Уильям Фолкнер - Когда я умирала Страница 3

А я последние три недели приходила при всякой возможности, да и когда не было ее, приходила, в ущерб своей семье и обязанностям, чтобы хоть кто-нибудь при ней побыл в последние минуты, хоть чье-нибудь знакомое лицо поддержало в ней дух перед лицом Великого Неведомого. Я не жду похвалы за это: я надеюсь, что и ко мне отнесутся так же. Но, слава Богу, это будут лица моих родных и любимых, моя плоть и кровь, потому что посчастливилось

Одинокая женщина, одиноко жила, гордо, не показывала виду, скрывала, что ее только терпят, -- ведь еще тело ее в гробу не остыло, а они уже повезли ее за сорок миль хоронить, презрев волю Божью. Не положили рядом со своими Бандренами.

-- Она сама велела отвезти, -- говорит мистер Талл. -- Хотела лежать со своими родственниками.

-- Так почему живая туда не поехала? -- спрашиваю. -- Никто бы ее не удерживал -- вон и младший у них подрастает, скоро станет бессердечным эгоистом, как остальные.

-- Она сама хотела. Анс при мне говорил.

-- А ты и рад поверить. Похоже на тебя. Да брось.

-- Поверю -- тому, о чем промолчавши, он никакой выгоды от меня не получит.

-- Да брось, -- я сказала. -- Живая она или мертвая, место женщине -- при муже и детях. Придет мой час, захочу я, по-твоему, уехать обратно в Алабаму, брошу тебя с дочерьми -- если я уехала оттуда по своей воле, чтобы делить с тобой радость и горе до самой смерти и после?

-- Ну, люди разные.

-- Да уж, надо думать. Я старалась жить праведно перед Богом и людьми, к чести и утешению моего мужа-христианина и чтобы заслужить любовь и почтение моих детей-христиан. В смертный час я буду знать, что исполнила долг, и меня ждет награда, и окружать меня будут любящие лица, их последний поцелуй я унесу с собой. Не буду умирать одна, как Адди Бандрен, пряча свою гордость и разбитое сердце. Радоваться смерти. Лежать на подушках и смотреть, как Кеш строит гроб, следить, чтобы не сляпал наспех, чего доброго -- ведь они только об одном волнуются: успеть бы еще три доллара выручить, пока дождь не зарядил, река не поднялась, пока можно на тот берег переправиться. Если бы не задумали везти последнюю подводу, так, чего доброго, перенесли бы ее на одеяле в повозку, переправили через реку и там бы стали ее смерти ждать, христиане.

А Дарл -- нет. Никогда не видела такой душевности. Бывает, что я перестаю верить в людей, меня одолевают сомнения. Но всякий раз Господь оживляет во мне веру, показывает свою великую любовь к своей твари. Не Джул, хотя она с ним нянчилась. Нет, Дарл -- тот, про кого говорят, что он чудной, что лентяй и слоняется без дела, как Анс, а вот, мол, Кеш у них хороший плотник -- всегда за столько дел берется, что кончить ничего не может, а у Джула один интерес: как бы заработать да чтобы люди о нем говорили; а полуголая девчонка эта все стояла над Адди с веером и, если кто хотел с ней заговорить, подбодрить ее, сразу вместо нее отвечала, как будто не хотела людей к ней подпускать.

Нет. Дарл. Он подошел к двери, встал там и посмотрел на умирающую мать. Только посмотрел, и я опять почувствовала великую любовь Господню и Его милость. Я поняла, что с Джулом она только притворялась, а по-настоящему любили и понимали друг друга -- она и Дарл. Он только посмотрел на мать, но не зашел, чтобы она его не увидела и не расстроилась: он ведь знал, что Анс отсылает его, и больше им не свидеться. Не сказал ничего, только посмотрел.

-- Чего тебе, Дарл? -- спросила Дюи Дэлл, а сама веером машет и говорит быстро -- даже его не хочет подпускать. Он не ответил. Стоял и смотрел на умирающую мать, говорить не мог от сильного чувства.

ДЮИ ДЭЛЛ

Первый раз мы с Лейфом собирали хлопок. Папа не потеет, потому что умрет, если опять заболеет, и, кто приходит к нам, все помогают. А Джулу все трын-трава, наших забот знать не хочет, по заботе не родной. А Кеш будто распиливает долгие желтые грустные дни на доски и к чему-нибудь прибивает. И папе дознаться некогда, занят тем, что соседей к работе приставляет вместо себя, потому что, думает, соседи так и должны всегда друг к другу относиться. Я думала, и Дарл вряд ли узнает -- сидит за ужином, глаза глядят куда-то за еду и за лампу, в глазах полно земли, выкопанной из головы, а ямы заполнены далью, что дальше земли.

Мы шли по ряду, собирали, лес и укромная тень все ближе, собирали в мой мешок и в мешок Лейфа, все ближе к тени. Я сказала: соглашусь или не соглашусь -- это когда мешок наполовину полон, а если к лесу станет полон, тогда уже не моя воля. Сказала: если нельзя мне, так мешок не будет к лесу полон, я поверну на новый ряд, а если полон будет, так воля не моя. Тогда я вроде как должна, и это не в моей воле. И мы собирали, шли к укромной тени, и глаза наши нет-нет да и посмотрят в одну сторону, то на его руки, то на мои, а я ничего не говорила. "Что ты делаешь?" -- я говорю, а он: "Собираю в твой мешок". И он стал полон к концу ряда, значит, воля не моя.

Ну и случилось, раз воля не моя. Так и случилось, а потом я увидела Дарла, и он знал. Сказал без слов: "Я знаю", -- как теперь сказал без слов, что мама умрет, и я поняла, что он знает: если бы словами сказал: "Знаю", я бы не поверила, что он там был и видел. А он сказал, что не знает, и я сказала: "Папе хочешь доложить, убить его хочешь?" -- без слов сказала, а он без слов сказал: "Зачем?" Вот почему я могу знаться с ним без слов и ненавидеть за то, что знает. Стал в дверях и смотрит на маму.

-- Чего тебе, Дарл? -- я спрашиваю.

-- Она умрет, -- он говорит. И входит старый ворон Талл поглядеть, как она умирает, но их я могу обмануть.

-- Когда она умрет? -- я спрашиваю.

-- До того, как вернемся.

-- Тогда зачем берешь Джула?

Чтобы грузить помог.

ТАЛЛ

Анс потирает колени. Комбинезон на нем выгорел; на колене шерстяная заплата из воскресных брюк, заносилась до железного блеска.

-- Пуще всех не люблю, -- говорит он.

-- Человеку иногда надо вперед заглядывать, -- говорю я. -- А если не мудрить долго -- что так, что этак, большого урона не будет.

-- Дорога-то сейчас сухая, -- я говорю.

-- Однако ночью дождь будет. Его родню хоронят у Новой Надежды -- туда меньше трех миль. Но на то он и Анс, чтобы взять жену из такого места, докуда добрый день езды, и чтобы она умерла у него.

Он смотрит на равнину и потирает колени.

-- Пуще всех не люблю.

-- Они свободно обернутся. Тут и волноваться нечего.

-- Три доллара как-никак, -- говорит Анс.

-- А может, им и назад будет не к спеху. Хочется так думать.

-- Она отходит, -- говорит Анс. -- Она решила.

Тяжелая жизнь у женщин, верно. У некоторых. Моя мама, скажу, умерла на восьмом десятке. Работала каждый день, в дождь и ведро, ни дня не хворала с тех пор, как родила последнего -- а потом вроде огляделась вокруг, пошла, взяла ночную рубашку с кружевом, сорок пять лет пролежавшую в сундуке и ненадеванную, надела, легла на кровать, натянула одеяло и глаза закрыла. "Вам теперь за отцом ухаживать, -- сказала. -- Старайтесь. Устала я".

Анс потирает колени.

-- Господь дал, -- говорит он.

Слышим, как пилит и стучит за домом Кеш.

Правда. Истинней слова не молвил никто.

-- Господь дал, -- говорю я.

По склону поднимается их мальчик. Несет рыбу чуть ли не с себя ростом. Бросил на землю, крякнул, сплюнул в сторону, как взрослый. Чуть ли не с него, здорова.

-- Это что? -- говорю. -- Кабан? Где поймал?

-- Под мостом, -- отвечает. Перевернул ее: на мокрый бок налипла пыль, глаз -- как шишка, заклеен грязью.

-- Так и будет здесь лежать? -- спрашивает Анс.

-- Маме показать хочу, -- говорит Вардаман. Он смотрит на дверь. Ветер доносит до нас оттуда голоса. И стук Кеша. -- У ней там гости, -- говорит мальчик.

-- Да нет, это мои, -- говорю я. -- Им тоже интересно посмотреть.

Он молчит и смотрит на дверь. Потом глядит на рыбу в пыли. Переворачивает ее ногой и тычет большим пальцем в глаз. Анс смотрит на равнину. Вардаман смотрит в лицо Анса, потом на дверь. Поворачивается, отходит к углу дома, и тогда Анс, не оглянувшись, окликает его:

-- Почисть рыбу.

-- А Дюи Дэлл не может почистить? -- спрашивает он.

-- Почисть рыбу, -- говорит Анс.

-- Ну, пап.

-- Ты почисть, -- говорит Анс. Он не обернулся.

Вардаман возвращается и поднимает рыбу. Она выскальзывает у него из рук, смазывает его мокрой грязью и шлепается в пыль: рот разинут, глаза выпучены, зарылась в пыль, словно стыдится, что она мертвая, и хочет поскорей зарыться в пыль. Вардаман ругает ее, ругает как взрослый, расставив над ней ноги. Анс не оборачивается. Вардаман поднимает рыбу. Он уходит за дом, неся ее на руках, как дрова, и она свешивается по обе стороны -- голова и хвост. Чуть не с него ростом.

У Анса руки торчат из рукавов: всю жизнь на нем рубашки будто с чужого плеча, ни разу не видел, чтобы впору. Как будто Джул отдает ему свои донашивать. Но рубашки не Джула. Он рукастый, хоть и на жердь похож. А рубашка не пропотелая. Из-за этого можно сразу определить, что Ансова и больше ничья. Глаза его похожи на два выгоревших угля и смотрят на равнину. Когда тень доходит до крыльца, он говорит: