Белькампо - Избранное Страница 44

Со мной так случилось только однажды — когда я встретил своего однокашника Остерхёйса, с которым не виделся пятнадцать лет.

Это было в Амстердаме, в кафе на открытом воздухе на берегу Эй. Я сидел один за столиком и смотрел на текущую воду. Мне надо было придумать юмореску для моей газеты, а я лучше соображаю, когда смотрю на огонь или на текущую воду. Покончив с юмореской (речь там шла о парне, который долго ходил без работы и наконец устроился на баржу; каждый раз, как она проплывала под мостом, он не упускал случая плюнуть вверх), — так вот, покончив с этим, я обратил внимание на человека за соседним столиком, который тоже погрузился в созерцание воды. Но его, похоже, больше интересовала жизнь, кипящая на поверхности — суда и люди на судах; и то, как он на них смотрел, поразило меня. Казалось, он вживался во все, что видел, и все ему очень нравилось, но мало-помалу взгляд его застывал и затуманивался. А вскоре что-то новое привлекало его внимание, и туман опять рассеивался.

В облике и поведении этого человека выражалось редкостное качество: скорбь и радость, которые в обычных людях ведут непрерывную борьбу, в нем словно бы нашли и заключили друг друга в объятия.

Я был почти уверен, что это очень странный человек.

Он повернулся в мою сторону, и я узнал Остерхёйса. Но как сильно он отличался от образа, сохранившегося в моей памяти! Прежний Остерхёйс был упорный, способный, целеустремленный трудяга, равнодушный к радостям жизни, да и не имеющий на них времени, добросовестный студент и хороший спортсмен; его уважали за трудолюбие, ему прочили большое будущее, но друзей и близких людей у него не было, как будто он боялся, что они помешают его восхождению по общественной лестнице. Своевременно и cum laude[81] сдав выпускные экзамены, он был назначен правительственным ветеринаром в Индонезию. Оттуда никто больше не получал весточки ни от него, ни о нем.

Я подошел к нему, хлопнул его по плечу и сказал:

— Дружище, ты ли это?

Невольно я впал в прежний тон ни о чем не говорящего студенческого панибратства. Он сразу узнал меня и сказал спокойно, будто меня-то здесь и ждал:

— Присаживайся.

Мы помолчали, я — не зная, как начать разговор, он же явно все еще был занят своими мыслями и хотел сперва покончить с ними.

— Маневрирование этих барок, — произнес он вдруг, — похоже на страшно замедленную игру в бильярд.

Я не ошибся. Он стал другим человеком. Такого наблюдения прежний Остерхёйс никогда бы не сделал. Все в нем было для меня ново — взгляд, голос, движения.

Возможно ли, подумал я, чтобы так повлиял на него климат? Нет, невероятно. У тех, кто долго жил в Индонезии, жгучее солнце оставляет свою печать на лице: кожа темнеет, иссыхает, покрывается морщинами, у глаз, привыкших постоянно щуриться, — гусиные лапки. У Остерхёйса все было как раз наоборот. Удивительно белое лицо, широко распахнутые глаза. Глядя на него, скорее можно было сказать, что он жил среди полярной ночи, а не на экваторе. Нет, дело было, разумеется, не в климате.

И потом, эта перемена в его поведении. Для того, кто знал его раньше, в ней было нечто волнующее, пугающее, заставляющее сгорать от любопытства. Так мог перемениться человек, возвратившийся на землю с того света.

Остерхёйс, прежде никогда не замечавший переживаний других людей, теперь, казалось, прекрасно понимал, что происходит у меня в душе.

— Пошли, — сказал он, — уйдем отсюда, и я расскажу тебе, что со мной было, а то ты все время ломаешь голову и от этого чувствуешь себя скованно.

Мы зашли в какой-то погребок и выпили, потом немного прогулялись и снова зашли куда-то посидеть, и он все время говорил. Не помню, где мы были, я не видел ничего вокруг, перед глазами у меня стояло только то, о чем он рассказывал, — это была самая удивительная и захватывающая история, какую я когда-либо слышал. Как мы расстались, тоже не помню.

Исключая один случай, когда, выпив против обыкновения лишнего на вечеринке, он утверждал, будто Остерхёйсы — ветвь венгерского рода Эстергази, он прежде никогда не привирал, да к тому же такую историю и не выдумаешь. Стало быть, это правда.

В частности, поэтому я колебался, включать ли рассказ в сборник: искусство начинается только там, где кончается правда. И потом, это ведь не мой рассказ, а Остерхёйса, строго говоря, я не имею права публиковать его под своим именем.

С другой стороны, Остерхёйс не писатель, он никогда не поведает свою историю миру, очень сомнительно даже и то, что он рассказывал ее кому-нибудь, кроме меня. По нынешним временам никто не знает, доживет ли он до будущей недели, и мне было бы очень жаль, если бы эта история погибла вместе со мной. Нельзя умереть удовлетворенным, если уносишь с собой невысказанное.

Итак, вот рассказ Остерхёйса.

Как тебе известно, сдав выпускные экзамены, я сразу же уехал в Индонезию. Я получил там место правительственного ветеринара где-то на западном побережье Суматры. Я еще был тогда одержим стремлением к богатству, власти и престижу и потому лез из кожи вон. Я так лез из кожи вон в своей работе, что жизнь, в сущности, проходила мимо меня, всякое наслаждение я считал чуть ли не противоестественным, всякое занятие, не связанное с моей профессией, — напрасной тратой сил, а религию — прибежищем трусов.

Усердие такого человека, сам понимаешь, огромно, что и явствовало из отчетов, которые я ежемесячно посылал.

Как говорится, я не остался не замеченным в «верхах», и через несколько лет мне предложили необычное и почетное задание.

Нидерландские власти задумали скрестить некоторые породы нашего скота с их родичами из Британской Индии и хотели получить о них исчерпывающую информацию. За два-три года я должен был изъездить треугольный полуостров вдоль и поперек и собрать сведения о разных живущих там породах скота — племенных, молочных, шерстяных и мясных.

Я, разумеется, обеими руками ухватился за эту прекрасную возможность еще больше отличиться, и вот после длительной подготовки, снабженный переносной лабораторией и кучей рекомендательных писем и полномочий, я высадился в Бомбее. Там я купил осла, достаточно сильного, чтобы нести весь мой багаж, и приступил к изысканиям.

Я кочевал с места на место, всякий раз начиная с визита к английским коллегам и властям, которые везде помогали мне, чем могли; к тому же тугой кошелек избавлял меня от лишних трудностей.

Я не замечал чудес Востока, окружавших меня: верный себе, я думал только о своем задании и видел только скот.

Вскоре я понял, что в густонаселенных районах благодаря легкости общения и одинаковым методам разведения и откорма поголовье скота весьма однородно. Поразительные открытия наверняка ждали меня в глубинке, в горах, где жили малочисленные, обособленные племена. Там животные должны были больше отличаться друг от друга и вдобавок быть ближе к дикому состоянию, что необычайно важно для скрещивания. Поэтому я направил своего осла в узкие долины, к уединенным плоскогорьям, и чем дальше я продвигался, тем более интересные вещи находил.

Охота пуще неволи, и, подобно тому как неведомые цветы и ягоды заманивали сказочных Ханса и Гритье все дальше в лес, неведомые породы коров и коз завлекали меня в глубь древнего полуострова. Я забрался в почти необитаемые районы, в своем азарте исследователя пренебрегая всеми предостережениями англичан. Первое время мне давали охрану из местных гарнизонов, но здесь гарнизонов уже не было, и мне пришлось ограничиться проводниками из туземцев, бородачами в тюрбанах, с глазами как бездонные колодцы. Очевидно, злодеями они не были, потому что десятки раз на крутых откосах я оказывался целиком во власти такого проводника, и ему стоило лишь пошевелить пальцем, чтобы я бесследно исчез навсегда.

Но и в этом суровом краю есть процветающие районы, разбогатевшие на вывозе ковров и драгоценных камней. Владелец сапфировых или аметистовых копей порой купается в золоте и живет как султан. До одного такого района я добрался, а дальше путь мне преградила высокая, необитаемая горная цепь. По другую ее сторону лежал второй такой же процветающий район в речной долине, и потому, при всей кажущейся неприступности хребта, через него довольно-таки часто переваливали. Меня предупреждали, что это очень опасно, что путешественники здесь нередко гибнут и неизвестно, сбились ли они с пути, сорвались ли в пропасть или стали жертвой нападения. Разумеется, эти разговоры не могли меня удержать, но я решил быть особенно внимательным при выборе проводника.

Среди проводников, предложивших свои услуги, оказался, к моему изумлению, один белокожий, светлоглазый, держался он как воспитанный человек и вместе с тем выглядел простодушным и чистосердечным; не иначе как похищенный христианский ребенок, выросший здесь и сохранивший свои прирожденные добродетели — так сказал бы я, если бы не относился к добродетелям христианских народов с большим сомнением. Я тотчас нанял его.