Белькампо - Избранное Страница 16

Сказано — сделано. На берегу бухточки, у самых волн, толпилось несколько маленьких таверн, куда я заглянул — и не ошибся. Трое парней, хозяйская дочка, еще не ложившаяся спать, каждый этюд по две лиры. Потом перестало получаться — видимо, от пристального разглядывания натуры утомились глаза, — но я был доволен и этим, дела пошли, впредь можно было за себя не опасаться. И с утешительным чувством, что к моим ногам брошен капитал, процентов с которого вполне хватит на житье, я лег в постель и тут же заснул.

Из Портофино широкая дорога бежит на север, петляя вдоль берега, так что я все утро петлял вместе с ней, присаживаясь чуть ли не на каждом повороте, чтобы полюбоваться на скалы, море и другую сторону бухты.

В Санта-Маргерите мне удалось наконец купить то, что надо, — итальянскую грамматику, учебник для школьников, и я, не откладывая, сел на скамейку и читал несколько часов кряду; содержимое учебника прямо-таки вливалось в мой мозг, будто заполняя торичеллиеву пустоту.

Сейчас я, пожалуй, могу и посоветовать, как в чужой стране лучше всего совладать с чужим языком. Начинайте с самых необходимых слов и в несклоняемой форме, то есть с вопросительных слов, числительных, важнейших существительных, и лепечите их не задумываясь, как младенец, одно за другим, где они только подойдут. В ответе, который вы услышите и загодя уже сами знаете, нетрудно узнать некоторые из ваших же слов, и этого бывает вполне достаточно. Расширив поначалу хоть немного свой словарный запас, в один прекрасный день вы уже сможете обогатить его: например, множественным числом существительных, еще через день-другой склонением личных местоимений, затем настоящим временем глагола — и так, шаг за шагом, будете двигаться дальше. Какое это наслаждение — начать мало-помалу понимать все, о чем говорят вокруг, в тебе будто просыпается шестое чувство, и когда среди уже понятной речи вдруг зацепляешь слухом новое словечко и спрашиваешь, что оно значит, то можешь считать, что твоя взяла. Главное — это в самом начале не бояться употреблять нарочито упрощенные языковые формы. Чем труднее вам изъясняться, тем больше нравится это людям: ваши мучения они воспринимают как честь, которая оказывается их языку. Однажды в компании я минут десять Давился одним трудным словом, все давились вместе со Мной, и, когда слово наконец выскочило, раздалось такое дружное «ура», будто я разрешился от бремени. Большинство ходоков обычно и не думают покупать грамматику, язык они учат на манер попугаев и поэтому, к сожалению, могут им пользоваться ненамного свободнее животных.

Служанка провела меня на застекленную веранду, где три дамы вели светскую беседу. Самая молодая соблаговолила заказать мне портрет, и, коль скоро она вышла недостаточно казистой, я попал в опалу. Дабы оправиться от этой моральной пощечины, я с ходу завернул в небольшое опрятное кафе, где трое мужчин играли в карты. Карточная игра поглощает духовные силы целых народов и по справедливости может именоваться дьявольскими картинками.

«Господа могут не беспокоиться, я буду рисовать их прямо за игрой». Это понравилось, они продолжали играть, остались мной довольны, немедленно расплатились, и, когда я вышел на улицу, мое душевное равновесие было восстановлено.

В Рапалло есть небольшой замок на воде, один из многочисленных сторожевых постов, воздвигнутых для защиты от пиратов, некогда угрожавших всему средиземноморскому побережью, теперь уже давно свободному от их азартных набегов. Я вошел в замок и поднялся на самую высокую башенку — идеальное место для размышлений.

Большая дорога продолжала идти вдоль берега, и поздно вечером, когда уже совсем стемнелось, я пришел в Кьявари, городок регулярной застройки; средневековые дома опираются здесь на готические и романские колонны, их вторые этажи выдаются так далеко вперед, что в дождливый день можно пройти, не намокнув, через весь город.

На рыночной площади играла музыка. В конце перед каким-то бойким куплетом все обнажили головы: песенка была фашистская.

За Кьявари дорога продолжает аккуратно следовать вдоль береговой линии. На окраине Сестри я вошел в какую-то контору, служащие как раз собирались расходиться по домам. К счастью, мое предложение их заинтересовало, и никто не избегнул участи быть нарисованным. А один, считавший, что он похож на министра Кавура,[18] пожелал даже бисировать. Если сказать итальянцу, что в нем есть что-то от дуче, он просто голову теряет от тщеславия, и его тогда ничего не стоит обвести вокруг пальца. Какой-нибудь аферист может ловко воспользоваться этим себе на потребу — ведь в каждом человеке есть что-нибудь от другого.

Намалевав целую галерею портретов персонала, я сказал себе, что заслужил хороший обед, и расположился в портовом ресторане, с видом на берег, уставленный просыхающими рыбацкими лодками. Стояла чудесная летняя погода; после трапезы я узнал от соседа по столику, что здесь часто бывал один знаменитый голландец, только вот имя он запамятовал. Это был Артур ван Схендел;[19] неудивительно, что местные жители предпочитают не помнить это имя, способное вывихнуть итальянцу ЯЗЫК.

Из Сестри вверх ведет вьючная тропа, и с каждым шагом все глубже и синее казалось мне сверху море. Когда взбираешься так высоко, то видишь, как море углубляется наподобие чаши, и суденышки уже плавают не на поверхности, но словно бы в нем самом, в глубине, море будто держит в своей ладони крохотные игрушки. А тени от облаков усеивают его так же густо, как суденышки, но плавучесть у них гораздо выше, потому что они никогда не терпят крушений. Они управляются сверху по беспроволочному телеграфу, и мне было бы интересно узнать, не пытался ли их заглотнуть какой-нибудь кит.

Горные склоны поросли лесом, там и сям виднелись стоячие костры углежогов или следы от них; тропки разбегались во все стороны, но не было ни одного указателя; тому, кто не знает дороги, здесь нечего делать. Порядком проплутав и не раз вернувшись вспять, изрыгнув с дюжину проклятий, я наконец увидел метрах в ста справа и выше от себя долгожданный маячок, и тут пошел дождь. Карабканье вверх по крутому склону через густые заросли — настоящее маки — стоило мне новых прорех в одежде, но, когда человека переполняет ярость, он превращается в форменного идеалиста, потому что тогда ему наплевать на все материальное. После ожесточенной борьбы со всем окружением я наконец выбрался к маячку и, к своей великой радости, разглядел оттуда, несмотря на дождь, островок вдали, которого мы, к счастью, в школе не проходили. Это была Горгона — груда скал, единственным ее предназначением было изломать линию горизонта, с чем она мастерски справлялась. Может быть, этот островок подкармливает и сегодня какого-нибудь отшельника.

Ливень прытко погонял меня вперед; мне повезло, я увидел на противоположном склоне крестьянскую хижину, где смог укрыться от дождя. В благодарность я зарисовал дочку хозяина стоящей в дверном проеме — моментальный снимок «контражур», за что в свою очередь был вознагражден парой стаканов мутного вина: хозяева были бедными людьми.

Внизу на берегу лежала рыбацкая деревушка; когда я остановился поговорить с кучкой местных жителей, подошла женщина. Она была немкой, замужем за итальянцем. Полная иллюзий, снялась она с места и поехала на солнечный юг, но все, что здесь получила, — это жизнь узницы в доме, который, по здешним понятиям, больше похож на хлев. Она была смертельно несчастна и теперь смертельно рада, что можно хоть с кем-то поделиться своей недолей. Приютить меня ей было негде, и я прошел немного дальше по берегу: она говорила, что там есть дешевая гостиница. Так оно и оказалось.

Весь следующий день я посвятил воистину королевской прогулке вдоль побережья; пасмурная погода мне была не помеха, потому что дальше, над морем, всюду сияло солнце, и я видел его сияние как из-под облачного навеса. Природа устроила настоящую рембрандтовскую выставку светотеней, а я был на ней единственным посетителем. Правда, то и дело нужно было спускаться к речке или речушке, втекающей в море, потом взбираться снова, и это делало сей вернисаж несколько утомительным. На всей дороге мне не встретилось ни одной живой души; для собственного удовольствия здесь вдоль берега прогуливаются, наверное, раз в десять лет.

Вечером я был в Леванто. Нарисовал где-то двух мальчишек; те, кто это видели, провели меня по всем кафе и всюду громко возглашали с порога, чем я занимаюсь, но, к огромному их возмущению, никто и ухом не повел.

По ходу дела я заметил, что в итальянских кафе умывальниками служат тазики с дыркой в днище; после умывания пробку вынимают, и грязная вода стекает в стоящее внизу поганое ведро. И тут мне почему-то вспомнилось еще кое-что необычное. На некоторых низинных кладбищах могилы делают не в земле, а в широкой и высокой — до десяти человеческих ростов — стене, причем не только горизонтально, но и вертикально. В последнем случае кладбище напоминает пчелиный улей, а покойники всю жизнь стоят над землей. Нам это может показаться бессердечностью, но кто знает, не кажется ли им бессердечностью, что мы их закапываем.