Иван Лазутин - Последний этаж Страница 14

— Можно, я в этой короне побуду несколько минут?

Качалов разразился своим звонким раскатистым смехом.

— Ради Бога!.. Хоть час, хоть всю ночь!..

— А она ведь действительно тяжела, эта шапка, — как-то загадочно, почти шепотом произнес Есенин. А потом помолчал и, бросив взгляд на Станиславского, добавил: — А все-таки счастливым человеком был Мономах! V него в белокаменной были царские чертоги, а у меня в ней нет даже угла. Выпьем за то, что на земле есть Русь, а на Руси были Мономах и царь Петр!..

Выпили все. Выпили до дна.

И снова Есенин читал стихи. Его надсадный с хрипотцой голос иногда переходил на шепот. Филигранной работы остроконечная царская шапка, увенчанная крестом и опушенная собольим мехом, всему облику Есенина придавала величие и возвышенность духа. Потом вдруг губы его болезненно и желчно искривились, он опустил голову и после паузы продолжил:

…Но эта сволочь, хладная планета,Ее и солнцем — Лениным не растопить.Вот отчего с больной душой поэтаПошел скандалить я, озорничать и пить…

Станиславский попросил Есенина прочитать стихи, посвященные собаке Качалова.

— Хотя эти стихи я знаю наизусть и слышал, как вся Москва поет их под гитару, но мне очень хотелось бы их послушать в авторском исполнении.

— Я вас понял. — Есенин подошел к зеркалу, посмотрел на себя, снял с головы шапку и бережно положил ее на маленький столик, стоявший в углу.

— Стихи очень личные, а поэтому Мономах здесь не годится, — сказал он и, расставив широко ноги, склонил голову, глядя в пол. На лице его засветилось озарение, словно в эту минуту перед ним, у ног его, сидел качаловский пес-красавец, которого увековечил знаменитый поэт. И полились… Полились слова, полные ласки, любви и нежности…

Дай, Джим, на счастье лапу мне,Такую лапу не видал я сроду,Давай с тобой полаем при лунеНа тихую январскую погоду.

Ты по-собачьи дьявольски красив,С какой-то милою доверчивой приятцей,И, никого не взяв и не спросив,Как пьяный друг, ты лезешь целоваться…

Станиславский жадно следил за выразительным лицом поэта и иногда слегка шевелил губами. Мне даже показалось, что он вместе с Есениным, попав под власть его ритма, читал эти стихи про себя. А когда поэт дошел до строк, где говорилось о Качалове, он поднял голову и с улыбкой какой-то почти детской доверчивости посмотрел на Василия Ивановича, который продолжал оставаться в царских одеждах, сняв с себя только грубый грим и наклейки.

…Хозяин твой и мил, и знаменит,И у него гостей в дому бывает много,И каждый, улыбаясь, норовитТебя по шерсти бархатной потрогать…

После этих стихов некоторое время все молчали. Потом Есенин разлил по стаканам последнюю бутылку вина и снова надел на голову царскую шапку. Увидев себя в зеркале, он нахмурился, снял ее, поставил на стол непригубленный стакан и сказал, что хочет прочитать отрывок из неоконченной поэмы «Гуляй-поле», где говорится о Ленине. Качалов и Станиславский выразили горячее желание послушать. Я тоже что-то пробормотал, не решаясь вставать на одну ногу со знаменитостями. Но и промолчать, не выразить желания послушать великого поэта я не мог.

— В Москве я эту поэму закончу. Она сидит во мне, ворочается, бьет в груди, как Новгородские колокола. Чтобы справиться с ней — нужны силы. И нужно обозреть Москву с колокольни Ивана Великого.

— Почему именно с колокольни Ивана Великого? А если с обзорной площадки собора Василия Блаженного? — мягким тоном дружеской шутки спросил Станиславский. — Тоже высота.

— Нет!.. Только с Ивана Великого! — четко и твердо, словно он заранее ожидал этого вопроса, ответил Есенин. И, подняв взгляд на Станиславского, продолжил задумчиво: — В русском языке еще не придумано более могучих слов, чем эти два рядом стоящие: «Иван… Великий…» Оба эти слова нужно писать с заглавной буквы. Говорю вам это как поэт и как россиянин. — И словно забыв, что он отвечает на вопрос Станиславского, Есенин порывисто вскинул голову и, сосредоточенно глядя куда-то сквозь стены, начал тихо, словно боясь разбудить спящего ребенка:

…Еще закон не отвердел,Страна шумит, как непогода.Хлестнула дерзко за пределНас отравившая свобода.Россия!.. Сердцу милый край!Душа сжимается от боли.Уж сколько лет не слышит полеПетушье пенье, песий лай.Уж сколько лет наш тихий бытУтратил мирные глаголы.Как оспой, ямами копытИзрыты пастбища и долы…

С каждой минутой голос Есенина наливался силой, креп, щеки его облила бледность, правая рука безжизненной плетью свисала вдоль тела, а левая была вытянута перед собой, голова еще выше вскинулась, отчего казалось, что он смотрел куда-то в потолок.

Россия!..Страшный чудный звон.В деревьях березь, в цветь — подснежник.Откуда закатился он,Тебя встревоживший мятежник?Суровый гений! Он меняВлечет не по своей фигуре.Он не садился на коня.И не летел навстречу буре.С плеча голов он не рубил,Не обращал в побег пехоту,Одно в убийстве он любил —Перепелиную охоту.

Вдруг Есенин замолк, словно забыв следующие строки, протяжно вздохнул и опустил голову. Голос стал тише, лицо опахнуло облако печали.

Для нас условен стал герой,Мы любим тех, кто в черных масках,А он с сопливой детворойЗимой катался на салазках.И не носил он тех волос,Что льют успех на женщин томных —Он с лысиною, как поднос,Глядел скромней из самых скромных.Он вроде сфинкса предо мной…

И снова голова поэта поднялась толчками и замерла. Взгляд по-прежнему летел сквозь стены.

…Я не пойму, с какою силойСумел потрясть он шар земной?Но он потряс…Шуми и вой!Крути свирепей, непогода,Смывай с несчастного народаПозор острогов и церквей…

Есенин, почти задыхаясь, приложив обе руки к груди, читал дальше, а Станиславский, точно окаменев, смотрел на него и, казалось, не дышал. Я никогда не видел его лицо таким, хотя много раз тайком наблюдал за ним во время репетиций и когда он разговаривал с артистами или просто молчал.

Последние строки поэмы Есенин читал с болезненным надрывом, словно бросая вызов кому-то неведомому, кто оборвал жизнь великого вождя.

…И вот он умер…Плач досаден.Не славят музы голос бед.Из медно лающих громадинСалют последний даден, даден.Того, кто спас нас, больше нет…

…Из театра мы вышли во втором часу ночи, когда на востоке уже начинала прорезаться утренняя заря. Есенин по-русски трижды расцеловался с Качаловым, крепко обеими руками пожал руку Станиславскому, а меня похлопал по плечу, прижал к себе и сказал:

— А ты, земляк, скажи нашим, что Сергея Есенина празднуют и на Кавказе. Не поминай лихом. Будешь на родине — зайди к моей матери и расскажи о нашей встрече.

Он был растроганно-хмельной. Но хмельной как-то по-хорошему, расслабленно-плавно, мечтательно, хотя на ногах стоял прочно и в движениях был пластичен и даже немного театрален. Печать меланхолии и лирической грусти лежала на всем его облике.

В общежитие я вернулся на рассвете. Долго не мог уснуть.

В ушах звучал слегка хрипловатый глухой голос, перед глазами стояло лицо, обрамленное золотой короной вьющихся светлых волос. И глаза: синие, синие… Таким Есенин остался в памяти моей на всю жизнь.

…А в декабре этого же года, буквально через четыре месяца после наших бакинских гастролей, Москву опечалила скорбная весть: в Ленинграде, в гостинице «Англетер» в ночь с 27-го на 28-е Есенин покончил с собой. Целый день я не находил себе места, из рук выскальзывал топор, молоток не слушался, гнулись гвозди… Работал, как во сне.

Проходя по дворику театра, увидел Василия Ивановича Качалова. В своей боярской шубе с бобровым воротником и в бобровой шапке он сидел на занесенной снегом лавочке и, опустив голову, смотрел себе под ноги. Рядом с ним тревожно крутился Джим. Он жалобно скулил, словно чувствуя и разделяя горе своего хозяина. Я подошел к Василию Ивановичу, поздоровался с ним. Он поднял на меня глаза и ничего не ответил. Тогда я спросил:

— Слышали, Василий Иванович?.. Горе-то какое…

И он тихо ответил:

— Слышал.

— Где хоронить-то будут, в Москве или в Ленинграде? — спросил я.

— В Москве, — глухо ответил Василий Иванович. Первый раз он мне показался старым-старым. Первый раз за двенадцать лет работы в театре я увидел великого артиста небритым.