Владислав Вишневский - Кирза и лира Страница 28

— Эх, сейчас бы мою сестренку сюда. Она бы вмиг всё пришила, — с грустью замечает он.

— А она у тебя красивая?

— Кто, сестренка? Что ты, конечно! — Лицо у Стаса расплывается в счастливой улыбке. — Представляете, она у нас с детского сада, как начала там что-то шить-вышивать, так с тех пор все сама дома и шьет. Мамке во всем помогает… Умница!

— Слушай, а её фотка у тебя с собой есть? А сколько ей лет? — всерьез интересуется Гришка.

— Она у нас уже взрослая, в четвертом классе учится.

— Фу-ты, ну-ты! А я уже и жениться собрался, — притворно расстраивается Гришка.

— Ты-ы? — удивляется Стас неожиданной для него перспективе. — Да никогда!

— Чё никогда? — не понял Гриня. — Почему это? Я ж не на тебе женюсь, а на сестре твоей, балда. — Резонно парирует.

— Н-нет! — отчего-то зверея, заявляет Стас. — Я её брат. И я не разрешу ей, ясно?

— Так она же в меня влюбится… В меня! Понимаешь? Ты-то здесь причем? — Упорствует озадаченный Гришка.

Этот захватывающий диалог уже переходит на уровень опасных, повышенных децибел — пахнет дракой. Мы в замешательстве молча наблюдаем за этой неожиданной вспышкой, ничего не понимаем — чего это они завелись…

— Не вл-любится! — орёт Стас.

— А вот вл-любится! — верещит Гришка.

— А я сказал, н-нет, — упорствует Стас.

— Кто ты такой, чтобы она в меня не влюбилась? — Белея от обиды, кричит напрочь отвергнутый Гриня.

— А ты-ы кто такой?

— Это я кто такой?..

Они, отбросив шитье уже подскочили (перья дыбом), встали в боевую стойку. Один высокий, другой маленький… Нужно срочно разливать.

— Стоп, стоп, стоп! — встаю между ними. — Эй, чего вы в самом деле? Нашли, когда делить шкуру медведя… — спиной отодвигаю Гришку подальше. — Стас, девчонка-то еще маленькая — подрастет, сама решит. — Поворачиваюсь к Гришке, — и ты, Гриха, кончай доставать, жених… Научись, вон, пуговицы правильно пришивать.

— А чего я-то? Он шуток не понимает, а я виноват, да? — Недоумевает отвергнутый жених.

— Это не шутка, а моя сестра. — Не унимаясь, стоит на своем Стас.

— Ну и пусть твоя сестра, мне-то что? Мужики, чего это он? Я же пошутил.

— Всё, всё, кончайте. Я на ней женюсь. Всё! — шуткой закругляю их спор.

— Вот тебе, Павел, можно. — Совершенно неожиданно реагирует Стас. — А этому балабону — нет.

— Ничего себе! Пронину, значит, можно, а я, значит, извините, балабон? — опять вспыхивает Гриня, но спохватывается, примирительно машет рукой: — Ну ладно, ладно, — молчу. Пашка, на свадьбу-то, хоть, пригласишь?

— Конечно. Уж тебя и Стаса обязательно. Шей, давай.

— Между прочим, старшина сказал, — с не прикрытой ехидцей вставляет Вадик, — кто не успеет всё пришить, на ужин не пойдет. Да вот!

О, на ужин?! Очень вовремя он это сказал!

Угроза остаться без ужина существенным образом меняет дело. Шустро принимаемся за прерванную работу.

На заметку молодому воину!

Ужин, какой бы он ни был, ни под каким предлогом тебе, солдату, пропускать нельзя. Солдат, помни! Это на руку твоему (нашему) врагу. Тебе это надо? И нам не надо. Так что… не зевай!

12. Первое письмо. «Мама, я хочу домой!»

Натянув мокрые ещё робы, сгоняли на ужин. Ну, не сгоняли, протопали… Протопали-протопали. Естественно, строем… Подумаешь, не так выразился… Разница всего лишь в терминологии, а так, один… этот, как его… Сходили в общем, посетили.

Нас ждал чай, хлеб, и рожки… Не козьи рожки, не рога от быка, а из муки, макароны которые, только не длинные, а коротенькие и серые, да! Смех, в общем, получился, не ужин! Рожки, как я помню, это, обычно, гарнир к «чему-то». Здесь, рожки — факт — были, а вот того, к «чему-то», не было. Но мы помним: «мы-сегодня-не-в-закладке». В общем, проглотили эту проблему, прое-ехали. С небольшими запасами хлеба в карманах, строем прошли в курилку, потом, также строем, в расположение роты.

Рассадили нас в ленинской комнате роты, зачем-то раздали по простому карандашу, по листочку бумаги и по почтовому конверту. А, понятно, письма, значит, писать будем. А кому? Министру обороны? Ха-ха… Шутка! Конверт совершенно чистый, без почтовых марок, линеек и надписей. Наше удивление и немое любопытство — «а почему «пустое»? — было удовлетворено ответом: «Так, спокойно, взвод! Ваши письма в канцелярии полка будут проштемпелеваны военным армейским треугольником. Марки поэтому не нужны, не бойтесь, не потеряются». Понятно, письма пойдут как с фронта. Классное начало. Затем нам продиктовали наш правильный армейский адрес, чтоб ответы куда-надо приходили. И это здесь оказывается продумано, хорошо!

— А кому будем писать? — октябрятским голосом, прозвучал чей-то бесхитростный вопрос (Мы ещё друг друга плохо знаем, и внешне, и по фамилиям, тем более по голосам). Кто спросил не важно, главное, молодец, пацан, вовремя спросил.

Очень не праздный вопрос, как может кому-то показаться. Для личных писем, как известно, состояние души, время и обстановка должны быть соответствующими, созреть как бы, проявиться… А тут: на тебе бумагу, пиши, давай. Приказ. Как это?! Домой писать под приказом? Так под приказом не пишется, не получится… Наверное, что-нибудь армейское: заявление какое или там просьбу… Не ясно. Вот почему прозвучал вопрос. Ягодка ответить не успевает.

Кто-то уже выскочил с расхожим ответом:

— На деревню дедушке пиши, не ошибёшься. Ага!

В толпе всегда есть такие остряки-самоучки. Рота дружно гогочет… Нормальная реакция, если в тепле, да после ужина… А так… глупо, конечно.

— Ага, мамке или жене… — усмехаясь, басит старшина.

Это предложение рота воспринимает особенно радостно, дружно гогочет над последним предположением старшины, вертится на сиденьях, ищет глазами того, с октябрятским голоском… Который, понятное дело не только жены, раздетой женщины не видел. Га-га-га… Го-го-го… Забыли, похоже, зачем и собрались… У нас только зацепи эту тему, только намекни, и… Она заманчивая, желанная, многоплановая, естественно беспредельная, но старшина её безжалостно рубит (Вот, гад!).

— Тих-хо, р-рота! Успокоились. — Именно так, резко и беспардонно.

Глохнем, не набрав обороты.

А тут и замполит роты, молоденький лейтенант, с ярким румянцем на щеках, по фамилии Ягодка (ну и фамилия у поца, «ягодка-конфетка», ехидничала между собой рота), включился в процесс (дремал, что ли), с нажимом в голосе предложил нам: «Предупреждаю, особо, товарищи солдаты, думать над тем, что вы пишете об армии. Помните, категорически ничего нельзя писать о том: где вы служите, что делаете, чем кормят, что вокруг вас делается, кто ваши командиры, любые фамилии, численность, кто рядом с вами служит, адреса… Ничего плохого об армии писать тоже нельзя, понятно? Письмо может попасть в руки нашему врагу. Представляете, что может получиться? Этого допустить нельзя. За это трибунал, и всё! — убедительно прихлопывает рукой по столу. — И ещё. Пишите, пожалуйста, без матов. Помните, вы солдаты Советской Армии. А ваши письма, — замечает укоризненно, — иной раз просто невозможно читать — сплошные маты!»

Мы дружно гогочем. А что тогда писать?

— Пашка, — громко шепчет мне Стас, — а что, здесь все письма вскрывают?

— Мм-м, наверно. — Пожимаю плечами.

— Все-все? — Не верит.

— Твои обязательно. Отстань, Стас. — Отмахиваюсь. — Откуда я могу знать? Я ж тоже здесь первый раз!

На всё про всё нам дали тридцать минут…

— Завтра ваши письма отправят.

«О! Письма домо-ой, это о-очень хорошо! Та-ак… Хорошо, что завтра отправят! А о чём писать?» В голове абсолютно пусто. В мыслях и чувствах путаница. Я, да и мы все, в растерянности. О чём же писать?! Такого поворота мы не ожидали, не приготовились. А тут, на тебе — тридцать минут… Попробуй, успей. И в распорядке этого не было. Да нет, дело даже не в распорядке. Этот лейтенант такого наговорил, что и писать-то теперь не знаешь о чем. Напишешь, как есть — прямиком попадешь под трибунал. Эта «ягодка» найдет, за что зацепиться, и всё, хана тебе. Тогда, о чем можно писать? Написать бы вот так, коротко и лаконично, как в телеграмме: «Мама, я хочу домой!» Или, еще точнее: «Мама, забери меня отсюда. Скорее забери. Забери!» И послать… Куда послать? На деревню дедушке, как Ванька Жуков, да? Вот ситуация. А если с другой стороны подойти — кому писать. Матери? Нет-нет, только не ей. Ей всего этого не опишешь. Правду скажешь — расстроится, слезы… Соврёшь — всё поймет. Значит, опять расстроится, снова слезы… А ей врать нельзя. Мама, дом — это больное. Как о матери здесь вспомню, наваливается жуткая тоска. Хожу потом, как мешком из-за угла пришибленный. Нет, только не ей. Во всяком случае, пока не ей. Сначала нужно осмотреться здесь, убеждаю себя, разобраться в ситуации… И уж только потом… После.