Белькампо - Избранное Страница 35

Представить хотя бы на минуту, что видишь, например, только красное, и больше ничего; тут было что-то подобное. Наш глаз настолько несовершенен, что мы видим только светлое, поэтому так мало и бедно мы в воспринимаем ночь. Недостающее в восприятии мы пытаемся восполнить сами: одни выдумывают призраков, другие — мужчин под чужими кроватями, иным чудятся нимфы и порхающие феи, а некоторые грезят все обволакивающими, всепроникающими туманами.

Несколько часов подряд сидели мы, захваченные этим колоссальным и безмолвным фейерверком, поглотившим наши чувства и мысли, а когда спускались, у нас было такое же чувство отрешенности, какое, наверное, испытывает тонущий, опускаясь в глубь океана. Внизу, когда мы уже видели не только свет, но и предметы, им освещаемые, все стало на свои места. Сияние было волшебным миражем, и теперь он исчез. «Проживи я хоть тыщу лет, не забуду этот вечер, — сказал мой попутчик. — Кабы они знали, что такое можно увидать, да они бы и дня не остались дома».

Фати ждал нас и в два часа ночи собственноручно приготовил нам по тарелке супа, совершив тем самым благодеяние. Он не зря считал себя понятливым отцом всей праздношатающейся братии.

Через два дня я сел на пароход до Палермо. Я хотел испить свою чашу до дна. Пароход стоял на рейде, а не у пирса, и пассажиров доставляли на борт шлюпками. Я сторговался за две лиры. На борту я увидел одного, мадьяра из Дома католического братства в Риме, где он только и делал, что копался в «видах всего мира», которых у него были целые альбомы. Он разговаривал с ними, как с детьми: «Теперь твоя очередь. Куда ты, хочешь? Сюда рядышком? Тогда выходи обратно». С людьми он не разговаривал, я по крайней мере этого не слышал. Он стоял у самого трапа и, когда я поднялся на палубу, спросил, не глядя в мою сторону: «Wieviel bezahlt?» «Zwei Lire», — ответил я. На это он, снова не глядя на меня: «Ich eine Lire».[54]

Переезд стоил пятьдесят лир. К счастью, в Неаполе я, прилично заработал, рисуя парикмахеров, лавочников и целиком персонал нескольких контор, так что мог сейчас тряхнуть мошной.

Когда наконец подняли якорь, было уже темно. Еще долго летели над волнами к нашему пароходу огни набережных и навигационных сигналов. Сначала Неаполь превратился в неведомую галактику, могучую и полную ярких звезд, потом, мало-помалу, в пятно туманности. Когда и туманность пропала и осталась лишь неизменная тьма, я пошел в каюту и дальше плыл уже во сне. Если бы даже я не спал, я бы все равно не мог заметить бесконечно богатой жизни, что беспрерывно текла совсем рядом, подо мной; теперь же я не замечал и того, что ничего не замечаю.

На следующее утро прямо перед нами, заняв половину горизонта, возникло побережье Сицилии. Гора Монте-Пеллегрино становилась чем ближе, тем выше, и, когда она достигла максимальной высоты, наш пароход бросил якорь в гавани Палермо. Гёте говорил, что Монте-Пеллегрино — самая красивая гора на свете; в его время на вершине жила святая Розалия, во всяком случае, мраморная плита утверждает, что Гёте любовался гротом святой Розалии и ее прекрасными формами. Гёте нашел себе в этом развлечение, и точно так же делают на таможне: они заставили все перед ними выложить из чистого любопытства, пока один, постарше чином, не проворчал, что они здесь поставлены для контроля и против контрабандистов, а не для того, чтобы развлекаться багажом пассажиров.

Палермо — столица Сицилии, в нем четыреста тысяч жителей. В городе две главные улицы, пересекающие друг друга под прямым углом, а всю остальную площадь занимают кварталы бедноты. Мне рассказывали, что сицилианцы из-за своих нефашистских и сепаратистских настроений обойдены благами нового режима; дуче даже ни разу не посетил остров. Как бы то ни было, но слабоумие и идиотия, грязь и уродство нигде не чувствуют себя так вольготно, как в Сицилии; тут ей уступает даже Неаполь.

У нас «мыть» означает одно: привести то, что запачкалось, в соответствие со всем прочим; здесь же это означает — как исключение поднять некий предмет до состояния чистоты.

В доме, где я остановился, царил дикий тарарам; я пробыл там три дня, и каждое утро меня будила дикая сумятица звуков: гам, визг, вой, брань, вопли, топот и удары вперемешку со взрывами издевательского хохота. Флорентиец Данте, изгнанником объехавший Италию, по всей вероятности, свои видения адского хаоса списал с натуры в Сицилии.

Наблюдать эту бурю в семейном кругу длительное время пансионеру мало радости, но зато, к счастью, почти ни у кого здесь еще нет радио.

После прибытия в Палермо я видел первые дни в гавани две голландские субмарины, делающие здесь стоянку по пути в Индию;[55] когда я осматривал Капелла Реале, незабываемый зал в мавританско-готическом стиле, своды которого привели мне на память золотой грот из сказок «Тысячи и одной ночи», туда же заглянули и наши морячки.

Часа через два я стоял в раздумье перед красотой того же стиля, но теперь в монастырском саду, когда появились еще двое, мужчина и дама, принявшиеся друг друга по очереди фотографировать. «Ты не могла бы стать немножко левее?» — прозвучало вдруг на чистом нидерландском. Чуть позже на центральной улице мне попалась навстречу блондинка, девушка северного типа. «Servus!»[56] — приветствовал я ее. Она улыбнулась и ответила: «Servus!» Мы разговорились, и немного погодя она спросила: «А вы тоже голландец?» После обеда я не стад работать, и мы вместе поднялись на Монте-Пеллегрино. Она оказалась художницей, писала здесь этюды, а Монте-Пеллегрино словно создан для художников, такие с него открываются виды. У Гёте и Зейме[57] есть описания этой горы, но вы уже, наверное, заметили, что я никогда не цитирую чужих описаний.

Каждый писатель должен постоянно себя спрашивать: если бы я был не писателем, а читателем, что бы я тогда стал читать и какое именно воздействие от чтения хотел бы я испытать? Стало быть, писатель должен вначале представить себе идеального читателя и затем писать по его мерке свои книги, питая надежду, что его идеал существует во плоти хотя бы в одном или нескольких экземплярах либо по прошествии лет кто-нибудь врастет в этот идеал. Если мне жаловались, что выглядят на портрете старше своих лет, я часто отвечал так: «Вы в него еще врастете, сохраните его только получше».

Когда мы спустились в город, уже стемнело. Я был так рад наконец-то снова поболтать о всякой всячине с голландской девушкой, что красоты горного и морского пейзажа во время прогулок от меня просто ускользнули. В заключение мы поужинали в маленькой таверне макаронами с сицилианским вином. Вино это содержит до двадцати процентов алкоголя, и когда выпьешь пол-литра, то чувствуешь себя добрым и благородным человеком. А в голове один за другим неожиданно для тебя открываются целые ландшафты мысли.

На следующее утро мы вместе совершили паломничество в Монреале — в собор и прилегающий к нему монастырь. Не считая тех минут, когда видишь все эти красоты своими глазами, ходишь среди них, трудно поверить, что они существуют на свете. Память об этом остается как настоящий сон.

Пока девушка сидела и писала кактусы, я часами бродил как сомнамбула, попутно счастливый еще и тем, что, очевидно, и в самом деле возможно закреплять благороднейшее в культуре. Тут же лежали руины средневекового королевского дворца, через него по мраморному желобу течет чистая вода. Ручей как элемент интерьера, постоянно меняющееся население из диких рыбок у вас в доме. Не удивительно, что императоры Священной Римской империи, которым во вкусе не откажешь, предпочитали жить здесь, а не в своих угрюмых замках, пропахших пивом.

В тот вечер мы ужинали у graue Schwestern,[58] монастыри которых разбросаны по всему Востоку и всегда отличались гостеприимством. В монастырском саду мы долго гуляли, беседуя друг с другом, потому что знали, что никогда больше не увидимся, а в такие минуты можно говорить начистоту.

Из Палермо я направился в Партинико. Леса в этой местности нет, все горные склоны возделаны. Около полудня нагнал я двоих парней в красных фесках. Они оказались швейцарцами, прошли через всю Малую Азию и некоторое время работали в Константинополе и Смирне мастерами по изготовлению замков. Они рассказывали мне, что в Турции тоже происходит сращение правительственного аппарата с техническим. Может быть, такова общая линия развития? Не следует ли рассматривать организацию техники частными лицами в прошлом веке как переходную стадию, как детство индустрии?

Партинико — город с сорока тысячами жителей. В нем тоже одна главная улица, где нет даже кафе; на улицу выходят только грязные тропы с желобом для сточной воды посредине и одноэтажными домиками по обе стороны. Много тут не заработаешь.

Жители в основном из крестьянства, и когда я в наступающей темноте прошел город из конца в конец и снова очутился на дороге, то навстречу мне потянулась бесконечная вереница людей с поля, настоящее переселение народов, совершающееся каждое утро и каждый вечер. Пеших не было, одни сидели на повозках, другие ехали верхом. Я присел на обочину; выпавший с сумерками туман превратил это шествие в игру призраков: болтающих и смеющихся призраков, молчаливых, одиночных, грохочущих призраков-повозок, а один раз даже маленького воющего и грозящего призрака, все они возникали и тут же испарялись.