцену в казенных париках. Была страшной чистюлей. А с этой косой, — такая длинная, золотая, — она, если мне не изменяет память, играла… в «Трех сестрах». — Серафим Христофорович поднес ко рту трясущийся указательный палец и, что-то припоминая, вскинул голову, закатив при этом под лоб выцветшие слезящиеся глаза. — Совершенно верно: с этой косой она выходила в «Трех сестрах».

— Вы не знаете, у нее кто-нибудь из родных в Москве остался? — спросил Бояринов, а сам в календаре сделал пометку: «Выяснить девичью фамилию Т.С.».

— А как же?! Дочка и двое внуков. У дочки постоянный пропуск в театр. Не пропускает ни одной премьеры. Страшная театралка. А вот внуки не в бабушку пошли. В науку ударились. Старшая внучка пошла по дипломатической линии, сейчас где-то за границей, а внук океанологом на знаменитом корабле «Витязь» плавает. Лицом весь в бабушку. Давно я их что-то уже не видел. А дочка была в театре на прошлой неделе. Тоже уже почти седая. Смерть мужа здорово ее подкосила. Сейчас одна.

— А где она живет, Серафим Христофорович?

— На Арбате, в том же подъезде, где Самарин и Родыгин. Только этажом выше. При жизни Натальи Николаевны я не раз бывал у них. Ремонтировал паркет в гостиной и делал книжные стеллажи в холле. Тогда я работал мастером в столярном цехе. Я уже и тогда был немолодой. Давно это было, а как сейчас помаю: у самой температура, а она о кошках думает, как бы они без нее не были голодны.

— О каких кошках? — Бояринову вдруг показалось, что старик заговаривается.

— О!.. Лет тридцать назад, когда вы еще под столом ползали, у нас в театре жило более десяти бездомных кошек. Бывало, зайдешь к Наталье Николаевне в гримуборную, а она сидит перед зеркалом за гримом, а вокруг нее их штук шесть, причем разных цветов, все жмутся к ней, ластятся, мурлычат… Говорили, что ползарплаты тратила на них. Добрая была душа, царство ей небесное.