Сьюзен Хилл - Однажды весенней порой Страница 20

Дождь перестал, но небо над поникшими ветвями деревьев было цвета сырого теста. Ей так не хотелось просыпаться - она не знала, что делать с еще одним днем, как протащить себя через новые восемь-десять часов, борясь с неотвязными воспоминаниями, приходя в отчаяние или бессильно плача - до дурноты, до тошноты. Она взяла в привычку ложиться спать пораньше, в семь, восемь часов, ища забвения, которое неизменно приходило к ней.

Человек этот был стар, грязен; он толкал перед собой ручную тележку с одним покривившимся колесом. Он пересек дорогу, посматривая вниз, но явно направляясь к ее дому, и сначала она подумала было, что кто-то опять хочет поглядеть на нее, что-то выведать о ней и притащился сюда под предлогом спросить, не нужно ли ей чего. Она в испуге отпрянула от окна.

Но человек этот был не из деревни, она видела его впервые. Когда он подошел ближе, она заметила, что тележка у него наполовину пуста и полуприкрыта куском рваного брезента или мешковины, а что в ней лежит, не было видно. Значит, он, верно, из бродячих торговцев, продающих горшки, сковородки, веники. Рут ничего не было нужно, и она хотела отворить окно и крикнуть ему, чтобы он шел своей дорогой. Но не смогла - даже это оказалось ей не под силу. А он подошел ближе, оставил тележку у ворот и зашагал по тропинке к дому, обогнул его и направился к заднему крыльцу. Ладно, он уйдет, как уходили все прочие, надо только выждать.

Но после того, как он раза два-три постучал в дверь, она все-таки пошла отворить; ее внезапно охватило желание хоть на миг увидеть живое лицо, соприкоснуться с внешним миром. Джо в этот день еще не приходил.

Человек, как оказалось, был не очень стар, только очень грязен; тощее лицо, худые, жилистые руки и ноги. Рут подумала: он меня не знает, ему ничего не известно про меня, ничего не известно и про Бена. Но он должен знать, каждый должен знать, как может быть, чтобы кто-нибудь на свете не знал про нас.

Он заговорил, как только она отворила дверь, - поток слов, повторявшихся десятки раз изо дня в день, речитативом забарабанил ей в уши:

- Одежку старую, башмаки, горшки, сковородки, тарелки, вазы, часы ручные, часы стенные, испорченные и на ходу, старые монеты, медали, ножи, ножницы, безделушки разные, каминные щипцы, совки для угля, одеяла, медные...

- Всю эту кучу?

- Любую вещь...

- Как? Все это ты привез продавать? И все на этой своей тележке?

Он стащил с головы шапку и тут же напялил ее снова, одним движением, но она все же успела рассмотреть, что волосы у него на голове растут только кое-где - кустиками, пучками, - между большими голыми проплешинами, словно на коже животного, болеющего паршой.

- Покупаем, барышня, все покупаем - одежку старую, башмаки, горшки, сковородки...

- Нет, - решительно сказала она, потому что, конечно же, у нее нечего было продавать, да если бы и было что, как это она станет вести дела с этим бродячим торговцем?

Он не умолк, пока не дошел до конца своего речитатива, словно будильник, поставленный на определенный час и должный отзвенеть свое.

Рут смотрела мимо него в сад, на вязкую после долгих дождливых дней землю, на красную, глинистую, скользкую тропинку. Осел Валаам стоял у изгороди, голова его уныло свешивалась вниз, словно держась на сломанной шее, и он казался таким же полумертвым, как она сама, стоявшая у окна.

- У меня ничего нет.

- Я дам хорошие деньги за ваши старые вещи.

- Нет у меня ничего.

Он повернул назад, решив не терять времени даром с этой молодой женщиной, которая, как видно, лишь недавно вышла замуж, только начала обзаводиться домом, и у нее мало еще барахла. Это у стариков всегда найдется что продать - у стариков, ну да еще у бедняков.

И тут ее вдруг осенило, и она поняла, что ей надо сделать, чего ей хочется, потому что, быть может, это будет для нее спасением, быть может, тогда она сумеет позабыть, сумеет кое-как начать жизнь сначала. Она поняла.

- Постойте!

Он остановился, обернулся к ней.

- Не могли бы вы... Не могли бы вы прийти сюда еще раз... Попозже.

- После обеда?

- Да-да, зайдите днем. У меня тогда будет кое-что... много вещей. Я хочу их продать...

Он ничего не ответил, и она снова окликнула его, когда он был уже у калитки.

- Вы придете? Пожалуйста, пожалуйста, придите...

Он приподнял шапку, кивнул и взялся за свою тележку. Снова заморосил мелкий дождь.

Эта мысль овладела ею как наваждение, она вся была во власти безудержного желания сделать это во что бы то ни стало, а времени оставалось так мало. Ах, но когда с этим будет покончено, покончено раз и навсегда, когда этот человек вернется и увезет все, вот тогда, тогда...

Но теперь надо все продумать. Сейчас же. Надо начать с верхних комнат.

Сперва она бросилась выдвигать подряд все ящики, опустошая их наполовину, выбрасывая вещи на пол или на кровать, опустошая полки тоже. Потом поняла, что нужно все делать в каком-то порядке, иначе ей никогда с этим не справиться, и пошла в сарай, отыскала там старые мешки из-под зерна - влажные, пахнущие мышами, но еще довольно крепкие, годные в дело. В эти мешки она принялась запихивать одежду - куртки, рубашки, башмаки, брюки, джемпера - одну вещь за другой, кое-как, а когда с одеждой было покончено, спустилась вниз, и там оказалось еще так много вещей, что она об этом как-то даже и не подумала. Тут были инструменты, книги, трубки, ключи - полно всяких вещей в ящиках стола, - и она, не думая, не разглядывая их, едва взяв в руки, стала тотчас запихивать в мешок. Оставалось всего несколько вещей: розовый кварц, лупа, кожаный пояс с серебряной пряжкой и карманные часы Бена - все это она решила отдать Джо. И был еще перстень с печаткой; Бен никогда его не носил - это был перстень его деда, - но, случалось, доставал и рассматривал. Эту, единственную, вещь Рут решила оставить себе. И больше ничего, ничего.

Спальня выглядела теперь совсем иначе, она уже явно принадлежала только одному лицу. Если не считать кровати. И когда она увидела это, ей захотелось убрать и кровать. Быть может, у человека с тележкой есть приятель, который заберет кровать, или, может, удастся сбыть ее кому-нибудь еще. Это была старая латунная кровать, двуспальная, на высоких ножках и, как почти вся мебель в доме, принадлежала крестной Фрай. Но в маленькой комнате стояла еще одна, небольшая кровать, и Рут захотелось перенести ее сюда, и, если бы у нее хватило на это сил, она тотчас поменяла бы кровати местами - настолько неодолимым было ее желание изменить все, чтобы ничего не осталось здесь от Бена, от их прежней жизни - никаких напоминаний. Она с удовольствием предвкушала, как будет спать на очень узкой кровати, основательно подоткнувши со всех сторон простыню, и если ей захочется по привычке повернуться ночью на другой бок, то ни на матраце, ни на подушке не хватит для этого места.

Дверца большого гардероба стояла нараспашку. Она заглянула внутрь, протянула руку и нащупала только пустоту и гладкую круглую перекладину, на которой раньше висела одежда Бена.

Мешки были тяжелые; она поволокла их вниз по лестнице, и они со стуком прыгали по ступенькам у нее за спиной; она подтащила их на кухне к самой двери и стала ждать, когда придет время и появится человек с тележкой; она не могла думать ни о чем, не могла ничем заняться, чтобы приблизить час, когда все будет кончено.

Ее нисколько не беспокоила мысль о том, что будут говорить об этом в семье Бена, в деревне, не беспокоило ее даже то, что сказал бы сам Бен. Все ее чувства были сосредоточены сейчас лишь на самой себе, а эти вещи они ведь принадлежали ей теперь, и она могла распорядиться ими как угодно. А на что они ей? Значит, оставалось только сделать так, как она решила, или же раздать все эти вещи в деревне и смотреть потом, как то, что принадлежало Бену, что укрывало его тело, носит теперь кто-то другой. А это было бы для нее непереносимо.

Утро длилось долго; моросящий дождь сгустился в туман, который заполз в сад и лег на выгоне, заключив в свои объятия дом, и сквозь эту завесу уже ничего не было видно и не доносилось ни звука, и Рут казалось, что все, совершавшееся там, за этой завесой, не имело больше никакого к ней отношения; она отгородила себя от всех людей, от жизни, от всего, а именно это и было ей нужно. А возможно, и им тоже. Они не хотели ее видеть, потому что были настроены к ней враждебно или чувствовали себя с ней неловко - слишком уж о многом напоминала она им и делала смерть слишком ощутимой. Они начинали думать и тут же пугались своих мыслей.

Было уже пять часов; она подумала с испугом, что человек этот не вернется, и сердце тяжко заколотилось у нее в груди. Она то ходила из угла в угол по комнате, то стояла у окна - сначала в передней комнате, потом на кухне - и молила бога, чтобы торговец пришел; ведь как же иначе будет она жить с этими мешками, сваленными у двери, словно трупы, ожидающие погребения. Ей страшно было подумать о том, чтобы открыть мешки, вынуть оттуда вещи и положить на место. Нет, она и помыслить не могла о том, чтобы снова прикоснуться к ним. Ей припомнились дети, которых она видела в лесу. Ну что ж, она поступит так же, как они: как-нибудь дотащит эти мешки до луга или до рощи и зароет их там либо сложит из них костер в саду.