Мигель Сервантес - Галaтeя Страница 17

Меня галера в Карфаген примчала.

В Испании пополнив нашу рать

И тем подвинув начатое дело,

Вернусь, не медля, к берегам родным.

Твое чело, я вижу, поседело,

Ты старыми недугами томим,

Но ты красноречив и будешь смело

Способствовать намереньям моим.

Так в путь! Не будем тратить ни мгновенья!

Вот полный список - мной составлен он.

Ты назовешь достойных восхваления,

Когда внимать захочет Аполлон".

Он вынул лист, и, полон нетерпенья,

Увидел я длиннейший ряд имен:

Преславные сыны Андалусии,

Бискайцы, астурийцы - все сполна.

Кастильцы все, и среди них такие,

С которыми поэзия дружна.

Меркурий молвил: "Это всё - живые,

Отметь по списку лучших имена,

Кто среди них великие и кто нам

Помочь могли бы отстоять Парнас?"

"Что знаю, - так ответил я с поклоном,

О лучших расскажу тебе тотчас,

Чтоб их прославил ты пред Аполлоном".

Он стал внимать, я начал мой рассказ.

* * * * * * *

Случается, стихи родит досада,

Когда ж при этом пишет их глупец,

В таких стихах ни лада нет, ни склада.

Но я, терцины взяв за образец,

Поведал все перед судом суровым,

Чего понтийский и не знал певец .

"О Аполлон, - таким я начал словом,

Не ценит чернь избранников твоих,

Награда им - в одном венце лавровом.

Преследуем, гоним за каждый стих

Невежеством и завистью презренной,

Ревнитель твой не знает благ земных.

Давно убор я создал драгоценный,

В котором Галатея расцвела ,

Дабы вовек остаться незабвенной.

Запутанная сцены обошла.

Была ль она такой уж некрасивой?

Была ль не по заслугам ей хвала?

Комедии то важной, то игривой

Я полюбил своеобразный род,

И недурен был стиль мой прихотливый.

Отрадой стал для многих Дон Кихот .

Везде, всегда - весной, зимой холодной

Уводит он от грусти и забот.

В Новеллах слышен голос мой природный,

Для них собрал я пестрый, милый вздор,

Кастильской речи путь открыв свободный.

Соперников привык я с давних пор

Страшить изобретательности даром,

И, возлюбив камен священный хор,

Писал стихи, сердечным полон жаром,

Стараясь им придать хороший слог.

Но никогда, из выгоды иль даром,

Мое перо унизить я не мог

Сатирой, приносящею поэтам

Немилости иль полный кошелек.

Однажды разразился я сонетом:

"Убийственно величие его!"

И я горжусь им перед целым светом.

В романсах я не создал ничего,

Что мог бы сам не подвергать хуленью,

Лишь Ревность принесла мне торжество.

Великого Персилеса тисненью

Задумал я предать - да служит он

Моих трудов и славы умноженью.

Вослед Филиде песен легкий звон

Моя Филена в рощах рассыпала,

И ветер уносил под небосклон

Мечтания, которых я немало

Вверял теченью задушевных строк.

Но божья длань меня не покидала,

И был всегда мой помысел высок.

Влача покорно жребий мой смиренный,

Ни лгать, ни строить козни я не мог,

Я шел стезею правды неизменной,

Мне добродетель спутницей была.

Но все ж теперь, представ на суд священный,

Я не могу не вспомнить, сколько зла

Узнал, бродя по жизненным дорогам,

Какой урон судьба мне нанесла.

Привык мечтать я о большом и многом,

Но не ропщу, пускай мой жребий мал",

Так в раздраженьи говорил я с богом,

И ласково тимбреец отвечал:

"Источник бед во мраке скрыт судьбою,

Но каждому узнать их суждено.

Одни берут земное счастье с бою,

Другим само является оно.

И скорбь идет безвестною тропою.

Но если благо смертному дано,

Да соблюдет он свой удел счастливый!

Равно достойно - блага добывать

Иль сохранять рукою бережливой.

Уже ты, знаю, ведал благодать.

Прекрасный дар Фортуны прихотливой

Лишь неразумный может утерять.

Так вот, поэт, чтобы не знать урона,

Скатай свой плащ и на него садись.

Рука судьбы порой неблагосклонна,

Но вдруг удача поднимает ввысь

Того, кто счастье заслужил законно".

Я отвечал: "О мой сеньор, вглядись,

В плаще ли я стою перед тобою?"

И молвил он: "Нет нужды! Если ты

Одет лишь добродетелью одною,

Твоей не видно нищей наготы.

Ты независим, правишь сам собою,

Ты огражден от злобной клеветы".

Склонясь, признал я мудрость изреченья,

Но все ж не сел, - и сядет разве тот,

Кто не богат, не знатен от рожденья,

И сверху покровительства не ждет ?

Злословие, достойное презренья,

Шипит, что не заслужен и почет,

Который добродетели планета

На жребий мой так щедро пролила.

Вдруг поражен я был потоком света

И волнами нездешнего тепла,

И музыкой, и кликами привета,

Толпа прелестных юных нимф вошла.

Как белокурый бог возвеселился!

Прекрасней всех была меж них одна,

Пышнее локон золотистый вился,

Светлей сияла взоров глубина,

И рядом с нею рой подруг затмился,

Как перед солнцем - звезды и луна.

Она была всего прекрасней в мире,

В блистающем убранстве, как заря,

Что расцветает в лучезарной шири,

Алмазами и перлами горя,

Которым равных нет ни на порфире,

Ни на венце сильнейшего царя.

И все искусства - не было сомненья!

Узнал я в нимфах, шедших рядом с ней,

Науки, что постигли все явленья,

Все тайны суши, неба и морей.

И что ж? Они восторг и восхваленья

Лишь ей несли, молились только ей.

Их все народы мира прославляют,

Меж тем для них царица - лишь она,

И потому стократ обожествляют

Ее одну земные племена.

Моря пред нею тайны раскрывают,

Пред нею сущность рек обнажена.

Ей зримы трав целительные соки,

И свойства всех кореньев и камней.

Святой любви ей ведом жар высокий

И бешенство губительных страстей.

От глаз ее не скроются пороки,

И добродетель все вверяет ей.

И ей доступен весь простор вселенной,

У звезд и солнца тайн пред нею нет.

Ей ход судеб известен сокровенный,

Влияние созвездий и планет.

В ее границах строй их неизменный,

А ей ни меры, ни предела нет.

Немалого исполнясь удивленья,

Крылатого спросил я болтуна:

"И я готов ей возносить моленья,

Но просвети мой разум: кто она?

Земного ли она происхожденья

Иль, может быть, на небе рождена?"

Бог отвечал: "Вопрос непостижимый!

Глупец, ты с нею связан столько лет

И сам же не узнал своей любимой!

Ты не узнал Поэзию, поэт!"

"Ее не знав, я создал образ мнимый

Моей богини, - молвил я в ответ,

Ее увидеть сердце порывалось,

Я думал, что Поэзия бедна.

Она мне без нарядов рисовалась

Одетой безыскусно, как весна.

И в праздники и в будни одевалась.

Без всякого различия она".

"О нет, - сказал он, - ты судил неправо,

Нет, чистая поэзия всегда

Возвышенна, важна и величава,

И строгим целомудрием горда,

Великолепна, как ее держава,

Где бедности не сыщешь и следа.

И ей мерзка пронырливая стая

Продажных рифмоплетов и писак.

У этих есть владычица другая,

Своим жильем избравшая кабак.

Завистливая, жадная, пустая,

Она напялит шутовской колпак

Да бегает на свадьбы и крестины,

В ней росту - фут, не более того.

Башка - пуста, зато уж руки длинны.

Сказать она не может ничего.

А уж когда почует запах винный

И Бахуса увидит торжество,

Выблевывает пьяные куплеты,

Навозом весь забрасывает мир.

Но только первой молятся поэты,

И лишь она камен зовет на пир.

Она - краса и гордость всей планеты,

Она - богиня вдохновенных лир.

Она мудрее, чище, совершенней,

Прекрасней и возвышенней всего.

Божественных и нравственных учений

В ней нераздельно слито существо.

Ее советам чутко внемлет гений

И строг и чист высокий стиль его.

Она повелевает всей вселенной,

С ней робкий - смел, и с нею трус - герой,

Она вселяет кротость в дух надменный,

Спешит туда, где пламенеет бой,

Бросает клич - и враг бежит, смятенный,

И кончен поединок роковой.

Ей отдал соловей свои рулады,

Пастух - свирель, журчание - поток,

Свой траур - смерть, любовь - свои услады,

Ей Тибар отдал золотой песок,

Милан - свои роскошные наряды,

Алмазы - Юг и пряности - Восток.

Она умеет видеть суть явлений

И там, где для мудрейшего темно.

Прославлен ум, увенчан ею гений,

А льстит она и тонко и умно.

В торжественных эпических сказаньях

Воспеты ею мудрый и герой.

Для чувств она в сердечных излияньях

Находит нежный и высокий строй.

Божественна во всех своих созданьях,

Она сердца пленяет красотой.

Добавление к "Парнасу"

После столь длительного путешествия я несколько дней отдыхал, и наконец вздумалось мне людей посмотреть и себя показать, выслушать приветствия друзей и, кстати, заметить на себе косые взгляды врагов, ибо хотя я ни с кем как будто не враждовал, однако вряд ли мне удалось избежать общей участи. Когда же я однажды утром вышел из монастыря Аточа, ко мне приблизился вылощенный, расфуфыренный, шуршащий шелками юнец лет двадцати четырех или около того; он поразил меня своим воротником , таким огромным и до того туго накрахмаленным, что, дабы поддерживать его, казалось, нужны были плечи второго Атланта. Под стать воротнику были гладкие манжеты: начинаясь у самых запястий, они взбирались и карабкались вверх по руке, словно для того, чтобы взять приступом подбородок. Не столь ретиво тянется обвивающий каменную стену плющ от подножья к зубцам, сколь сильно было стремление этих манжет, растолкав локтями локти, пробить себе дорогу вверх. Словом, голова юнца утопала в гигантском воротнике, а руки - в гигантских манжетах. И вот этот-то самый юнец, подойдя ко мне, важным и уверенным тоном спросил: