Мара Будовская - Вечер в Муристане Страница 4

В часы примирений, каковые случались в их сложных политических отношениях, они ссорились по мелочам, обсуждая, на кого больше похож Мишка: на маму или на папу. Когда смысл беседы не должен был дойти до Мишки, известное дело, переходили на идиш. Но Мишка, как все еврейские дети, всё равно их понимал.

Эту странную особенность — понимать незнакомые языки — Мишка унаследовал от Бабаривы. Бывало, папа поймает заграничную музыку, прильнет ухом к «Спидоле». Там поют, например: «Your kisses are so sweet». Бабарива велит зятю: «Не слушай ты это непотребство!». «Почему непотребство? Вы хоть слово поняли?» — возмущается тот. «Чего не понять–то? Что–то про засосы!» — парирует теща и оказывается права.

Самые шумные баталии разгорались по поводу отъезда в Израиль. Дедамоня и папа хотели ехать, Бабарива и мама — не хотели. Мишка слышал эти разговоры регулярно, сколько себя помнил. Его мнения по поводу отъезда никто не спрашивал. Да он и не думал, что эти споры о чем–то реальном. Поспорив, все неизменно возвращались к своим обычным занятиям.

Обьединяли старших членов семьи лишь очереди. Пока Бабарива рыскала по магазинам, дед почитывал книги, лёжа на диване. Но стоило ей занять очередь за чем–нибудь стоящим и позвонить из ближайшего автомата домой, как он мгновенно срывался в указанном направлении, чтобы в четыре руки набрать побольше добычи.

Сегодня спорили как раз по поводу добычи — какую часть кур оставить на октябрьские праздники, а какую — съесть немедленно. Этот спор тоже носил политическую окраску, ибо Дедамоня не понимал, почему годовщину кровавой бойни нужно праздновать.

Оставив маму разбираться с Бабаривой, Дедамоней и курами, Мишка принял душ и забрался в постель.

Любовь

Он выключил свет и принялся вспоминать лицо Таисии — неуловимое лицо женщины, которая каждый вечер проживает новую жизнь. Дедамоня говорил ему, что на иврите слово «лицо», как и слово «вода» — множественного числа. Потому что лицо — субстанция живая и изменчивая. Как холод останавливает воду, превращая её в лёд, так смерти подвластно остановить лицо человека, и лишь со смертью оно перестаёт множиться бесконечными минами и гримасами жизни.

Хотелось узнать — а какова же Тая сама по себе, без грима, без роли, даже без той роли насмешливой актрисы, которую она разыгрывала сегодня? Как она сама, а не героини, смеётся, плачет, сердится, нежничает? Вдруг ему стало жарко. Он откинул одеяло, сел на постели и прошептал: «Тая. Тая. Тая».

Три вещи он считал атрибутами взрослого мужчины — автомобиль, бороду и любовь. Автомобиля не было даже у отца. Борода пока посылала Мишке лишь своих тонких одиночных гонцов, мол, жди, скоро буду. А любовь — настоящая мужская любовь к женщине, оказывается, не дожидаясь бороды и водительских прав, уже жила в нём. Не принимая в расчёт очевидной безответности этого чувства, он принялся мечтать о Тае. О том, что они будут видеться три раза в неделю на репетициях. О том, что он сможет провожать её до дому, если того потребуют обстоятельства. О том, что будет ходить на все её спектакли, и она поймёт, что с ним творится.

Мишка вскочил с постели. Он подошёл к окну, раздвинул шторы, уселся на подоконник. Напротив мигала нежной неоновой листвой вывеска продуктового отдела магазина «Берёзка». В витрине поблескивали антрацитом банки солёных афганских маслин, которыми почему–то наполнились все магазины города. Наверное, это были военные трофеи. Слева от «Берёзки», угрожая торчащими пиками, стояла на страже военных тайн кованая решётка ограды штаба военного округа. За оградой сквозь хвою елей и голые ветви берёз светились недреманные окна. Двое солдатиков подметали тротуар перед штабом лысеющими мётлами. Дальше, на соседней улице, сияли накопленным за день светом церковные купола и бился в конвульсиях красный флаг на здании горсовета. Ветра на улице не было, флаг оживляли вентилятором. Над штабом, над валютным магазином, над метельщиками в кирзе, над коваными пиками, над семью золотыми чалмами собора, над очумевшим флагом глядело сонными звёздами усталое предзимнее небо. Где–то за тремя трамвайными линиями, под этим небом, жила Тая!

Мишка ни за что бы не поверил, если бы ему сказали, что Тая, сидя в королевской опочивальне своего бревенчатого «Таиланда», пишет в записной книжке:

Зеленоглазый, зеленоглазый Фрид! Такой мой–мой во всех отроческих проявлениях. Ещё он, он ещё несовершенно… За него могут и посадить.

С Лазарским муторно в последнее время. Хочется чувств, детей и денег, а ничего этого нет, и животной привычки тоже. Роль заботливой тайской принцессы себя исчерпала.

Любовь должна начинаться и заканчиваться взглядом, ночной мыслью, воспоминанием. Никто никому не должен принадлежать — это так просто. И тогда не будет состава преступления.

Кастрация черного кота

Прошёл месяц. Граждане протопали к трибунам по привычному ноябрьско–майскому маршруту, проветривая вынутые из летнего нафталина шубы, съели запасённое на ноябрьские и принялись запасаться на новогодние.

Лазарский, в качестве прощального подарка, добился для Таи установки домашнего телефона.

У Мишки выросла, наконец, полноценная щетина, и мама с папой преподнесли ему бритвенный прибор.

Дедамоня тайком сунул Мишке синюю пятёрку «хануке–гелд», и Мишка стал захаживать в парфюмерные и галантерейные отделы универсальных магазинов в поисках новогоднего подарка для Таи.

Китайские занятия матери переместились домой. Евгения Марковна отрабатывала устную речь. Два раза в неделю в комнате Бабаривы водворялась худосочная кореянка (полноценных китайцев в городе не нашлось) в детских валенках, подвергавшихся древней восточной церемонии обметания веничком в прихожей. Из комнаты доносились инопланетные интонации, и мамин выговор всё более походил на произношение Варвары Кимовны Пак, или как её там ещё. Бабарива теперь не могла оторваться от телевизора, в котором воцарился весёлый Горбачёв со своей красивой женой.

Кроме того, мама, папа и даже Дедамоня записались в школу автолюбителей. Это давало надежду на покупку машины — недостающего атрибута мужественности для Фридов старшего, среднего и младшего.

Жизнь Мишки отмерялась занятиями драматического кружка, в который трансформировалась агитбригада. Тая ставила немыслимые этюды. Ты — воздушный шарик, тебе надоело таскаться за пятилетним сопливым хозяином, вот он отпустил тебя, страшно, хочешь вернуться, но воздух, воздух бъёт под дых, летишь. Ты — молочный зуб. Шатаешься, выпадаешь. Вы, двое — застёжка–змейка. Вас застёгивают. Расстёгивают… Хорошо, теперь сценическая речь. Маяковского — шёпотом. А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб? Скрипка издёргалась, упрашивая, барабан ответил…Хорошо, хорошо.

Тихий нудный завуч, угодивший в силки обаяния молодой актрисы, вызвал её к себе и дал социальный заказ: поставить спектакль о вреде пьянства в духе последних решений и вообще. Пьесу для постановки искали долго, пока дядя Володя, Катин отец, не выдал дочери отпечатанные на машинке листки: «Борис Виан. Блюз для чёрного кота». Это был сюрреалистичный рассказ о том, как в Париже конца второй мировой войны всякий сброд во главе с неким Петером Нья и его добродетельной сестрицей всем миром спасает чёрного кота, провалившегося в канализационную яму. Счастливое спасение идут обмыть в бар неподалёку, и там кот до смерти упивается коньяком. Наконец, кота пренебрежительно хоронят в той же яме, откуда его только что на радость всем извлекли.

Беда заключалась лишь в том, что сие поучительное антиалкогольное повествование было насыщено понятиями, действующими лицами и фразами, неподходящими для школьного спектакля. Среди персонажей были шлюхи, сутенёры, проститутка с двумя американскими солдатами, и даже две обычные женщины из толпы, заботам которых был поручен пострадавший во время спасательных работ американец, подхватили его и «повели к себе, чтобы проверить, что у него в карманах. Там оказалось душистое мыло «Lux» и большая плитка «O'Henry», шоколада с начинкой. Взамен он наградил их первоклассной гонореей, которую подхватил от одной восхитительной блондинки, встреченной третьего дня на Пляс Пигаль».

Короче, советским школьникам это произведение было противопоказано. Решено было кастрировать «Кота». Мишка с Таей проделали эту процедуру за три вечера. Мишка после уроков приезжал на трамвае в Таиланд, и они, прерываясь на приступы смеха, до неузнаваемости уродовали новеллу Виана. Приступами смеха Мишка дорожил и нарочно длил их — Тая, заходясь хохотом, хватала его за руку или приваливалась лбом к его плечу.