Натаниель Готорн - Алая буква (сборник) Страница 47

Но мы, возможно, слегка преувеличили серый и черный фон, несомненно, характеризовавший манеры и настроения той эпохи. Собравшиеся в тот день на рыночной площади Бостона не унаследовали пуританского мрака с самого рождения. Они были урожденными англичанами, чьи отцы жили в солнечные времена елизаветинской эпохи, в те времена, когда Англия, в общем и целом, была так радостна, так велика и восхитительна, как никогда еще не бывало в истории мира. Если бы поселенцы Новой Англии следовали врожденным вкусам, каждое событие общественного значения праздновалось бы с кострами, банкетами, зрелищами и процессиями. И было бы вполне уместно при проведении подобных торжественных церемоний сочетать искреннюю веселость с серьезностью и украшать необычайной роскошной вышивкой пышные одеяния статуса, который нация придает на таких празднованиях. Была какая-то тень попытки подобного рода и в форме празднования первого дня очередного политического года колонии. Слабый отблеск столь памятного великолепия, бесцветное и слишком разбавленное повторение тех празднеств, которые они помнили по старому гордому Лондону, – мы не говорим о коронации, но в появлении лорда мэра вполне можно было проследить черты, которые наследовались нашими праотцами в ежегодном назначении членов магистрата. Отцы и основатели государства – чиновник, священник и солдат – считали своим долгом демонстрировать чин и величие, которое, в соответствии с древним стилем, выражалось в парадных одеждах и напыщенном виде при появлении в обществе. Все они шествовали во главе процессии перед людьми и тем самым придавали необходимое величие простым формам недавно созданного состава правительства.

А затем простому люду предлагалось, хотя открыто и не поощрялось, отдохнуть от ежедневных изнурительных забот, которые в иное время почитались и казались неотъемлемыми от их религиозности. По правде говоря, там не было ни одного популярного развлечения, так часто встречавшихся в Англии во времена Елизаветы или Якоба, – никаких грубых театральных пьес, ни менестрелей с арфами и легендарными балладами, ни музыкантов с танцующей обезьянкой, ни фокусников, чьи трюки похожи на колдовство, ни паяцев со множеством шуток столетней давности, которые, впрочем, все еще веселили толпу, поскольку естественно вливались в общее веселье. Все подобные мастера разных видов развлечений были строжайше запрещены не только суровыми законами, но и общественным настроем, который и вдыхает в законы жизнь. Но все же большое честное лицо народа улыбалось – пусть мрачно, но действительно широко.

Не были запрещены спортивные соревнования из тех, что колонисты наблюдали и в которых принимали участие давным-давно, на ярмарках в зеленых деревнях Англии. Им позволено было прижиться на новой земле ради мужества и храбрости, которые они развивали. Разные состязания в борьбе, различных стилей, от Корнуолла до Девоншира, то тут, то там начинались на рыночной площади, в одном углу упражнялись в дружеской драке на дубинах и – что больше всего привлекало к себе внимание – на эшафоте, уже упомянутом нами на прошлых страницах, два мастера защит демонстрировали свое умение обращаться со щитом и мечом. Но, к великому разочарованию толпы, последних прервало появление городского пристава, который не мог допустить подобного издевательства над величием закона на посвященном ему месте.

Мы не погрешим против истины, отметив, что в целом (при всем безрадостном бытии тех людей, потомков сэров, что в свое время отлично умели повеселиться) в своем проведении праздника они выигрывали в сравнении с грядущими поколениями, даже такими далекими, как наше. Их первые потомки, поколение, сменившее ранних переселенцев, отличалось самым черным оттенком пуританства и так затмило им национальный образ, что все последующие годы оказались не в силах его очистить. Нам еще предстоит заново учиться забытому искусству веселья.

В картине человеческой жизни на полотне рыночной площади хоть и преобладали печальные оттенки серого, коричневого и черного, свойственные английским эмигрантам, пестрело и разнообразие иных цветов. Группа индейцев – в своих дикарских нарядах из замысловато вышитой оленьей кожи, поясах-вампумах цветов красной и желтой охры и перьях, вооруженных луками, стрелами и копьями с каменным наконечником, – стояли слегка в отдалении и непоколебимой мрачностью физиономий могли бы поспорить даже с самими пуританами. Но, при всей своей оригинальности, раскрашенные варвары не были самой дикой деталью картины. Звание самых диких по праву принадлежало нескольким морякам – части команды с корабля из Испанского Мэйна, – которые сошли на берег слегка развлечься на день выборов. Это были грубые головорезы, с почерневшими от солнца лицами и дикими бородами, их широкие короткие штаны удерживались на поясах, зачастую украшенные золотыми пряжками, всегда – ножами, и чуть реже мечами. Под широкополыми шляпами из пальмовых листьев блестели глаза, которые даже в приливе веселья и хорошего настроения светились животной яростью. Без страха и промедлений они нарушали все правила поведения, сдерживающие других: курили табак под самым носом городского пристава, при том что горожанину каждый клуб дыма обошелся бы в шиллинг штрафа, потягивали, сколько хотели, вино или водку из карманных фляг, предлагая их и толпе, которая в шоке на них глазела. И это в значительной мере отображало всю брешь в общественной морали, которую мы называем суровой: она позволяла морякам не только выходки на берегу, но и куда более отчаянные дела в родной стихии. В те времена моряк по сути своей был крайне близок к пирату. И не вызывало сомнений, к примеру, что команда упомянутого корабля, не самая худшая представительница морского братства, была виновна, как можно было бы выразиться, в подрыве испанской торговли, за который в современном суде непременно была бы осуждена на повешение.

Но море тех старых времен вздымалось, бурлило и пенилось по собственной воле и подчинялось лишь капризам ветра, ничуть не ограниченное любыми устоями человеческого закона. Буканьер того времени мог при желании осесть на берегу прилежным и благочестивым горожанином, да и в течение его бесшабашной карьеры никто не считал зазорным общаться с ним или вести дела. А потому старейшины пуритан, в своих черных плащах, крахмальных воротниках и островерхих шляпах, не без благодушия улыбались шуму и грубому поведению веселых мореходов, не удивившись и не выказав осуждения, когда столь добропорядочный гражданин, как Роджер Чиллингворс, лекарь, явился на рыночную площадь, дружески беседуя с капитаном упомянутого судна.

Последний был самой представительной и галантной фигурой на том фоне и выделялся в обществе, куда бы ни пошел. Одежда его была расшита лентами, шляпу окантовывала золотая тесьма, которая переплеталась с золотой цепью, удерживающей перо. На боку его висел меч, лоб был украшен шрамом от сабли, который, судя по привычке укладывать волосы, он стремился скорее подчеркивать, чем скрывать. Обитатель суши едва ли осмелился бы надеть подобное платье и продемонстрировать подобное на лице, не подвергнувшись суровому допросу мирских судей и, вероятно, последующему штрафу или тюремному сроку, а то и публичному позору в колодках. Что же касается капитана, его воспринимали столь же естественным, сколь естественна для рыбы ее блестящая чешуя.

Разойдясь с лекарем, капитан бристольского корабля лениво мерил шагами рыночную площадь, пока не приблизился к месту, где стояла Эстер Принн. Похоже, он знал ее, потому что тут же к ней обратился. Где бы ни появлялась Эстер, вокруг нее обычно сам по себе образовывался участок пустоты – своего рода волшебный круг, – в который, какая бы давка ни царила за его пределами, люди предпочитали не заходить. Это было вынужденное моральное одиночество, в которое алая буква заключала свою обреченную носительницу, отчасти созданное ее собственной сдержанностью, отчасти тем, что поселенцы инстинктивно, пусть и без прошлой враждебности, старались ее избегать. Сейчас оно впервые пригодилось, позволив Эстер и мореходу побеседовать без риска быть подслушанными. Общественная репутация Эстер Принн была такова, что даже матрона города, прославленная своей непоколебимой нравственностью, не могла бы позволить себе подобной беседы без риска последующего скандала.

– Итак, миссис, – сказал ей моряк, – мне придется отправить стюарда готовить еще одно место вдобавок к тем, о которых вы договаривались! И в путешествии не придется бояться морской болезни и цинги. С нашим корабельным хирургом и этим лекарем бояться придется разве что снадобий и пилюль, которыми они могут нас закормить, потому что на борту их огромное количество, я недавно выменял лекарства у испанского корабля.

– О чем вы говорите? – Эстер была поражена больше, чем могла позволить себе показать. – У вас еще один пассажир?