Мара Будовская - Вечер в Муристане Страница 3

— Вот! — пуще распалился Моисей Израилевич, поднимая и поспешно целуя Писание, — Даже сам Всевышний, Господь Бог наш, Царь Вселенной, не желает, чтобы Мишка сделался каким–то там гойским мультипликатором–оживлятелем.

Несчастный Зиновий Семёнович растерянно откланялся. Он направлялся в этот дом в уверенности, что его похвалы и рекомендации найдут положительный отклик в родительских сердцах, и никак не ожидал, что наткнётся на подобное мракобесие, да ещё заработает шишку от самого еврейского Бога.

Моисей Израилевич никому не рассказал о визите Зиновия Семёновича. Ему хотелось забрать Мишку из студии, но уважительного повода для этого не нашлось. Сам же Мишка не говорил дома о режиссуре. Одно дело — ходить в кружок, и совсем другое — огорошить родителей своим решением заняться такой недосягаемой профессией. Правда, мама его поняла бы.

Мишка сам чувствовал, что его призвание — ткать на экране свой мир, затягивающий зрителя, заставляющий думать и жить по своим законам. Ему казалось, что он знает всё об этой профессии с рождения. Единственное, чего он не знал и не понимал, — это как заставить не рисованных человечков на экране, а актёров на сцене играть в придуманную тобою игру. Театральные режиссёры казались ему высшей расой. А театральные актёры — несчастнейшими людьми, чьё искусство состоит лишь в том, чтобы на замкнутом пространстве сцены подчиняться чужой воле. Делить свою жизнь на сотни чужих.

Превращение Катерины

Летом между восьмым и девятым классами умер Зиновий Семёнович. Оплакав учителя, троица покинула Дом Пионеров, прихватив свои работы.

Мишка решил зайти с другого конца профессии и в девятом классе записался в агитбригаду Лазарского, как только был объявлен набор. Но не затем, чтобы кого–то агитировать, а ради общения с настоящим театральным режиссёром.

Борька после ухода из студии подался в триатлон. «Очень удобно» — говорил он, — «Пока тепло, бегаем и ездим на велосипеде, а зимой будем в бассейне плавать».

Катерина же за лето между восьмым и девятым превратилась в дивную красавицу. Ещё не зная силы своей красоты, она и не догадывалсь, что в параллельном мире, в городе Дюссельдорфе, танцует и музицирует такая же девушка, её ровесница и почти копия.

В результате Катиного преображения, учебный год в девятом классе начался с раскола. Мальчики, все, как один, чохом влюбились в Катьку. Влюблённость была замешана на новых параметрах Пороховой, на жалости к существу, доселе унижаемому и на рыцарской готовности защищать это существо до последней капли крови. Девочки великодушно решили включить Катерину в свой круг, коль уж она приблизилась к мировым стандартам. Но Порохова–красавица предпочла остаться с теми, кто любил Порохову–дурнушку. А мужская половина класса приняла в компанию всю троицу, без исключения.

Все уже давно упрвшивали Катерину присоединиться к агитбригаде, она отказывалась, не видя никакого смысла в выкрикивании речёвок. Но сегодня, когда выяснилось, что Лазарского скоро заменит волшебная Таисия Фрид, Мишка решил возобновить попытки залучить Катьку в коллектив. Ему не хотелось, чтобы Таисия чувствовала себя неловко среди сплошных пацанов. После репетиции Мишка направился к Катерине, проговаривая про себя убедительную речь. Речь состояла из дифирамбов Таисии. Какая она красивая — ей уже двадцать шесть, а выглядит лет на двадцать, не больше, и какая она живая, и приветливая, и смешливая, и как теперь, без Лазарского, все пойдет замечательно.

Катя уже ждала его, и, как только он вошёл, схватила за руку и увлекла в свою комнату.

Мишка никак не мог привыкнуть к её новому облику, к лёгкости светлой гривы волос, чистоте линий, к огромным синим глазам, к маленькому носику, словно удивлявшемуся, куда это подевались толстые прыщавые щёки подростка и откуда взялись нежные ланиты юной красавицы. Мишка по–взрослому позавидовал тому мужику, которого Катерина будет так нетерпеливо хватать с порога по–настоящему, а не из детской дружбы.

— Катюха, ты чего?

— Ничего, знаю я тебя — сейчас папа с мамой придут — и всё, будешь с ними беседовать, так и не поговорим, как следует.

Мишка любил старших Пороховых, с ними было просто и интересно. Мама у Катьки работала программистом, а папа играл на саксофоне в джаз–оркестре при филармонии. В доме обсуждался самиздат, велись разговоры о джазе, роке, кино, накрывались столы, за которыми собирались и музыканты, и программисты, тут же топтались и дочь с друзьями.

— Катюха, у меня к тебе дело.

— Миш, если ты зовёшь меня в эту вашу так называемую агитбригаду, то ты мой ответ знаешь.

— Да погоди ты. Лазарский–то уходит. Он теперь стал главным режиссером, слышала? Вместо него кружок будет вести одна актриса.

— Какая ещё актриса?

— Таисия Фрид.

— А, знаю. Я ее видела в арбузовской «Тане». И в «Филумене Мартурано». Я так удивилась, что Филумену играет та же актриса, что и Таню. Таня обычная, хорошенькая, советская. А в ее Филумене и страсть, и материнство, и коварство. И голос низкий, с хрипотцой, а не пионерский, как у Тани. Одним словом — талантливая актриса в кои–то веки появилась в нашем захолустье.

Мишка был того же мнения, но ничего не сказал. В театр он ходил тайком, всегда один. Никогда не гулял по фойе в антрактах — боялся растерять в буфетной толкотне тот мир, в который погрузил его спектакль. Сидел, бывало, весь антракт с закрытыми глазами, и думал, что если когда–нибудь станет режиссёром, будет настаивать, чтобы его спектакли шли без перерыва.

— Так ты придёшь?

— Ну, разве что ради Таисии.

— Она была сегодня на репетиции и смеялась над нами в голос.

— Правильно. Вы с вашим Маяковским просто смешны. Стихи Маяковского противопоказаны людям ниже ста восьмидесяти сантиметров. И даже ста восьмидесяти пяти.

— Ну, ты загнула! При чём здесь рост? А Гердт?

— Я не Гердта имею в виду, а Колотушкина. Ладно, Миш, я подумаю.

— Думай скорей. А я пойду, мне надо маму с курсов китайского забрать.

Родители

Евгения Марковна десятый год изучала китайский язык. Подруги смеялись над ее странным увлечением, она же утверждала, что на китайском говорит четверть населения земного шара. Раньше занятия проходили в тихом месте, в педагогическом институте, на факультете иностранных языков. В этом году что–то не утряслось с помещением, и курсы переместились в здание строительного профтехучилища, славящегося своими хулиганами. Если бы не мама, Мишка ни за что не пошёл бы туда после заката солнца. Да и при свете дня непрошеный школьник мог нарваться. Мишка прибежал за пять минут до окончания и ждал маму на огромном освещённом крыльце. Не успел он умоститься в углу на перилах, как подошли двое.

— Ты чё, ёлки–морковки, тут расселся? Это наше место.

Если рассуждать здраво, надо было тихо, мирно уйти. Но Мишка подумал, что если сейчас струсит, то его совесть с этим не справится. Он не уснёт ночью от стыда. А побитый — уснёт.

— Места до фига. — Мишка сделал приглашающий жест.

— Не понял, ты на кого ручонками машешь? А ну, слазь!

Когда мама среди прочих любителей китайского языка вышла на крыльцо, драка уже шла вовсю. Численное преимущество было использовано противником слабо — второй нападавший был настолько пьян, что его сил хватало лишь на то, чтобы подниматься и тут же падать на скользком крыльце. Курсанты драки не замечали, пристально смотрели под ноги, чтобы не поскользнуться. Одна лишь мама, увидев, что бьют её мальчика, с криком «Тора–тора–тора!» разбежалась, разогналась на накатанном льду, и сбила обидчика с ног. Второй благополучно сбивался с них самостоятельно. Пока первый задира елозил на четвереньках, мама ловкой подачей отфутболила его упавшую шапку в близлежащие кусты, дёрнула Мишку за руку, и они побежали прочь.

Около самого дома Мишка спросил:

— Мама, а что ты орала–то? «Тора–тора–тора»? Имеется в виду Пятикнижие?

— Дед тебя прямо замучил своим Пятикнижием! Пятикнижие — это один раз Тора. А три раза — позывные японских лётчиков. Я же летела к тебе на выручку!

— Да уж, это было грозное зрелище!

Они расхохотались.

— Папе ничего не говорим, а то он тебя вообще из дому не выпустит, — предостерёг Мишка.

Дома было как обычно. Папа еще не вернулся из больницы, а Бабарива и Дедамоня привычно ругались на кухне. Родители Мишки почти не ссорились. Честь своих детей в семейных баталиях отстаивали Бабарива и Дедамоня — мамина мама и папин папа. Абсолютные противоположности, они никогда не позволяли погаснуть костру своего конфликта. Он имел множество слоёв и ипостасей, от отношения к советской власти до борьбы полов. Дедамоня презирал власть во всех её проявлениях, слушал «вражеские голоса» вместе с сыном, старался привить внуку еврейское самосознание и постоянно призывал к отъезду в Израиль. Бабарива считала социализм самым приемлемым для жизни строем, обожала журнал «Работница» и певца Кобзона. Против Израиля она выступала категорически. Дедамоня применял в своей локальной национальной борьбе запрещённые приёмы. Однажды, например, пририсовал к напечатанному в «Работнице» портрету Кобзона ермолку, бороду и пейсы. Бабарива сожгла крамольный портрет на даче, в алюминиевом тазике для мытья ног. Кобзон на портрете корчился и подмигивал. Плавилась его чернильная борода. Бабарива чувствовала себя инквизитором и плакала.