Белькампо - Избранное Страница 34

Спуск с монастырской горы проходил зигзагами. Внизу, в деревне, мы распрощались. Я пошел дальше в горы, сначала теряясь между ними, потом опять вверх; я поднимался и опускался, а на вершинах осматривался вокруг, будто хозяин этих мест. Переночевать мне удалось в маленькой деревушке, жители которой приняли меня с детской радостью. Они водрузили передо мной такую гору макарон, что мой желудок расперло, как барабан; мне разрешили воспользоваться вместо кровати буфетом таверны. Я улегся на покой, хотя вокруг продолжали еще играть в карты, и под мерное гудение мужских голосов мое сознание угасло.

Когда я перевалил через горы и меня начал омывать влажный душный ветер с Неаполитанского залива, так нестерпимо потянуло в этот сказочный город, что я остановил маленькое авто — в нем оказался бельгиец — и проехал через всю долину до Капуи. Там я совсем уж было залез в кузов грузовика, но меня вдруг окликнули.

Это были трое молодых немцев. Мы сели на обочину и Рассказали друг другу, где побывали, что повидали. К нам то и дело подбегали дети и окружали нас любопытным кольцом, пришлось для острастки взять по камню, после чего они чуть-чуть отдалились. Немцы жили в Неаполе у Фати, Папаши, старого морского волка, державшего пансион для Kunden.[49]

В тот же вечер я был там. Перед этим я целых три часа трясся на подводе с овощами между апельсиновых садов, приближаясь к Неаполю. Один раз мне бросилась в глаза палая лошадь в придорожной канаве, ее ухо было прижато к земле, будто она прислушивалась к идущим оттуда звукам.

Стояло воскресенье. В одном городишке, который мы проезжали по центральной улице, у каждого дома был балкон, и на каждом балконе сидели, глядя на улицу, нарядно одетые женщины.

Неаполь — город с самой большой в Европе скученностью жителей, и, помимо местоположения, он обязан своим громадным очарованием и этой скученности тоже. Людская толчея и уличный шум здесь поэтому больше, чем в любом другом городе, по той же причине царит здесь ужасающая нищета, которая превращает христарадничанье почти что в обязанность, процветает множество родственных сбору милостыни профессий: гадальщики, шарманщики, уличные певцы. Этим же объясняется, почему здесь так много однокомнатных квартир, служащих одновременно лавчонками, в которых нет электричества, вместо воздуха смрад. Неаполь кишит болезнями, на улице встречаешь самым фантастическим образом изуродованных людей; если ты родился и вырос в этом городе, то можешь долго не знать, сколько глаз, ушей или носов полагается иметь нормальному, здоровому человеку. И потом, эти вши, которые могут как из рога изобилия посыпаться на тебя из любого дома. Если в других городах после прогулки чистишь одежду от пыли, то в Неаполе — от вшей.

У Фати каждый вечер проводился досмотр белья; хозяин рубашки, сняв ее, держал распяленной за рукава, а специально выделенный постоялец просвечивал ее фонарем. О деликатности не могло быть и речи, каждая находка объявлялась во всеуслышание. У меня такая находка случилась на шестой день.

Современное уличное движение сильно потеснило живописный народный быт, осталась одна только нищета. Раньше сюда, бывало, со всего света съезжались толстосумы полюбоваться на это скопление нищих, в котором они находили особенную прелесть.

Чтобы перекричать уличный шум, бродячие торговцы должны здесь напрягать свои голоса вдвойне, что, видимо, и послужило основой для неаполитанской кантилены.

Из подержанной мебели Фати оборудовал салон, где в креслах и на диване ходоки могли отдыхать после своих странствий по Греции, Палестине, Египту или Марокко, одни с непривычки неуклюже, другие лениво развалясь, как в постели, давая отдых всему, что только может отдыхать. Иных эта непривычная роскошь так пленяла, что они рыскали по всей округе, пока в кармане не набиралось довольно денег, чтобы снова поблаженствовать недельку в доме Фати.

Незадолго до меня сюда прибыл мадьяр со своей молодой женой. Она вцепилась в него обеими руками, бросила все ради него; теперь они сняли комнату по соседству. Она прекрасно кашеварила, и мы несколько раз вместе обедали, причем я сидел во главе стола как auctor intellectualis[50] их семейного счастья.

Ясным солнечным днем кругосветный путешественник из Борне, недавно тоже прибывший в Неаполь, и я решили совершить восхождение на Везувий по-твентски.[51]

«А не поглядеть ли нам на эту печную трубу вблизи?» — предложил я, когда мы накануне вечером любовались дальним видом на вулкан, гуляя по Санта-Лючии, рыбацкому кварталу Неаполя. На следующее утро мы двинулись к Везувию. Днем туда можно добраться по зубчатой железной дороге, но это дорого стоит, либо нужно жертвовать парой ботинок, так как обломки лавы — для подметок верная гибель; ночью же, когда вагончик зубчатой дороги не ходит, можно подняться вверх по лестнице, идущей вдоль рельсов, да к тому же ночью зрелище красивее: Везувий выглядит точно огромный фейерверк, Неаполь сверху — тоже. Поэтому мы сначала поднялись на опоясывающий Везувий горный гребень, представляющий собою край первоначального, более обширного кратера, на дне которого постепенно вырос впоследствии новый конус, почти такой же высоты, что и прежний. По горкому гребню проходит тропа; поднимаясь на ее верхние точки, мы наблюдали внизу вокруг себя самый безрадостный в мире ландшафт — ничего живого: ни человека, ни зверя, ни растения, — ни одного светлого пятна, все бурого и серого цвета, нет даже ни одного утеса или камня, только сплошное море сгустившейся и выветренной грязи; вытекшая во время последнего извержения 1926 года лава была синеватого цвета и внутри еще не остыла. Кое-где в ней мерцали окрашенные в другой цвет островки.

Посреди этой мертвой пустыни возвышался неправильный конус, вершина его полыхала неугасимым адским пламенем, выбрасывала грохочущие клубы дыма и гремела взрывами, швыряя в вышину раскаленные каменные бомбы.

«Ежели бы у нас в Борне была на всех такая печка так ни один бы свою зимой не стал топить».

«Такой камешек по маковке долбанет, сразу тошно станет».

«Голова испечется, как тыква».

«А огонь-то, огонь — как в преисподней».

«Влезем сейчас, посмотрим, не жарится ли там кто-нибудь из Рейссена[52] или Борне».

Так за разговорами мы сошли с торной тропы и будто в самом деле вступили во владения Сатаны. С каждым шагом вверх нога опять съезжала вниз, скользя по крошкам лавы, которые, скатываясь, увлекали за собой целую лавину, мы с трудом удерживались на ногах, чтобы не стать частью этой лавины. Здесь было спокойно, камни лежали под достаточно пологим углом и сами вниз не катились; вероятно, мы были первыми живыми существами, чья нога ступила сюда. Исполняя от страха пляску святого Витта, мы пробрались обратно к тропе и, поглядев с одного из ее зубьев на заснеженную вершину Пунто-ди-Назоне, повернули назад, чтобы начать восхождение на сам Везувий.

Совершив обходный маневр, мы достигли отправной точки зубчатой железной дороги и лестницы, ведущих прямо к кратеру, и по мере того как солнце опускалось все ниже, мы поднимались все выше, на полпути мы с ним встретились, тут же распрощались, и я сказал совсем тихо, чтобы не услышал мой товарищ: «Добрый вечер, вечер!»

Мне часто кажется, что сутки пробегают как бы толчками, в воздухе вдруг что-то меняется, что именно — непонятно, понятно одно: теперь полдень, а теперь час пополудни. Иначе говоря, любая точка земной поверхности описывает не круг, а шестиугольник, стороны которого можно представить себе как утро, день до обеда, полдень, день до вечера, вечер и ночь.

Когда мы добрались до края жерла, уже стемнело. Резкий ветер бросал в нашу сторону глубинные испарения, так что до самого огня мы не достали, только могли послушать, что там творилось; порой лава так ревела, что мы думали: того и гляди, начнется извержение. Мы поспешили залезть в вагончик зубчатой дороги, где могли чувствовать себя в безопасности, ведь, если даже язык пламени дотянется до нас через край жерла, он расплавит вначале стальной трос, который тащит вверх наш вагончик, и тогда мы с ветерком умчимся вниз от адского огня. Мы спокойно доели оставшиеся бутерброды; «Wer nie sein Brot mit Tränen aß»,[53] так это мы, потому что внизу под нами разливал море света в неописуемой красе Неаполь. Звездное небо выглядело рядом с ним убого, просто убого. Там, внизу, были дороги света, поля света, волны света, свет прямыми рядами, свет концентрическими кругами, свет живой и свет мертвый, свет неподвижный и свет движущийся, сияние отраженного света над фигурами излучаемого света, и всюду между зонами света четкая граница; мы видели скопления света и брызги света, от головокружительно-синего до хрустяще-красного, мы видели свет в окнах домов и свет уличных фонарей, свет автомобилей и свет больших дорожных щитов, над нашими головами был скупой свет природы, а слева, вдали, света не было вовсе, там было море. Ничего не было, кроме света, никакого удаления до него тоже не было; мы были окружены светом — это все, что можно сказать.