Владислав Вишневский - Кирза и лира Страница 16

Хлопают двери, к нам с воем влетает очередная группа подопытных ошпаренных страусов. Выхватив глазами душ, они, как и мы прежде, бросаются в нашу сторону. Летят к нам, как из пращи. Мы, хорошо понимая глубинный смысл лозунга: «Дорогу — молодым!» Знаем его и поверхностную физическую суть: не уступишь, разнесут… не пикнешь, просто не успеешь! Конечно же мы уступаем. А как же, пусть и они попрыгают, жалко нам, что ли.

Наш общий теперь вой, суммируясь, многократно усиливается.

Жжение от холодных водных процедур, а может и само по себе, постепенно вроде затихает, как бы притупляется, но совсем не уходит, висит.

Напрыгавшись под холодной водой, трясясь от холода, дружно рыщем в поисках горячей воды и пара — нужно же согреться. От таких «душевых» процедур легко и дуба дать. Увы! Все краны открыты, в них, ни пара, ни кипятка, ни просто горячей воды. Тонкой струйкой бежит чуть-чуть теплая вода. Да и мыла, оказывается, на всех не хватило. Никакой обещанной помывки не получается. Мы, мокрые и замерзшие, выскакиваем погреться в предбанник и возмущенно, стуча зубами от холода, кричим:

— М-мы-л-ло-то д-дай-те!

— П-пару н-нет!

— В-в-вода х-х-холодная!

Старшина, сидя как раз напротив двери, меланхолично раскачивается на стуле и спокойно всем разъясняет:

— Долго ехали, товарищи бойцы, о-очень долго. Мы вот, например, можем вас ждать, а баня нет… А мыло, вы должны были у санинструктора получить.

— Как-кого т-такого с-санинст-т-труктора? — стуча зубами, изумляемся мы.

— Какого, какого. Т-т-такого, — передразнивает старшина, и не поворачивая головы, грозно кричит куда-то вдаль. — Алексеенко!

— Я, товары-ыщ старшина, — громко докладывает из другого зала голос с мягким украинским акцентом.

— Ты почему мыло бойцам не выдаешь, а? — спокойно, вполне ласково интересуется старшина.

— Так я-ж нэ успэваю им и выдать-то, товарыщ старшина. Они ж все, как угорэ-элыи в баню лэтя-ять, — в украинском говоре искреннее и неподдельное удивление.

— Ох, и ж-жук ты, Алексеенко. Лэтя-ять! — опять передразнивает старшина. — Недаром, что хохол! — и после паузы, вдруг неожиданно грозно ревёт: — А н-ну, выдай сейчас же всем мыло, бля, я сказ-за-ал!

И теперь уже нам, опять в прежнем меланхолически-задумчивом настроении, вроде удивляясь, с восхищением, жалуется:

— Вот жмот Алексеенко. Всем жмотам — ж-жмот. У него зимой снега не выпросишь, не то что мыло…

— Е-есть выдать! — оттуда же, издалека, бодро рапортует какой-то Алексеенко, и сбавив тон, обиженно вроде, но осторожно, боясь похоже разгневать старшину бурчит, — жмо-от, жмот… Не жмот я, а эканомний.

— Поговори еще у меня, бухгалтер липовый. — Миролюбиво заканчивает короткий диспут старшина, и уже нам сообщает. — Так что, быстренько хватайте свое мыло, товарищи бойцы, и бегом мыться. Не успеете помыться, голые и немытые поедете в часть, — сладко потягиваясь, широко, с хрустом зевая, грозит нам старшина, и ставит точку. — И одевать вас не буду.

О, это самый сильный довод! Если уже можно одеваться, так это мы сейчас, и без мыла, мигом закончим водные процедуры.

— Ребя, быстро моемся и можно одеваться, — ветром проносится по моечному отделению.

Шум и грохот спадает, беспорядочное движение мгновенно становится вполне организованным и упорядоченным. Мокрые, до неузнаваемости ощипанные парикмахерскими и другими процедурами, сверху и снизу, с посиневшими от холодной воды губами и клацающими от судорог зубами, мелко дрожа всем телом, икая, пацаны, с вытаращенными глазами гуртом выскакивают, вываливаются в тёплый предбанник:

— Г-г-де т-тут од-д-деваться?

Одевали нас, вернее, выдавали нам форму на женской половине бани. Сначала выдали полотенца, чтоб обтёрлись. Мне досталось полотенце почему-то очень маленькое, вафельное, только на лицо и грудь хватило. Потом выдали нижнее бельё — кальсоны белого цвета. Ка-ак я не люблю кальсоны, кто б знал!.. Я их просто ненавижу, и всегда презирал. Никогда в жизни не надевал нижнее белье, кроме трусов, естественно, и здесь не хочу. Однако надеть, видимо, придется, никакой другой замены им здесь вроде и нет, не предусмотрено, но я потом что-нибудь обязательно придумаю. Да и ребята вокруг, вижу, молча и сосредоточенно одеваются. Натягивают на себя всё выданное бельё, и мой противокальсоновый бунт, видимо, сейчас не пройдет. Ладно, это потом… Бельё и одежда — все новенькое. Правда, кальсоны я едва натянул, они были всего лишь на ладонь ниже колен — короткие и узкие. В паху все сразу сжалось, как в плавках, даже хуже. В таком состоянии я, пожалуй, не боец, скорее наоборот. Надо менять эти позорные штаны пока не поздно. Поворачиваю в сторону «окна выдачи». Тот, который выдавал — каптёрщик или как его там — равнодушно отрезал: «Ну и что, что маленькие? Потом обменяешь. Отвали». А когда потом, и, главное, где потом — не сказал. Ну, ладно, и это тоже потом.

Зато нижняя рубаха очень понравилась. Я вообще не люблю белье и одежду в обтяжку. А тут натянул нательную рубаху — спина правда вся мокрая, плохо вытер — рубаха как раз то, что я люблю — большая, широкая. Почти балахон. Нормально! Затем выдали сапоги — мой 43-й размер, и большой кусок мягкой желтой байки или фланельки, — я в материалах ни бум-бум — это, сказали, на портянки. И добавили кусок белой ткани на подворотнички. Потом выдали широченные зеленые галифе и просторную гимнастерку. Широкий солдатский ремень и желтую бляху, узкий брючный ремешок и пилотку, красные погоны, нет, не красные, скорее малиновые, это без разницы, и горсть фурнитуры: эмблемы, пуговицы, звездочку. Все новенькое, «вкусно» пахнет — много еще разного выдали, и все сразу. Выходя из очереди, чуть не рассыпал эту гору добра, неся в охапке.

Вокруг меня все, сосредоточенно сопя, старательно одеваются. Лица у ребят раскрасневшиеся, довольные, но серьезные. Мастерски, с треском рвут портянки на две части, пытаются даже наматывать на ноги. Толково ни у кого не получается — кукла в свертке, а не нога. Солдаты и санинструкторы — ух, эти вредители-санинструкторы! — снисходительно, но терпеливо показывают нам технологию, разъясняют:

— Смотри. Сначала делаешь так, потом заворачиваешь сюда. Придерживаешь рукой вот здесь, затем поднимаешь вверх, и крутишь в эту сторону, против часовой стрелки, вокруг. Потом вот здесь подворачиваешь, и вот так… так, и сюда. Всё. Понял, молодой? Всё просто.

С восхищением смотрю на ровно и плотно обтянутую ногу — искусство пеленания прямо какое-то, не иначе. Была тряпка, а стала аккуратно обернутая нога. «Здорово! Я так не смогу».

— Сможешь, сможешь, — словно прочитав мои мысли, уверенно заявляет наставник, и уже поправляет следующего. — Ну куд-да ты крутишь, балда, куда? — Беззлобно ворчит. — Не туда! Вот сюда-а сначала, а уже потом — вот так. Да-да, так. Теперь правильно. Теперь пойдет. — И снисходительно хвалит. — Молоток!

Новобранец, довольный своими неожиданно быстрыми успехами, счастливо улыбается. Все с интересом друг друга оглядывают, кто как и что надел, куда и как заправил. Странное дело, как только мы оделись, произошли две удивительные метаморфозы. Мы стали выглядеть, как бесформенные мешки однотонного зеленого цвета. И второе: мы перестали друг друга узнавать. Да-да, никаких тебе привычных отличительных признаков. Возможно привычными остались только глаза и носы. Но пойди, разгляди, узнай их в этой новой, большой зеленой массе непривычных вещей — кто есть кто! Нужно знакомиться снова.

Затянув ремни, приглаживаем огромные непослушные уши штанов-галифе. Аэроплан получается, моноплан, планёр… Не красиво. А действительно, на кой хрен они такие огромные? Голимый расход материала только, расточительность! Не по-хозяйски народное добро в штаны загонять… не дело. Ладно, и с этим потом… Пригладив руками галифе, одергиваем пузырящуюся гимнастерку, крутим шеей в непривычном жестком стоячем воротничке. А тут-то зачем такое неудобство? Давит же! Натрёт шею, точно стрелять трудно будет, по врагу промажешь… Ещё одна странная непонятность. А вот погоны на плечах, это да! С гордостью поглядываем, косясь, на свои малиново-красные погоны с эмблемой — желтым венчиком вокруг звездочки, и маленькой желтой пуговичкой. Это красиво. Это всем видно. Не пойму только: хорошо это или плохо. В принципе, демаскирует!.. Ладно, и с этим потом. Вдруг отмечаю, что пуговички у нас не золотые, не блестят золотом — как у наших сопровождающих, там, в вагоне — а какие-то они не такие, блёклые, матовые. Эх, огорчаюсь, не те выдали. Жалко. Те, блестящие, смотрятся гораздо лучше, праздничнее.

Оглядываю ребят. По-моему, это обстоятельство никого не расстраивает или просто никто еще не заметил разницы. Наверное. Но блестящие пуговицы всё равно лучше смотрятся, приятнее. Может, потом поменяюсь, — думаю я. Ну, конечно, если уж есть пуговицы, как таковые, к ним должны быть и запасные! Точно, потом поменяюсь. Пуговицы, это уже вторая большая проблема после кальсон. Ладно, отмечаю, решим и эту. Осторожно прохаживаюсь, разминаю жесткие сапоги, прислушиваюсь к своим ощущениям. Если честно, ощущения так себе. Всё совсем не так, как хотелось бы, мне дискомфортно — тело словно в жестком футляре как в кобуре или плотном скафандре. Все грубое, и все везде жмет. В паху так вообще, как кусок колючей проволоки у меня между ног застрял… Ысс!.. В общем, делаю вывод, не очень всё это удобно для активного образа жизни. А если откровенно, совсем неудобно… Ещё отметил некоторые необычные внешние ощущения, их много, они есть… Слушаю непривычное для слуха, но весьма приятное поскрипывание своих новеньких сапог. О, скр-рыть, скр-рыть… Слышите, какая прелесть! Скр-рыть, скр-рыть… Вы думаете это сапоги скрипят? Нет, это кожа скрипит-поскрипывает, понимаете… Кожа… Как кобуры, портупеи, седла… Сапоги, в общем. Солидно скрипят, громко. Голенища плотно, надежно облегают ногу. Легонько притоптываю подошвой об пол — хорошо сидят, внушительно, мощно. Только у других солдат — у тех, которые нас встречали — голенища сидят ниже, красиво так, гармошкой. Пробую опустить вниз… Нет, никак! Не хотят гармошиться, стоят трубой. Ладно, и с этим разберёмся. Что интересно, ещё только приехал, а уже столько проблем, а сколько их наберётся за месяц, полгода, год… три… О-о-о! Ёлки-маталки! Может, не все проблемы рассматривать, не во всех разбираться?.. Пожалуй!