Дженет Уинтерсон - Тайнопись плоти Страница 21

- Подбрось-ка еще одну пиццу, Кев.

- Она просит еще порцию кукурузы.

- Эй, дайте-ка сюда открывашку!

На кухне беспрерывно попискивало множество микроволновок, установленных целыми батареями - как в центре управления космическими полетами НАСА. Однако этот шум перекрывался гипнотическим гулом басовых динамиков из бара. Никто из посетителей ни разу не поинтересовался, как готовятся ресторанные блюда. Да если бы даже кто и заинтересовался, его успокоили бы открыточкой с видом кухни, подписанной самим шеф-поваром. Конечно, у нас кухня была совсем не такая, но она вполне могла оказаться нашей, а хлеб был таким белым, что резало глаза.

Чтобы преодолевать двадцать миль от работы до снятой мной развалюхи, мне пришлось купить велосипед. Моей целью было доводить себя до изнеможения, когда уже нет сил даже думать. Однако в каждом обороте колеса мне по-прежнему виделась Луиза.

Внутри моей развалюхи имелись стол, два стула, протертый коврик и кровать с продырявленным матрасом. Когда становилось холодно, нужно было рубить дрова и разводить огонь. Коттедж много лет простоял заброшенным. Никто не хотел здесь жить, и только дураку могло прийти в голову взять его в аренду. Здесь не было телефона, а ванна стояла посреди комнаты, разгороженной пополам. Из щелей сквозило, окна были плохо пригнаны. Пол под ногами скрипел почти как в комнате ужасов. Здешняя сырая и мрачная атмосфера подходила мне идеально. Владельцы, сдавшие мне жилье, наверняка усомнились в моей нормальности. И они были правы.

У очага стояло засаленное кресло с обвисшим чехлом. Так иногда выглядят старики, вырядившиеся в одежду, что была им впору в молодости. Дайте же мне прикорнуть в кресле у огня, мне не хочется вставать, не хочется двигаться. Я хочу навеки остаться здесь, на продавленном сиденье, постепенно истлевая и сливаясь с выцветшим узором обивки. Если бы вам удалось заглянуть в комнату сквозь пыльное стекло, вы увидели бы только спинку кресла и мою голову над ней. Вы могли бы наблюдать, как мои волосы редеют, истончаются, седеют, выпадают. Голова мертвеца на спинке кресла с розами посреди навеки застывшего сада. Какой смысл мне двигаться, если движение означает жизнь, а жизнь подразумевает надежду? У меня не было ни жизни, ни надежды. Не лучше ли тогда рассыпаться прахом вместе с обшивкой, превратиться в пыль, которую развеет ветер и которую вы будете вдыхать вместе с воздухом? Каждый день вы вдыхаете прах мертвых.

Каковы признаки живого? В школе меня учили, что основными характерными особенностями живых организмов являются функции выделения, питания, размножения, дыхания, а также способность к росту и реакция на раздражение. Не очень-то живой список. Если здесь перечислено все, что характеризует жизнь, то я с тем же успехом могу считать себя мертвецом. И как же с другими важными для человека вещами, например, с жаждой быть любимым? Ведь это не вписывается в рубрику "Размножение". У меня нет никакого желания размножаться, но я очень нуждаюсь в любви. Размножение. До блеска отполированная и сияющая чистотой столовая в стиле королевы Анны. Настоящее дерево. Но разве этого я хочу? Образцовая семья: в комплект для простой домашней сборки входят двое взрослых, двое детей. Не хочу шаблонов, хочу полномасштабный оригинал. И не желаю размножаться, мне хочется создать что-то совершенно новое. Сражаюсь со словами, но боевой дух из меня весь вышел.

Я пытаюсь навести в жилище относительный порядок. Нахожу в запущенном саду зимний сорт жасмина и, срезав ветку, приношу ее в дом. Она напоминает мне монашенку в трущобах. Купив молоток и фанеру я заколачиваю самые большие дыры. Теперь можно сидеть у огня, не опасаясь, что продует насквозь. Большое достижение. Марк Твен устроил в своем доме камин прямо под окном, что создавало иллюзию снега, падающего прямо в языки пламени. На меня же через дыру в крыше падали капли дождя, но это не создавало никаких иллюзий. Мне просто было на это наплевать.

Через несколько дней после моего приезда снаружи послышался какой-то вой. Он, видимо, должен был звучать дерзко и вызывающе, но не получилось. Пришлось сунуть ноги в сапоги, схватить фонарь и выскочить в январскую темень. На дворе была слякоть, ноги вязли в грязи. Чтобы не затопило дорожку к дому, мне каждый день приходилось разбрасывать по ней золу. Теперь она мешалась с грязью, сточная канава под самым крыльцом переполнилась. Резкие порывы ветра срывали с крыши черепицу.

Душераздирающие звуки издавал тощий и облезлый кот, прижавшийся к стене моего дома - если разбухшую от влаги кирпичную кладку, скрепленную лишайником, можно назвать стеной. В его глазах читались страх и надежда. Он был насквозь мокрый и дрожал крупной дрожью. Я не сомневаюсь и приподнимаю его за шкирку. Загривок - это за него меня взяла Луиза.

При свете я обнаруживаю, что мы с котом невероятно перепачканы. Ванна когда же это было в последний раз? Вся одежда грязная и потрепанная, кожа какая-то серая, волосы висят неряшливыми космами. У кота один бок вымазан в масляной краске, грязная шерсть на пузе свалялась.

- Ну, что ж, значит, сегодня в Йоркшире будет банный день, - говорю я и волоку кота к старой эмалированной ванне на трех чугунных ножках. Укороченную четвертую подпирает томик Библии. "Христос, прими меня к себе - хочу сокрыться я в Тебе". После долгих увещеваний и чертыханий, а также при помощи щепок, старых газет, керосина и спичек, мне удается раскочегарить древний бойлер. С грохотом, фыркая и отплевываясь, он все-таки начинает деловито фырчать, и облупленная ванная наполняется едкими клубами дыма. Кот полными ужаса глазами наблюдает за моими непонятными действиями.

Но вот омовение закончено, мы оба заворачиваемся в чистое - он в мое кухонное полотенце, а я - в самую роскошную вещь в моем доме - пушистую банную простыню. Голова кота из-за мокрой прилипшей шерсти сильно уменьшилась в размерах. У него порвано одно ухо, изуродован глаз. Он беспрерывно дрожит, хотя я стараюсь говорить с ним мягко, и речь у нас идет о блюдце с молоком. Чуть попозже, налакавшись до отвала, он без сил разваливается на шаткой кровати и учится мурлыкать, зарывшись в мое пуховое стеганое одеяло - пух внутри так спрессован, что даже не шевелится, когда я его встряхиваю. Всю ночь кот спит у меня на груди. Я же не могу сомкнуть глаз. Не даю себе заснуть, чтобы окончательно измучиться и под утро пропустить все тяжелые сны человека, которому есть что прятать. Бывают такие люди - днем морят себя голодом, а ночью понимают, что лишенные пищи тела непроизвольно грабят холодильники, пожирают сырые тушки, кошачью еду, туалетную бумагу - что угодно, лишь бы удовлетворить потребность в еде.

Спать рядом с Луизой было наслаждением, часто приводившим к сексу, но совершенно отдельным от него. Ее нежное тепло, ее мягкая кожа - все в ней идеально подходило для меня. Отодвигаться от нее лишь для того, чтобы через пару часов снова прижаться к изгибу ее спины. Ее запах - особый запах Луизы. Ее волосы. Рыжее покрывало, под которым мы умещались вдвоем. Ее ноги. Она никогда не брила их до полной гладкости. Когда волосы начинали отрастать, колючий пушок приводил меня в восторг. Она не давала им вырасти, и я так и не знаю, какого они цвета, но я до сих пор чувствую их. Чувствую, как сплетаются наши ноги, чувствую ее всю, вплоть до берцовых костей, наполненных костным мозгом, где образуются белые и красные кровяные тельца. Алый и белый цвет. Цвета Луизы.

В пособиях по скорби вам могут посоветовать класть рядом с собой подушку: не вполне "супружница", как называют в тропиках валик, что специально кладут между ног, который впитывает излишки пота. "Подушка поможет вам в долгие часы одиночества. Во время сна вы бессознательно будете утешаться, чувствуя ее рядом с собой. И когда вы проснетесь, кровать не покажется вам слишком широкой и одинокой". Кто, интересно бы знать, пишет такие книги? Они что, всерьез думают, эти невозмутимые, якобы сочувствующие вам советчики, что дурацкий валик или подушка могут исцелить от разбитого сердца? Не желаю никаких подушек - хочу живую, теплую, трепещущую плоть. Хочу почувствовать твою руку в темноте, подкатиться к тебе ночью, чтобы ты притянула меня к себе. Когда ночью я ворочаюсь на кровати, она кажется мне целым континентом. Бесконечное белое пространство там, где должна быть ты. Я переползаю по нему, в надежде тебя отыскать, но тебя нет. Нет, это не игра, ты не спряталась, не выскочишь неожиданно откуда-нибудь, чтобы удивить меня. Моя постель пуста. Я здесь, но постель пуста.

Кот получил кличку Оптимист: он в первый же день добыл где-то кролика, и мы с удовольствием съели его с чечевицей. В тот день мне удается, наконец, сесть за перевод, а вечером, когда я возвращаюсь из ресторанчика. Оптимист ждет меня у порога и не спускает с меня преданных глаз. На какой-то миг, на один короткий миг, я отвлекаюсь, забываю, зачем я здесь и что у меня произошло. На следующий день я еду на велосипеде в библиотеку, но вместо того, чтобы пойти к разделу с русскими книгами, как было задумано, направляюсь к медицинской полке. Анатомия завораживает меня. Раз уж не удается забыть о Луизе, лучше погрузиться в нее целиком. В сухих и скупых медицинских терминах я, продравшись сквозь бесстрастный взгляд на сосущее, потеющее, жадное и гадящее тело, нахожу поэму о любви к Луизе. Мне хочется узнать ее глубже, чем кожа, волосы и голос, которых мне так хотелось. Я хочу знать и состав ее плазмы, работу селезенки, ток синовиальной жидкости. Я опознаю Луизу даже через много лет после того, как тело рассыплется в прах.