Владислав Вишневский - Кирза и лира Страница 29

Оглядываюсь…

Стриженые головы в недоумении крутятся, как в школе, говоря одними глазами: дай списать! Вопрошают: а ты кому пишешь?

Идея! Нахожу вдруг решение, — писать нужно девчонкам, они ведь ждут. В памяти, подтверждая, мгновенно всплывают слова песни: «А дома, в далекой сторонке, где белые вишни в цвету, о нас вспоминая, вздыхают девчонки, девчонки, которые ждут…»

Точно, они же, которые ждут — ждут? Ждут. Вздыхают? Ясное дело вздыхают!.. Вот, им-то сейчас и нужно излить душу… Можно спокойно врать про солдатскую любовь, про невыносимую тоску, про муки ожидания, ну и тэ дэ, и тэ пэ. Про любовь, короче. Тем более что этого добра действительно (у меня, например) в огромном избытке. Каждую ночь во сне такое снится!.. Рассказать — не поверите! Такие чудеса видятся — сердце от любви на части рвется. А по утрам все кальсоны уделаны. «Прямо истика-аишь весь!» Вот гадство, какой тонкий механизм! Только подумаешь, а ещё и представишь… все, «он» уже, как штык, уже в рабочем состоянии! Я что ли виноват, если природа у меня такая? Да только ли у меня одного. Утром все пацаны такие, это ж по торчащим «ниппелям» хорошо видно, не спрячешь…

Но как хорошо-то во сне! Такие мощные, яркие цветные видения… живые, реальные ощущения. Лучше и не бывает, наверное! Но всегда угнетает одно, каждый раз девичий образ — любимый образ, желанный образ! — совершенно неуловим. То есть я все её тело очень хорошо вижу, очень хорошо чувствую и очень хорошо знаю… Понимаете, знаю! А вот лицо всегда неуловимо, неузнаваемо. Вот уже кажется всё, вроде уже вижу её смутный образ… уже чувствую её любящее тело… вот уже мы переполнены огромной нежностью, любовью друг к другу… уже чувствую сладость её губ, уже ощущаю наши горячие, трепетные тела, наше слившееся в одно на полувдохе дыхание… я знаю… я чувствую её… я люблю её… всю-всю… Любимая! Моя любимая! Но… кто ты, кто? Назовись. Покажись. Кто? А-а-а! Нет! Не-ет!.. Не… Всё!.. Ушла… Исчезла… Кончен бал, погасли свечи… Стирай кальсоны!

Такая гармония, в том или ином варианте, почти каждую ночь во мне, в моих снах звучит, как этакая грандиозная мажорная феерия чувств на фортиссимо. Именно Грандиозная, Мажорная и на Фортиссимо! Вы один Ниагарский водопад вот так вот, весь, сразу представить себе можете?.. Представили? Хорошо. А десять таких водопадов… Представляете? Отлично. Так вот, у меня — сто «Ниагар чувств» сразу! Понятно?! Но, что самое убийственное в этой моей ночной сказке — каждый раз в финале этой Грандиозной феерии, увы, всё разбивается одной единственной трагической, очень печальной, до остановки сердца, диссонирующей вопросительной нотой: «Кто же всё-таки она?.. Кто? Кто?» Загадка. Что после этого скажешь: минор, он и есть Минор! Уделанные кальсоны утром — это мелочь. Это — ничто. Хотя всё перед этим — Нечто! Так и просыпаешься — всё в тебе торчком: и душа, и тело, и…

Будущему воину. Теперь понятно, почему, главным образом, солдаты большую часть своей службы любят спать? Правильно, поэтому… Ну и пусть.

«Пу-у-сть солда-аты немно-о-го по-спя-я-ят!»

Так кому же писать… Вопрос! Мгновенно перебираю в памяти лица всех знакомых девчонок, которые сильно и не очень сильно «убивались» от предстоящей разлуки со мной. Вглядываюсь в них, сопоставляю с привычным памятным ночным чувственным образом моей, той, единственной и желанной. Вспоминаю их одну за другой. Примеряю к образу, переставляю их местами и так и эдак: нет, ни одна не соответствует моему внутреннему эталону. Ни верхними частями, ни нижними, ни со спины, ни сбоку… Не сливаются. Ни одна (это открытие очень меня расстраивает), даже с натяжкой никто из них не подходит. Даже если?.. Да даже и если! Не она, и все тут!..

Такая вот печальная чехардень получилась, приехали называется… Кому же тогда писать, кому?

Оглядываюсь. Вокруг меня, прилежно склонив головы в одну сторону (точь-в-точь школьники), мои товарищи пишут… «сочинение турецкому султану» о том, как они ехали в армию… О, идея, как же я забыл? А друзья? Мои друзья, там, на гражданке… Разве они не ждут? Ещё как ждут. Вот с ними и можно поделиться всем накопившимся. Излить душу… Стоп! — тут же останавливаю себя. — Ягодка не дремлет! Он бдит за мной, как те империалисты. Вот гадство, как же тогда всё это описать… чтоб не написать? Тянуть, пожалуй, нельзя, время выходит. Командиры уже поглядывают на часы. Ладно, всё-всё, пишу: «Здорово были, ребята! Как вы там живете? Мы доехали хорошо. Уже выдали солдатскую форму»… Мелькает тревожная мысль: о солдатской форме писать тоже наверное нельзя, это же про армию! Решительно зачеркиваю, дописываю: «Мы переоделись. Здесь всё здорово. Помылись в бане»… Интересно, а про баню можно? А, пусть.

— Так, взво-од, закан-нчиваем писать! — прерывает уже почти ровный поток мыслей старшина. Все тревожно зашевелились, загудели, заволновались, зашаркали сапогами. Оказывается, не я один так долго собирался, да размышлял.

«Здоровье хорошее, — торопливо продолжаю дописывать, — здесь весело. Ребята все свои в доску. Как там девчонки, Ольга, Светка Валька и другие? Дайте им всем мой армейский («армейский», решительно зачеркиваю) адрес. Пусть пишут. Узнайте, кто из них больше переживал? Всё, пишите. Да, зайдите ко мне домой. Матери скажите, мол, всё нормально, доехал. Скоро напишу. Дайте ей мой адрес Всё. С солдатским приветом»… Зачеркнуть «солдатский» или нет? Нет, не буду, пусть читают, злорадно думаю об «империалистах-ягодках» и подписываю конверт. Облизав противную на вкус липкую полоску, заклеиваю конверт. Всё. Лети с приветом, вернись с ответом.

— Письма все передаем сюда, на первый стол. — Припечатывая рукой угол стола, лейтенант Ягодка показывает куда именно.

Солдатские конверты осторожно и бережно вспорхнули над столами и нежно улеглись белой, тревожной стопкой на краю стола. Мы с тоской смотрим на них. Завтра их грубо и больно проштемпелюют и через шесть-семь дней они достигнут своего адресата — будут дома. А еще через неделю из дома придет ответ. Хорошо! Очень хорошо! И когда это будет? Это будет… будет… А какое сегодня число?.. Не помню.

Размышления перебивает команда.

— Взво-од, вых-ходи на улицу стр-роиться. — Обрывает трубный голос старшины. С трудом, нехотя поднимаемся, вываливаемся из-за столов. Теплая волна воспоминаний о доме еще держит, но, растворяясь, медленно уже гаснет…

— О-отставить. — Резко командует старшина. Мы недоуменно садимся.

— Взво-од, вста-ать! — Вновь рычит старшина. Мы соскакиваем, как училка с кнопки. Вытянувшись, стоим.

— Во-от так, — одобрительно рявкает старшина. — Уже лучше. Взво-од, — мы предупредительно дергаемся на выход, — сесть! — совсем уж несуразицу, на наш взгляд, рычит старшина. Мы в недоумении останавливаемся… падаем на стулья. Чего это он?.. Опупел бычара!

— Взво-од, встать! — Мы на ногах.

— Взво-од, сесть! — Мы падаем.

— Взво-од, встать! — Мы подскакиваем. Замана-ал!

— Взво-од…

Мы, не дожидаясь известной команды, садимся.

— Вых-ходи строиться! — старшина улыбается одними глазами. Доволен, гад, подловил нас! В этом, наверное, и есть суть армейского юмора… Но размышлять некогда…

Сшибая всё на своем пути, ломимся к выходу. Командиры, довольные разминкой, переглядываются: будет толк. А как же, — разводит старшина руки, — не впервой замужем!

13. О воде. Ода баку… и не только

В нашем распорядке, кажется, одни только построения. То и дело слышится: «Взво-од, строиться!..» «Второе (1-е, 3-е, 4-е) отделение 2-го (1-го, 3-го) взвода, строиться!..» Первая (2-я, 3-я, 4-я) рота, строиться!» Кошмар просто! Заман-нали!

Вот опять. Слышите? Наверное, снова нас пересчитывать будут… или что? Ну, понятно! На этот раз посвящено вечернему осмотру. Старшина, все младшие командиры осматривают наш внешний вид, попутно содержимое наших карманов, рюкзаков, тумбочек. Немедленно (совсем категорично!) указывают на наши недостатки, делают замечания, показывают. Мы внимательно слушаем, смотрим. Это особенно важно потому, что старшина отметил: «Показываю, бойцы, только один раз. — Внушительная грозная пауза дополняется демонстрацией внушительного кулака. — Смотрим сюда, и навечно запоминаем. Та-ак, — обходит строй, внимательно осматривая каждого новобранца. — По внешнему виду проблемы у всех одинаковые, — замечает он, — пилотки сидят неверно, подворотнички пришиты плохо. Младшие командиры, — указывает им старшина, — задача понятна?

— Так точно! — Разноголосо, с готовностью выстреливают они.

— Внимание всем! — Зычно кричит старшина. — Подтянуть ремни вот так — показываю! — чтобы только большие пальцы рук могли войти. Понятно? — Неспешно движется вдоль строя, поучает. — Все смотрят и делают вместе со мной! Делаем так… Потом расправляем гимнастерку назад прямо до позвоночника. — Идет вдоль строя, смотрит. — Хорошо. Теперь смотрим сюда. Сжали кулаки, большие пальцы вот так, — широко отведя свои кулачищи в стороны, показывает, как у всех должно получиться. — Затем руки прижимаем к бёдрам. — Демонстрирует стойку оловянного солдатика. — Запоминаем: в строю, по команде «смирно-вольно», стоять только вот так! Не иначе! Всем ясно?