Валентина Немова - Изъято при обыске Страница 11

— Конечно, я сгоряча переборщила, когда сказала, что если б жила одна, то мне не хватило бы моих семисот рублей в месяц. Но я в том права, что за семьсот рублей учитель обязан работать по 17 часов в сутки. (Конечно, добросовестный учитель), а это… — Юлии хотелось сказать "эксплуатация", все это поняли, улыбнулись поощрительно. Кто-то ее выручил, подсказав:

— Несправедливо?

— Да, очень несправедливо!

— И об этом давно уже говорят в правительстве, — добавил секретарь.

— Да, и меня поражает, — продолжила Юлия, пожимая плечами, почему вверху можно судить об этом, а внизу нет, воспринимается, как крамола? — Юлия вновь метнула дерзкий взгляд в лицо Савчука.

Он огрызнулся:

— Постойте! А как понимать установку, данную вами ученикам перед сочинением: "Никаких громких фраз, никаких "ура"?"

— Да, это мои слова. Но они значат: пишите и о хорошем, но приводите примеры. Никаких абстракций.

Вопросов Юлии больше не задали, и она села, положив перед собой несколько листов писчей бумаги, приготовившись записывать все, что будут говорить другие. Карандаш подрагивал в ее руке.

Слово дали Савчуку:

— До комсомольской конференции Русанова была секретарем учительской комсомольской организации в школе, — начал Савчук без свойственного ему упрямого выражения. В голосе его, напротив, звучала растерянность и даже готовность пойти на уступку. (Хитер! Смекнул, что дело его проиграно, перестраивается, — подумала Юлия). — Как секретарь первичной организации она была на районной комсомольской конференции. Комсомольцы этого района — в основном ученики средних образовательных школ, техникумов. То есть те, кто ей в ученики годится. И она должна была бы помнить это и взвешивать каждую фразу. А с чего она начала свое выступление? Она рассказала инцидент с каким-то несуществующем трехлетним мальчиком, который, когда у него спросили, кем он хочет быть, якобы ответил: вором.

— Почему якобы?! — протестующе выкрикнула Юлия, забыв, что надо сдерживаться.

— Спокойнее! — кто-то одернул ее.

— Из этой истории, — пошел дальше фантазировать секретарь райкома, — Русанова сделала вывод, что хулиганство — наследственное качество советского человека.

— Этот вывод — вздор! И сделал его Савчук, а не я!

— Товарищ Русанова! — секретарь постучал карандашом о графин с водой.

— Она еще заявила, что с хулиганством бороться бесполезно, потому что его причина в нищенских материальных условиях. Я считаю, что это клевета на Советский Союз. Она утверждает, что учителя — нищие. Это она оклеветала все советское учительство. А сочинения ее учеников — сплошная ахматовщина, зощинское зубоскальство и ей не место в рядах комсомола. Поэтому я и обратился с апелляцией в обком, когда горком восстановил ее… — неуверенно закончил Савчук. — Мы ее пытались поправить, учить. Но она пренебрегает мнением и педколлектива, и комсомольцев. Об этом свидетельствует то, что сама она, когда мы ее исключили, долго не подавала апелляцию в горком. А горком допустил ошибку, что восстановил ее. На горкоме не был представлен никто из администрации школы…

— А на бюро райкома, когда Русанову вычеркнули из комсомола, кот был представлен? — горячо выкрикнул какой-то парень с нервным ртом.

— Завуч школы и секретарь партийной организации.

— А комсомольцы были?

— Нет, у нас было поручение комсомольской конференции проверить Русанову и принять меры…

— Нет, вы скажите, у вас было решение первичной комсомольской организации об ее исключении? И вообще, решался ли этот вопрос учительской комсомольской организацией?

— Нет, но… ведь комсомольская конференция…

— Учтите, что люди, бывшие на ней, не знали ее совсем. От ее школы была лишь она одна. Никто не мог оспорить ваше обвинение.

— А она сама? Почему она не выступила второй раз? Значит она согласилась со всеми обвинениями?

— Какая глупость! — снова воскликнула Юлия, бросив карандаш на стол, но тут же подобрав его.

— А я считаю, — тихо сказал порывистый мужчина, — что Русанова, хоть и ломала дрова на конференции, но делала это искренно. А изменить мнение свое в один час и сразу же публично отказаться от своих слов — на это способны одни пройдохи…

— Но все-таки, товарищ Савчук, в каком уставе вы читали, что райком может принять решение об исключении, пренебрегая первичной комсомольской организацией? Кто вам дал право искажать устав комсомола? И какой устав рекомендует наказывать за критику?

Лицо Савчука, сухое, помятое, приняло жалкий вид поспешного раскаяния. Он старался преданно глядеть в глаза секретаря. От этого казался еще более жалким.

Не менее противен Юлии был во время своей речи и директор школы, которого также вызвали сюда.

То и дело поддергивая локтями все время спадающие с него брюки, он долго читал отпечатанную на школьной машинке характеристику Юлии, данную ей завучем. В ней перечислялись все недостатки молодой учительницы, присущие ей и мнимые, все ее вольные и невольные промахи. Достоинств у молодой учительницы, согласно этой характеристике, не было никаких. Недостатков: вагон и маленькая тележка.

— Она грубит учителям, называет секретаря партийной организации подлым, завуча Клавдию Ананьевну Лионову тоже подлой, а многих учителей подхалимами. Не уважает старших, тех, кто ей в отцы годится…

— Извините, пожалуйста, Михаил Сагетдинович, — не выдержал секретарь обкома, — а кто к ней в школе относился по-отцовски?

— Я относился, как отец родной, — уверенно заявил директор.

— Ну, что вы скажите, по-отцовски относясь к Русановой, о сочинениях ее учеников? Какую дадите им оценку?

— Оценки она сама ставила и завуч, — не замечая подвоха, просто ответил Михаил Сагетдинович.

— Нет, — не оставлял его в покое секретарь, — как вы их воспринимаете, антисоветские они или нет?

— Нам нужно было анализ провести… — сдрейфив, забормотал директор.

— Нет, перед тем, как поставить вопрос на педсовете о снятии Русановой с работы, как вы их сами оценили?

— Их нужно анализировать с точки…

— Позвольте, вы сами читали сочинения?

— В методических указаниях, — все еще надеясь выкрутиться, лепетал директор.

— Нет, простите…

— В пособии…

Глаза директора покраснели, губы побелели. Только седина его не потеряла прежнего цвета.

На всех лицах, пока он говорил, Юлия читала омерзение, прикрытое соблюдением такта по отношению к его старости.

— Еще раз прошу меня простить, Михаил Сагетдинович, вы читали сочинения?

— Да, я прочитал четыре штуки… Этот вопрос…

— Ну, вы-то свое мнение имеете?

— О полности говорить не буду. О четырех необдуманно и неудачно, — потеряв в характеристике, которую он держал в руках, место, где говорилось о сочинениях, директор совершенно растерялся. — Ведь провести на эту тему… Большая должна быть подготовка вперед… — ему явно не хватало слов для такого трудного объяснения. — И тема очень неудачная, — обрадовался он, отыскав наконец на синеньком листочке нужную строку. Лицо его так и засияло, но секретарь, опять-таки очень вежливо, мягко его перебил:

— Все ясно, Михаил Сагетдинович, можете отдохнуть.

Ему действительно нужен был отдых. У него был страшно обескураженный вид. Казалось, очутился он вдруг на камешке, вокруг которого бушевал бурный поток. До берегов далеко, и он растерянно крутит головой в разные стороны: может, где-нибудь торчит другой камешек, чтобы шагнуть на него, потом на третий — и на берег. Неважно на какой, на любой, лишь бы на берег!

Ему подвинули стул, и он сел, наконец-то.

Но прийти в себя ему так и не удалось.

Слово взяла Игнатова:

— Товарищи! — в голосе прозвучало негодование, которое долго сдерживалось и теперь созрело. — Я не буду говорить о выступлении Русановой на конференции. Ее не за то исключали из комсомола и хотели снять с работы. Я буду говорить о другом — о страшной атмосфере, которая процветает у них в школе.

— Вы слышали только что характеристику, данную Русановой завучем. Эта характеристика повторялась много раз. Молодой учительнице в течение двух лет почти каждый день внушали, что она ничтожество, бездарная зазнайка. Вместо того, чтобы помогать ей стать хорошим учителем, мешали. А я бы сказала: со временем из нее может вырасти прекрасный педагог и учитель. Я была у нее на уроках. Объясняет глубоко и очень интересно. Ученики ею очень довольны. Я разговаривала с ними. А их мнение что-то значит: это — рабочие люди. Конечно, у нее есть недостатки, но это мелочи, которые свойственны всем молодым учителям. Что касается идейности, то ее уроки очень выдержанны идейно. Они зовут к борьбе. Что тут плохого?

И то, что школа подняла на щит ее политические взгляды — это просто трюк, с помощью которого решили избавиться от дерзкого, неспокойного человека. Да, трюк. И какой трюк! Рассчитанный на безнаказанность. Вы представляете, до чего дошли! — голос ее гневно прервался. Игнатова порывисто потянулась за сочинениями. — Ученики написали прекрасные работы. Боевые, смелые, честные. Вот одна из них. Пишет девушка. Ей 20 лет. Она — секретарь комсомольской организации цеха. Она энергична, деятельна. Сумела пережить трудности, что выпали на долю семьи, глава которой, отец, не вернулся с фронта. Овладела несколькими профессиями. Помогает матери воспитывать братьев и сестер. Разве это не речь о хорошем? А завуч приписывает автору этого сочинения пессимизм.