Ак Вельсапар - Рассказы Страница 3

Кажется, и тот узнал его, непременно узнал, а как же иначе? По запаху, по внешнему виду! Ну, а если не узнал, то хотя бы смутно догадался. Иначе и быть не могло! Но глянь, с какой суровостью, с какой ненавистью бросился он на Пегого! Все же Алабай отказывался верить в серьёзность намерения своего брата, в его ненависть и ярость, в то, что тот хочет подраться с ним. Более того, окончательно убедившись, что перед ним не кто-нибудь, а родной брат, он, дружелюбно, приветственно зарычав, спокойно взялся за еду. Ему не терпелось овладеть сытной мясистой костью, манящей свежим ароматом варева. Но Чернолобый не шутил — бросился на чужака повторно, с такой же яростью, оскалив зубы. Он и не думал подпускать его к чашке с едой, хотя было видно, что хозяйский пёс вовсе не умирал с голоду. Пегий не мог не заметить, что его брат был почти равнодушным к содержимому миски, благоухающей мелкими бараньими косточками. Но, тем не менее, уступать своего Чернолобый не собирался.

Тогда Алабай ушёл оттуда голодным и злым. Он возненавидел верного слугу жестокого щуплого человека, который когда-то безжалостно разорил их собачий дом, семью, уют, их рай в неказистом глиняном домике. После у них никогда не было такого пристанища. Конечно, голод притупился на следующий же день, но обида, нанесённая ему родным братом, ставшим верным рабом чужого жестокого человека, того, кто уничтожил их семью, не забылась до сих пор. Боль не проходила, напоминала о себе постоянно по любому поводу. Потому что мысль о том, что его Чернолобый брат служил тому, кто когда-то уничтожил на корню всё самое для них дорогое, а его самого унизил побоями, невозможно было забыть. Он и представить себе не мог, что такое возможно, что это случится с его единоутробным братом, вскормленным молоком Большой белой суки… Какой-то вислоухий пёс, внезапно вынырнув из темноты, подошёл к помойной яме. Алабай остался недовольным своими глазами за то, что они вовремя не заметили возможного соперника. Издали. Что же стало с ним? Раньше такое было немыслимо. Бесконечные дороги, которые он проходил в поисках пищи, пережитые страдания, бесчисленные жестокие драки со своими конкурентами, всё это, видимо, состарили его раньше времени. Да и голод, никогда не отстававший от него, а в последние годы постоянно наступавший на пятки, тоже сделал своё дело: расшатал его зубы, ослабил когти, притупил остроту глаз…

Вислоухий стал вертеться вокруг помойки, но он зря старался. Зря исходил слюной. Все его жалкие потуги были напрасны, Алабай знал это точно. Но появившийся так некстати пёс ещё на что-то надеялся, пробовал дотянуться даже лапой до кости на дне ямы. Словно он и не собака, а будто хитрая лиса или шакал! Его старания обеспокоили Пегого, и он, медленно встав, подошёл к краю ямы, окинул дно хозяйским глазом — кость лежала там, где и должна была лежать. Всё в порядке. Пегий принюхался, чтобы удостовериться в увиденном ещё раз. Но это, кажется, не понравилось вислоухому, и он злобно зарычал на него, защищая свою законную добычу, точно кто-то собирался оттяпать её прямо из его пасти! Вот вислоухий и двинулся в атаку. Зарычал суровым гортанным голосом, а затем и вовсе стал на бросаться на Пегого. Петушиное поведение нежданного соперника разозлило волкодава. Он исторг ответное рычание, как бы предупреждая драчуна: осади, парень, а то плохо будет! Но не тут-то было! Соперник лез на рожон. Алабай почувствовал, что в теле накапливается былая сила: твердеют мышцы груди, выступают вперёд зубы. Но вислоухий и не думал отступать, наоборот, он искал возможность напасть первым. Наконец, сделав быстрый крюк вокруг противника, хватанул его за переднюю лапу, сразу же сомкнув зубы и нанёс тем самым Пегому острую боль.

Алабай растерялся всего лишь на мгновение, но потом перешёл к действию — проворно взял обидчика за загривок, и, плотно сомкнув мощные челюсти, стал трясти. Сопернику пришлось мигом ослабить зубы, и он жалобно заскулив, принялся вырываться. Но Алабай, прежде чем отпустить вислоухого восвояси, заставил его изрядно помучиться, повозив за шею туда-сюда. И когда наконец-то пасть разомкнулась, вислоухий, скуля и визжа годовалым щенком, со всех ног бросился наутёк. И был таков!

Пегий же вернулся на обочину и улёгся на прежнее место, предварительно убедившись, что кость — в яме. Он вспомнил, что его матери — Большой белой суке, однажды тоже пришлось схватиться с таким же злым псом. Это случилось тогда, когда они остались только вдвоём, и мать была готова разорвать на куски любого, кто посмел бы причинить зло её последнему выжившему детенышу. Однако нашёлся такой злодей и внезапно напал на него, стал душить! Большая белая сука успела вовремя, иначе бы не миновать беды. Ему могли свернуть шею буквально за мгновение. Только потом, повзрослев, он понял, что тогда он второй раз за несколько дней был на волосок от смерти. Что именно так и погибают многие щенки — от клыков завистливых взрослых сородичей.

Матери удалось отстоять Пегого. Но, днями позже, случайно поймав щенка во дворе, ватага мальчишек подвергла его непонятному жуткому ритуалу. Они обрезали ему лезвием бритвы уши и хвост, и никто не пришёл на помощь. А мать, гавкая, бегала вокруг, но не смела напасть на мальчишек. Она виляла при этом обрубком хвоста, растопырив обрезанные уши — в этих краях верный признак того, что собака изначально была домашней, а не бродячей… Дети, показывая пальцами на истекающего кровью перепуганного щенка, кричали: “Алабай! Алабай!”, наградив его кличкой, свистя и улюлюкая.

Таким образом, утратив кончики хвоста и ушей, щенок в одночасье обрел кличку. Уже после, когда мальчишки отпустили Алабая, мать призывным лаем увела своего дитёныша подальше и долго облизывала его кровоточащие раны, успокаивая, как могла. Так, совершенно случайно, Пегий выделился из своры бродячих собак и стал похож на обычных, домашних. Потом он часто слышал свою кличку из уст мальчишек, постепенно стал её узнавать.

Алабай не любил уличных собак за их сварливость и патологическую тягу к дракам. Но и они с матерью очень скоро оказались в самом центре таких кровавых споров, когда зажили бродячей жизнью. Как-то в самом ещё начале их вольницы, помнится, разгорелась настоящая собачья битва на окраине города. Неизвестно по какой причине бродячие собаки сцепились целыми стаями. Но, скорее, конечно же, из-за дележа территории, контроля над богатыми улицами. Что бы ни было причиной, тогда, как ему теперь кажется, он впервые в своей жизни увидел настоящую собачью драку.

Он вспомнил ощущение, будто и у него зубы, как бы сами по себе, стали вдруг удлиняться, выступая вперёд, а в нём самом загорелось желание попробовать их в деле…

Когда матерые собаки исступленно рвали друг на друге шерсть, хватая за уши; с хрустом запускали закалённые в боях клыки в тела своих врагов; брали друг друга за шеи — он, скуля от леденящего душу страха, тоже начинал рычать, набрасываясь и кусая всё, что валялось кругом. Им были изгрызены и палки, и ветки деревьев, и старая обувь… Словом, всё, что тогда было ему по зубам! Так он утешал, или утишал кровь, обильно приливавшую к дёснам, раздражавшую их. Кровь, искавшую выхода. Чем больше он хотел помочь матери, тем сильнее и сильнее сжимались его челюсти… Но его мать — Большая белая сука, всё ещё находилась в самой гуще этой жестокой баталии. Иногда она на какой-то миг выныривала из плотной кучи рвущих друг друга на клочки собак, но потом снова бросалась назад — в самую гущу схватки. И вид у неё был таким, будто она одна дралась против всех и вся!

Конец драки был для него таким же непонятным, как и её начало. Бездомные собаки по одной, по паре, кто, истекая кровью, кто жестоко хромая, кто на двух, кто на трёх лапах, стали покидать поле боя. Схватка была более чем жестокой. Возможно, среди сражавшихся были и такие, кто получил смертельные раны. Но пока никто не остался лежать мёртвым здесь, ушли все — даже те, кто был ранен смертельно — они унесли с собой свою смерть отсюда, чтобы пожить с ней несколько дней в одиночестве. В свою очередь, и Большая белая сука вышла из боя. Никто и не подумал гнаться за ней. Вероятно, среди дерущихся вовсе и не было её врагов.

После того случая, он, хотя и продолжал следовать повсюду за матерью, постепенно стал отдаляться от неё: начинал с того, что уходил немного вперёд, а позднее и вовсе стал бродить где-то неподалеку сам по себе. Он быстро набирался новых впечатлений, которые овладевали им сильнее материнской любви. Улица влияла больше, чем всё остальное. Его не оставляли в покое новые чувства. Ему не терпелось стать взрослым, самостоятельным, он хотел полагаться дальше только на свои молодые лапы. С матерью жизнь становилась скучной. Большая белая сука не возражала против его отлучек, она больше не опекала его, как раньше, давая ему столько свободы, сколько он мог взять. А вскоре она охладела к нему совсем, как бы говоря: “Иди, и живи сам! Ты теперь уже взрослый!”