Сьюзен Хилл - Однажды весенней порой Страница 18

Джо хотелось заставить их замолчать, он не мог вынести жестоких слов, летевших от одной к другой с целью ранить, оставить надолго след. Но он ничего не мог поделать с ними. Они даже не заметили, как он выскользнул из комнаты и потом из дома. Поездка к морю была позабыта. Джо прошел деревней, вышел за околицу; комок в горле душил его, ему хотелось плакать от ненависти к Фосс-Лейн и к тому, что они там говорили о Рут, и от того, что не было больше Бена, который знал бы, как заставить их замолчать, и все расставил бы по своим местам.

Он шел своим обычным путем, через поля, потом поднялся на холм и только там дал себе волю, упал в траву и заплакал. Но он плакал не о себе. Он все вытерпит. Ему было жалко их и жалко этого волшебного дня у моря, который теперь, когда они узнали о нем, был непоправимо испорчен. Ему оставались только камешки. И он вынул их из кармана и прижал к щеке. Это было каким-то утешением.

Элис Брайс тоже вышла из дома и после минутного раздумья направилась в противоположную сторону - к Хармерс-Барн, где жил Боб Фолей, кузнец, который постоянно заговаривал с ней и поглядывал на нее, понятно как. Он желал ее. Она испытывала приятное волнение и чувство вины и отчасти страха и вместе с тем сознавала себя хозяйкой своей жизни и высоко несла голову, не заботясь о том, кто ее увидит и что скажет.

И потому на долю Артура Брайса, после того как он выпил свою кружку пива, выпали горькие упреки, и вновь хлынувшие слезы, и обвинения в том, что он - причина всех бед в жизни его жены. Он сидел, усталый, чувствуя старую боль в искалеченном плече и руке, и молчал. Какой смысл возражать? Но его мучило, что он не знает, как сделать жену счастливее, как изменить ее жизнь или заставить ее примириться с судьбой, потому что, невзирая ни на что, он любил ее.

Хотя кладбище невольно притягивало к себе Рут и она снова и снова ходила туда, было еще и другое, совсем, совсем другое место - Хелм-Боттом, - и там она находила утешение; все мысли и чувства, сжигавшие ее изнутри, когда она сидела у могилы, здесь, в лесу, утихали, и она снова становилась сама собой, ей дышалось легче, к ней слетались воспоминания, и они были светлыми.

День за днем держалась хорошая, ясная погода, и снова стало чувствоваться приближение весны. Была суббота, после полудня. Рут прошла полем и вступила в березовую рощу, пронизанную солнечными лучами, высвечивающими тут и там желтовато-коричневые листья, покрывая их позолотой и порождая мерцающие тени. Она прошла среди кустов до конца склона и услышала какие-то звуки. Остановилась. С другой стороны просеки доносилось пение, необычное пение - звучали высокие детские голоса. Сначала она не могла различить слов, и ей не было видно тех, кто пел, но вскоре они выступили из-за деревьев - небольшая, медленно движущаяся процессия. Рут отошла в сторону, встала за ствол дуба и замерла в ожидании.

Их было пятеро, пять девочек, и она знала каждую из них, все они пришли из деревни. На них были длинные одеяния - поношенные платья, старые юбки их матерей или старших сестер, на одних - шелковые, на других - бумажные, а на головах - белые платки, повязанные наподобие монашеских чепцов. Идущая впереди девочка несла в вытянутых вперед руках какой-то предмет, издали напоминавший небольшую белую коробку.

Все это походило на сновидение, на процессию призраков и в то же время пробудило в Рут воспоминание о веренице плакальщиц, идущих в церкви за гробом. Только те были в черном с головы до пят, а эти девочки - все в белом. Они пели, снова и снова повторяя одни и те же слова, и голоса их не сливались, каждый голос звучал сам по себе:

Горько плачет пташка.

Огласив лесок:

Умер наш бедняжка,

Робин-петушок.

Умер наш бедняжка,

Робин-петушок.

Они приближались, не прерывая пения. Потом остановились, рядом с упавшим вязом, и тогда голоса их мало-помалу смолкли. Одна из девочек, Дженни Колт, та, что несла коробку, наклонилась, положила свою ношу на кучу прелых листьев, а другая девочка прошла вперед и принялась рыть яму садовой лопаткой. Остальные стояли, наблюдая, неподвижные как статуи, в своих длинных ветхих мешковатых одеяниях, и юные их лица были старчески строги и торжественны.

Яма была готова.

- Теперь вы пойте. Я опущу его в могилу и скажу какие надо слова, а вы пойте.

Дженни опустилась на колени, подняла с земли коробку, очень осторожно положила ее в яму и начала засыпать землей и прелыми листьями, произнося при этом какие-то слова; пение возобновилось, на мгновение заглушив ее голос, а потом Рут снова его услышала:

- Пеплу - пепел, праху - прах, пеплу - пепел, праху - прах, пеплу пепел, праху - прах, пеплу - пепел, праху - прах...

Только это.

Горько плачет пташка,

Огласив лесок...

Дженни воткнула в землю крест, связанный из двух веток, поднялась с колен и стояла благоговейно, как священнослужитель, склонив голову; а пение все лилось. Потом все девочки повернулись и пошли прочь, тем же неторопливым шагом, и пение их плыло среди деревьев, пока не замерло далеким отголоском. И тогда остались только тишина и свежая могилка какой-то птички или какого-то маленького зверька.

Рут подошла к упавшему вязу и опустилась на него; солнце проникло и сюда, и к ней вдруг пришло ощущение счастья и - более того - уверенность, что она сможет все пережить, что настанет день, и она выберется из длинного темного туннеля и там, по ту сторону его, станет другой, станет самой собой и даже больше, чем прежде, - обновленной, более цельной. Как это произойдет, и когда, и что будет этому предшествовать, она не знала, а задав себе такой вопрос, не нашла бы на него ответа. Но если ей суждено умереть, прежде чем она возродится к новой жизни, она не будет одинока, не будет лишена любви и поддержки, и, что бы ни произошло, она чувствовала, что будет так.

Дети сумели выполнить ритуал похорон, и это им помогло, облегчило душу. Рут была рада, что видела их, слышала торжественное нестройное пение; слова и мелодия еще долгие дни звучали в ее ушах, а по ночам белые движущиеся фигурки вплетались в ее сны.

Теперь она реже ходила на кладбище. Что-то еще отошло в прошлое. Теперь она ходила в Хелм-Боттом и сидела на упавшем дереве, вспоминая. Ведь только собирая воедино обрывки воспоминаний, она могла придать им завершенный вид, научиться познавать их смысл.

Раньше лишь в миг озарений возникал перед ней образ прошлого, но не успевала она охватить его взглядом, как озаривший ее свет угасал.

7

Каждый день после обеда крестная Фрай обычно два часа спала на низенькой кушетке в гостиной, и тогда Рут уходила одна побродить в этих новых для нее местах - они нравились ей, они так не походили на то, что она оставила дома. Там были плоские поля и часто - весной или зимой, под водой или подо льдом - совсем бесцветные. Там росло мало деревьев - только жидкие колючие изгороди, а небо не просто стояло над головой, а, казалось, нависало со всех сторон, словно огромный, унылый свод.

Здесь же все имело форму и множество контрастов: откосы, овраги, высокая узкая гряда холмов, таинственные перелески. И изгороди тут - на крутых травянистых насыпях - были выше, и повсюду - в просветах между изгородями, в отворенной калитке - виднелись пастбища или густые хлеба, простиравшиеся до березовых рощ, что на дальних склонах, а то и еще дальше, до лиловато-дымчатых холмов.

Был июнь. Теплынь. Но листва на деревьях все еще оставалась свежей, сочно-зеленой, а сено - полно клевера. Ломонос и белые колокольчики вьюнка одели все живые изгороди и свисали с них, словно вывешенное для просушки ветхое белье. Луга расцвели глазастыми маргаритками и полевыми ноготками. Каждый день Рут собирала полную охапку разных цветов - белых, лиловато-розовых и маслянисто-желтых - и приносила их домой, к крестной, и никак не могла примириться с тем, что полевые цветы в доме, не на воле, так быстро вянут; она любовно расставляла их по кувшинам и кружкам с водой, а наутро видела их поникшими, увядшими, утратившими жизненные силы. И все же она продолжала их срывать, взбираясь по склонам за белым костенцом и прячущимися от глаз красавицами анютиными глазками, цепляясь юбкой за колючки изгородей, а иной раз съезжая в какую-нибудь сухую канаву с высокой травой.

Она бродила и бродила под лиловато-голубым, как цветы вероники, небом, и все было редкостным для нее, все поражало глаз; никогда еще не чувствовала она себя такой счастливой, и под этим таилось что-то еще, ожидание чего-то. Ей было девятнадцать лет, она была свободна и то и дело, то и дело, словно боясь сглазить что-то, вспоминала, что отец ее женат теперь на Элин - женат после долгих лет неприкаянности и одиночества, когда он цеплялся за Рут, порабощая ее, подавляя и всегда, неизменно, называя это любовью. А это по-своему и была любовь, только лишенная добра. И Рут с недоумением спрашивала себя: что бы она стала делать, если бы отец не женился на Элин, как бы она нашла свой путь к свободе? Верно, у нее не хватило бы на это ни мужества, ни предприимчивости.