Джеймс Хилтон - Утерянный Горизонт Страница 19

Он глянул за край в черно-синюю пустоту. Расстояние падения было иллюзорным; вполне может быть около мили. Любопытно, подумал он, разрешат ли ему спуститься и осмотреть цивилизацию упомянутой долины. Представление об этом странном соцветии культуры, спрятанной среди неизвестных горных цепей, и руководимой какой-то неясной формой теократии, интересовала его как студента истории, порознь с любопытными и, наверное, родственными секретами ламазери.

Внезапно, волнением воздуха донеслись звуки далеко снизу. Внимательно вслушиваясь, он мог различить звучание гонга и трубы и также (может быть только в воображении) вопли множества голосов. Звуки исчезали будто направлением ветра, потом снова возвращались чтобы исчезнуть. Но намек жизни и красоты этих скрытых глубин служил для того, чтобы лишь подчеркнуть суровое спокойствие Шангри-Ла. Покинутые дворы его и бледные павилионы мерцали в покое от которого отхлынули все беспокойства существования оставляя лишь тишь, как если бы мгновения едва осмеливались проходить мимо. Затем, из окна, высоко над террасой, он уловил розово-золотой свет фонарика; не было ли это тем местом, где ламы посвящали себя размышлению и поиску мудрости, и где сейчас эти посвящения и происходили? Проблема была из тех, которую можно было разрешить всего лишь войдя в ближайшую дверь и исследуя галлерею и корридор до того момента пока правда не была им поймана; но он знал, что подобная свобода была иллюзорной, и что в действительности его действия были под наблюдением. Двое жителей Тибета мягко прошли через терассу и остановились около парапета. Это были два добродушных парня, по тому как они выглядели, поправляющие свои цветные плащи беспечно накинутые на обнаженные плечи. Шепот гонга и трубы поднялся снова, и Кануэй услышал как один из них задал вопрос другому. Последовал ответ: "Они похоронили Талу." Кануэй, знавший Тибетский очень слабо, надеялся, что они продолжат разговор; с одной фразы он не мог понять многого. После паузы тот, кто задал вопрос и был неслышим, снова стал говорить, и те ответы, что Кануэй подслушал и с трудом понял следовали:

"Он умер за пределами."

"Он повиновался высшим Шангри-Ла."

"Он пришел по воздуху над великими горами с птицей, что держала его."

"Незнакомцев он привел, также."

"Талу не боялся ни внешнего ветра, ни внешнего холода."

"Пусть он ушел за пределы очень давно, долина Синей Луны до сих пор его помнит."

Больше ничего, чтобы Кануэй мог перевести, не было сказано, и подождав еще некоторое время, он пошел обратно в свою сторону. Он услышал достаточно чтобы повернуть еще один ключик запертой тайны, и ключик этот настолько хорошо подходил, что Кануэй удивлялся, как он сам не сумел найти его с помощью собственных заключений. Это, конечно, приходило ему на ум, но принять некую первоначальную и фантастическую безрассудность самой идеи было для него слишком много. Сейчас же он понял, что безрассудность, даже фантастическая, должна быть проглочена. Тот полет из Баскула не был бессмысленным подвигом сумасшедшего. Это было что-то спланированное, приготовленное и выполненное под провокательством Шангри-Ла. Погибший пилот был известен по имени теми, кто здесь жил; в каком-то смысле он был один из них; его смерть была оплакиваема. Все указывало на высший, руководящий разум направленный на свои собственные цели; существовала тогда и сейчас, определенная арка намерений поворачиваемая необъяснимые часы и мили. Но что было тем намерением? По какой возможной причине четыре случайных пассажира Британского государственного самолета могли быть выброшены в эти транс-Гималайские пустыни?

В некотором роде Кануэй был ошеломлен проблемой, но ни в коем разе не раздражен ею полностью. Она бросала ему вызов в той единственной области, которую одну он брался оспаривать с готовностью, дотрагиваясь до определенной ясности ума, что вымагало лишь значительное дело. Одну вещь он решил тут же; холодный трепет открытия пока не должен быть оглашен ни его компаньонам, кто не смогут ему помочь, ни его хозяевам, кто без сомнения, помощи не окажет.

1 Топи -- с индусского, легкая шляпа наподобие шлема, сделанная из сердцевины дерева или пробки.

2 Манчжу -- член местных людей Манчжурии завоевавших Китай в 1644 году и установивших там династию.

Часть шестая.

"Я думаю, другим приходилось приспосабливаться к более худшим местам," заметил Барнард к концу своей первой недели в Шангри-Ла, и это бесспорно, был один из многих уроков которые пришлось постичь. К этому времени группа успела войти в нечто вроде дневного распорядка, и при содействии Чанга их скука не была более острой чем на многих спланированных праздниках. С атмосферой они аклиматизировались все, и находили ее весьма бодрящей до тех пор пока исключались тяжелые усилия. Они изучили, что дни были теплыми, а ночи холодными, что ламазери был почти полностью укрыт от ветров, что снежные лавины Каракала были наиболее часты в середине дня, что в долине выращивался хороший сорт табака, что одни кушания и напитки были приятнее других и что каждый из них имел личные вкусы и особенности. В самом деле, их открытия друг о друге были как у четырех школьников той школы, в которой все отстальные таинственно отсутствовали. Чанг был неутомим в своих попытках сгладить шероховатости. Он устаривал экскурсии, предлагал занятия, рекомендовал книги, заговаривал со своей медленной осторожной плавностью в моментах неприятных пауз за приемами пищи, и в каждом случае был мягок, вежлив и находчив. Разграничительная линия между информацией представленной с желанием и вежливо отклоненной была настолько видна, что последняя уже не вызывала обиды, кроме как у Мэллинсона, периодами. Кануэй удовлетворял себя наблюдением, по фрагменту добавляя к своим постоянно растущим данным. А Барнард даже подшучивал над китайцем на манер и традиции Средне-Западной Ротационной Конвенции[1]. "Вы знаете, Чанг, отель этот отвратительно плох. Неужели вам никогда не посылают сюда газет? Я бы отдал все эти ваши библиотечные книги за сегодняшний утренний выпуск Herald-Tribune." Чанг всегда отвечал с серьезностью, что необязательно указывало но то, что он всерьез воспринимал сам вопрос. "У нас есть файлы The Times, господин Барнард, вплоть до выпусков последних нескольких лет. Но к сожалению, только Лондонская Times."

Кануэй с радостью нашел, что долина не находилась "вне пределов," хотя трудности спуска делали невозможным посещение ее без экскорта. В компании Чанга они провели целый день в изучении ее зеленой местности, так приятно видимой с края скалы, и для Кануэйя экскурсия носила поглощающий интерес по любым меркам. Путешествовали они в бамбуковых паланкинах, рискованно раскачивающихся над пропастью в то время как носильщики спереди и сзади беззаботно выбирали дорогу вдоль покатого спуска. Путь был не для капризных, но когда, наконец, они достигли нижних уровней леса и низлежащих склонов, тут же почувствовалось насколько счастливым было положение ламазери. Долина, в которой вертикальная, в несколько тысяч фут разница охватывала целую бездну между умеренным и тропическим, была не меньше как удивительной плодородности огороженный рай. Культуры необычного разнообразия росли в изобилии и близости, не пропуская ни единого земляного дюйма. Вся обрабатываемая площадь занимала, наверное, миль с дюжину, расходясь в ширине от одного до пяти, и не смотря на узость, удачно схватывала солнечный свет в самое горячее время дня. Воздух, правда, приятно согревал даже в стороне от солнца, хотя крошечные ручейки, поливающие землю, были холодными как лед, от снега. Взглянув на громадную горную стену, Кануэй снова увидел великолепнyю, утонченную опасность зрелища; но не будь этого случайно поставленного барьера, вся долина была бы ни чем иным как озером, постоянно питаемым окружающими ледниковыми высотами. Вместо этого, несколько ручьев просачивалось для заполнения резервуаров и орошения полей и плантаций с дисциплинированным сознанием достойным санитарного инженера. Вся конструкция была почти бесхитростно удачной до тех пор, пока струтура остова оставалась недвижимой землетрясением или обвалом.

Но даже настолько смутные будущие страхи могли лишь подчеркивать всю красоту настоящего. И Кануэй был снова пленен теми качествами очарования и изобретательности, что сделали его года в Китае более счастливыми чем другие. Окружающий гиганский массив составлял идеальный контраст с крошечными лужайками и выполотыми садиками, раскрашенными чайными беседками у ручья, и легкомысленными, похожими на игрушечные, домиками. Жители казались ему очень удачной смесью китайского и тибетского; они были чище и красивее чем обычный представитель каждой из этих рас, и похоже было, мало пострадали от неизбежного смешания такого крохотного общества. Они улыбались и смеялись проходя мимо незнакомцев в креслах, а для Чанга имели доброе слово, добродушны и слегка любопытны, вежливы и беззаботны, занятые неисчислимыми работами, но без видимой спешки их выполнения. В общем Кануэй посчитал это одним из самых приятных обществ которые он когда-либо видел, и даже Мисс Бринклоу, в поиске симптомов деградации язычества, должна была признать, что выглядело все очень хорошо "на поверхности." Она с облегчением обнаружила, что местные были "одеты полностью," хотя женщины и носили узкие на лодыжке китайские брюки; а ее невообразимая инспекция Буддистского храма выявила лишь несколько сомнительно фаллических предметов. Чанг объяснил, что храм имел своих собственных лам, над которыми контроль Шангри-Ла распространялся слабо, однако порядка другого. Так же выяснилось, что в долине были Таоистский и Конфуцианский храмы. "У драгоценности существуют грани," сказал китаец, "и возможно то, что множество религий умеренно правдивы."